Порсенна скривился, и Ольга обеспокоилась, что от этрусков он уже не вернется к христианам. Но история с поджогом его тоже сильно задела.
— Видишь, все боги спокойно в язычестве уживаются, а христиане никого не терпят, кроме своего,.. Они ненавидят всех других богов, и поэтому язычники ненавидят христиан. Знаешь, как воспринимали их в Риме? Как новую расу людей, у которой нет ни родины, ни старых традиций, и они столь бесстыдны, что гордятся общим презрением. Хотя, конечно, христиане проповедовали покорность властям и в своих подземных храмах — совсем как у тебя в Киеве! Да, да, я знаю, кроме церкви Ильи, они собираются еще в пещерах и там служат своим богам.. Так вот, они молятся за мирное царствование любого властителя, где они живут, за его дружную семью, победоносную армию, покорных подданных, вот вы, князья, и обманываетесь. Они лицемеры, они потом пожирают все…
Ольга не прерывала старика, с удивлением отметив, что голова его не седеет, вот только лицо стало совсем морщинистым. Ей было тяжело его слушать, но она знала, что Порсенна любил князя Игоря, любит Святослава, предан ей… Предан? Да, да.
— Знаешь ли, княгиня, что во всех христианских книгах, столь покорных власти, есть только одно исключение, возможно, что именно оно стоило жизни Риму… Я никогда не мог равнодушно думать о его гибели и всегда собирал, пока жил в Константинополе, все свидетельства о тех, кто проклинал Рим — И тем его погубил. О, эти тупые римляне, они не понимали силы слов, они забрали себе так много богов из разных земель, что уже в них путались и слова не различали: кто говорил с любовью, а кто со злобой — им было все равно… Только этруски это понимали, и поэтому они до конца держали при себе этрусков гадателями, но римлянам нельзя было объяснить, как опасно проклятие…
Ольга вспомнила старуху–древлянку и поскорее отогнала это воспоминание.
Порсенна опять встал со скамьи и вытянул вперед одну руку:
— Рим прокляли еврейские сивиллы[139] после падения Иерусалима в 76 году. Войска императора Тита взяли и разрушили город, думая, что одержали победу…
Старик неожиданно обратился к княгине совсем по–детски:'
— Ты знаешь, как трудно представить себе, что будет даже на следующий день нашей жизни, проснешься ли, не будешь ли убит врагами… Так вот — несчастный Тит не знал, какую погибель он устроил Риму… Да не только Риму. Вот у тебя уже давно живет еврейская община — еще князь Игорь разрешил ей устраиваться в Киеве. Поговори с любым из нее — они тебе расскажут о Тите, о взятии Иерусалима подробнее, чем ты помнишь взятие Искоростеня.
Весь древний мир слушался сивилл — дельфийскую Аполлона, Кумскую. Много их было, но все они предсказывали, а еврейские — проклинали. Еврейские сивиллы из Александрии и других восточных городов, взяв обличье христианское, не переставали проклинать Рим. Они проклинали богатых римлян, они называли Рим злым городом, причинившим миру слишком много страданий. Они уверяли, что Рим погибнет, что он будет разрушен. Они мечтали присутствовать при этом разрушении Рима, они с наслаждением описывали свое торжество, когда они увидят дымящиеся развалины римских храмов, дворцов, улиц, поверженные статуи, убитых воинов, граждан, женщин, детей… И что же? Все, все сбылось, все проклятия воплотились — воплотились, стали плотью. Слова сгустились и стали бродить по улицам, поражая всех смертью…
Нашествие Алариха, спустившегося с Балкан, было страшным. Рим был взят 24 августа 410 года, Аларих был христианин и многое пощадил в городе. Знай, княгиня, что пройдет после этого полторы тысячи лет и снова будет взят и разрушен неведомый нам с тобой Рим[140]… И через тысячу лет тоже падет Рим, только мы с тобой даже не узнаем названия этого Рима[141].
В истории срок полтысячи, тысячи, полторы тысячи лет, но кто может их считать? Только боги, но они не говорят смертным их судьбы. Да вот иногда священные куры могут проговориться…
— Странно, что это говоришь ты, предсказатель и жрец, — сказала княгиня.
Порсенна опустил голову почти виновато:
— Я больше историк, чем жрец. Поэтому я тебя предостерегаю против христианства. Я знаю, что ты его приняла, но не смущай народ. Это принесет ему только вред. Когда еще римские императоры преследовали христиан, то христиане уверяли всех: если бы чтили единого Бога, то не было бы в империи никаких раздоров, прекратились бы войны и перевороты, потому что люди были бы связаны любовью к Богу и друг к другу, жили бы как братья, довольствовались бы малым, не было бы разбоев, воровства и убийств. Начался бы золотой век! И что же? Великий Константин принял христианство, но войны не кончились, а между людьми не воцарилась любовь. Ваш святой Августин написал сочинение о взятии Аларихом Рима — «Государство Божие», он уверяет, что язычники страшнее христиан и в Троянскую войну убивали более жестоко, чем теперь. Аларих не грабил церкви и пощадил людей, там укрывшихся. А в Трое? Царь Приам был убит у алтаря, и в храмах держали пленных.
Конечно, у христиан есть чем привлечь — они обещают вечную жизнь, но какую скучную делают жизнь из нашей земной, повседневной, лишают ее радостей, запрещают бои гладиаторов, бег колесниц, поэтому даже христиане становятся язычниками, чтобы вкусить наслаждений этого мира!
— Скажи, княгиня, зачем жить нам на земле, если не радоваться жизни? — и Порсенна прикусил губу. Ольга знала, что это означало у него признак сильного волнения, но вдруг подумала, что ничего не знает об этом человеке, не знает, кого он любил до них, пока не попал сюда, почему не обзавелся семьей. И были ли у него когда‑нибудь дети?
Ольга с волнением смотрела на старика, не в силах вымолвить ни слова. И Порсенна тихо прошептал: «Мою жену и двух дочерей еще в Италии захватили и увезли пираты, и с той поры я только вспоминаю о них!..»
Слезы выкатились из его глаз и исчезли в морщинах.
Ольга была взволнована, ей хотелось утешить Порсенну, сказать ласковое и утешающее слово. Она чувствовала, что и сама вот–вот расплачется.
Порсенна быстро овладел собой:
— Прости, княгиня… Я очень расстроен, что увидел такое зрелище в Киеве… Мне стало страшно, признаюсь тебе, внезапное видение всех поверженных богов вдруг пронзило душу нестерпимой болью. Я увидел, что и Киев может погибнуть… как Рим.
Внезапно па этих словах луч солнца упал на стол и отразился сиянием, будто огонь вспыхнул, на лезвии ножа.
— Вот видишь, Порсенна, — сказала Ольга ласково, — все будет хорошо. И боги, — она запнулась, — и Бог не допустит этого…
Порсенна улыбнулся:
— Наконец, княгиня, я понял, что такое Царь–Солнце бедного императора Юлиана, который решил вернуть людям язычество, отвратив их от христианства, в котором его воспитали. Мне всегда казалось смешным: Царь–Солнце — как главный бог, а вот смотри — и нам с тобой вдруг этот Царь показался… и утешил.
Он повертел в руке стальной нож и положил его обратно на столешницу: нож как нож, а какое было сияние…
— Юлиан был не, просто императором, он был философом, писал трактаты, и когда раненного в бою его принесли в его шатер, он сказал своим придворным: «Неприлично оплакивать государя, готовящегося отойти на небо». И умер, княгиня, как видишь, христианином. Хотя все храмы отдал язычникам и восстановил алтари для жертвоприношений. И думал, что отходит в жилище языческих богов. Бедный Юлиан! Он понял, в чем сила христиан — в том, что они заботятся о бедных, больных и несчастных! А этого не делали языческие жрецы. Он отверг все развлечения, зрелища, хотя был молодым человеком. Юлиан был веротерпимым и никогда не подвергал галилеян, как он называл христиан, гонениям. Он говорил, что убеждать и научать людей надо рассуждением, а не ударами, оскорблениями и наказаниями, не делать зла секте галилеян и не позволять себе по отношению к ним никакого насилия, надо скорее сожалеть, чем ненавидеть людей, имеющих несчастие заблуждаться в столь важных вещах. Но этот мир, княгиня, так подло устроен, что тот, кто не берет силой, тот чаще всего проигрывает. Проиграл и Юлиан. Он хотел, чтобы люди в спорах убедились в преимуществе язычества, за которое были все философы и сочинители древности. А народу эти химеры не нужны. Они поверили в единого Бога, который обещает им загробное блаженство, а здесь — полное равенство смерда и князя. Я слышал, что у тебя тоже тут поп Алешка хотел спор устроить, чья вера лучше, да его согнали. Предупреждаю тебя, княгиня: не допускай этого!
Ольга не любила, когда ее поучали, и не позволяла этого никому. Но она давно поняла, что лучше всего дать старику выговориться.
— Юлиан считал христиан–галилеян больными и говорил иногда, что лучше было бы излечить их против их воли, как это делают с безумными. Он думал, что если откроет запрещенные языческие храмы, то народ повалит туда толпами. Ничуть не бывало. Народу не было дела до доводов Платона, которые выставлял бедный юноша император. Он сам совершал жертвоприношения, сам носил дрова для огня, сам ножом рассекал сердца священных птиц и угадывал волю богов по внутренностям жертвенных животных. А когда ехал в Азию к своему войску, то посетил Троаду и развалины Илиона — прекрасной Трои. Там местный христианский епископ, еще не зная о намерениях Юлиана вернуть древнюю веру, повел его к могилам Гектора и Ахиллеса. Юлиан в восторге заметил, что угли алтаря близ могил были теплыми, а статуя Гектора блестит от благовоний и масел, вылитых на нее недавно. Затем епископ повел гостя к храму Минервы Троянской — нашей этрусской Менрве, но он не свистел сквозь зубы, как делают это христиане, чтобы показать свое презрение к языческим богам, и Юлиан понял, что епископ в глубине души поклоняется прежним святыням, и назначил его епископом языческой церкви, которую пытался учредить наподобие христианской, потому что жрецы — это совсем не священники…
— Юлиан считал христиан–галилеян больными и говорил иногда, что лучше было бы излечить их против их воли, как это делают с безумными. Он думал, что если откроет запрещенные языческие храмы, то народ повалит туда толпами. Ничуть не бывало. Народу не было дела до доводов Платона, которые выставлял бедный юноша император. Он сам совершал жертвоприношения, сам носил дрова для огня, сам ножом рассекал сердца священных птиц и угадывал волю богов по внутренностям жертвенных животных. А когда ехал в Азию к своему войску, то посетил Троаду и развалины Илиона — прекрасной Трои. Там местный христианский епископ, еще не зная о намерениях Юлиана вернуть древнюю веру, повел его к могилам Гектора и Ахиллеса. Юлиан в восторге заметил, что угли алтаря близ могил были теплыми, а статуя Гектора блестит от благовоний и масел, вылитых на нее недавно. Затем епископ повел гостя к храму Минервы Троянской — нашей этрусской Менрве, но он не свистел сквозь зубы, как делают это христиане, чтобы показать свое презрение к языческим богам, и Юлиан понял, что епископ в глубине души поклоняется прежним святыням, и назначил его епископом языческой церкви, которую пытался учредить наподобие христианской, потому что жрецы — это совсем не священники…
— А потом? — спросила Ольга. — Что было потом?..
— А потом Юлиана убили персидской стрелой в бою. Это было в 363 году.
Порсенна вздохнул.
— Почти 600 лет назад… Юлиан уверял в своих трактатах, что галилеяне просто похитили свое учение у евреев и не внесли почти ничего нового. Но эллины были гораздо выше в своей философии, чем евреи… Юлиан был красивый и мужественный воин, он управлял Галлией до того, как стал императором, воевал с варварами и разбил их в знаменитом сражении у Страсбурга.
Помолчав, Порсенна глянул на Ольгу:
— Он мне напоминает Святослава, Святослав ведь тоже привержен языческим богам. И я за него боюсь…
— Ты же сам говоришь, как опасны слова… — Сердце Ольги сжалось.
— Но я люблю Святослава и поэтому боюсь за него… Но впрочем, твой Святослав не мечтает осчастливить человечество, соединив обе религии — языческую и христианскую в одну, не считает себя верховным жрецом мировой религии.
— О нет! — Ольга заставила себя засмеяться. — Он вполне доволен Перуном, Хорсом, Макошью и Волосом.
— Да, княгиня, забыл тебе сказать, что любимым воспитателем у Юлиана был варвар Мардоний…
— Он был этруск, Порсенна? — засмеялась Ольга.
Старик улыбнулся:
— Говорят — славянин…
Глава 12
Тайны киевского двора
Теперь уже трудно вспомнить подробности, как именно узнала княгиня Ольга тайну, которую так долго от нее скрывали. А почему скрывали — она не знает и до сих пор.
Впрочем, теперь ей легче догадаться — ведь она же не торопится делиться и откровенничать со своей невесткой Маринкой. Напротив того, очень многое хотелось бы запечатать от нее в узкогорлый арабский кувшин, залить его воском и потопить в Почайне, там, где пристают ладьи, откуда слышится вечный шум толпы, крик стражников, холопов, разноголосая речь арабов, хазар, греков, ромеев, немцев, ляхов, булгар с Волги… Потопить там, где никто бы не нашел кувшина…
Ольга уже несколько лет была замужем за князем Игорем, но молодость давала о себе знать. И она любила бывать на берегу Почайны, когда там разгружались насады, ладьи, струги[142]… Яркость, разудалые крики. Молодые рабы, согнувшиеся почти вдвое под тяжелым грузом мешков…
И в Пскове и в Новгороде она привыкла к этому праздничному зрелищу: не только краски, гомон толпы, смех купцов, довольных, что добрались до пристани. Ведь путь долгий, опасностей на нем не счесть, и никто не знает, отправляясь в дорогу, окончится ли она благополучно. Радость переполняет всех, а ведь это и надо людям — радоваться, радоваться, радоваться… Хорошо все, что может обрадовать, и плохо то, что приносит горе…
Порсенна не перестает ей внушать, что старая религия предков, русальная, лучше учения Христа, мрачного, приближающего к смерти…
Но говорит Порсенна, осознавая бесполезность увещеваний, зная, что княгиня Ольга— христианка…
А тогда весь мир не был расколот для нее в чувстве и мыслях. Она верила, как верила княжеская семья — старая княгиня, супруга князя Олега, сам князь Олег, возлюбленный князь Игорь… и все те, кто ее окружал.
Ольгу смущало, что никто не рассказывал о князе Рюрике, имя его было окружено легендами, но не рассказами. Даже гусляры не пели о нем песен. А уж они‑то под звуки своих гуслей яровчатых о ком только ни складывали песен!
Может быть, женское, тогда почти еще девичье любопытство заставляло ее постоянно расспрашивать о Рюрике князя Игоря.
Он отговаривался, и она поняла, что князь не хочет говорить об этом, что‑то скрывая от нее. И тогда княгиня Ольга вымолвила мужу:
— Я вижу, что ты мне не доверяешь, не хочешь сказать, молчишь, когда знаешь…
Князь Игорь взглянул на нее пытливо:
— Ты ведь давно поняла, почему я молчу. Зачем же хочешь взять силой то, что тебе не отдают по просьбе?
Щеки княгини Ольги покрылись краской. Князь бывал иногда слишком резок — не потому, что сердился на нее. Иначе он не мог: его природа — суровая бронза, а не глина, из которой можно вылепить все — от горшка до божка…
Девичьему сердцу по душе была сила, воинская отвага, но иногда так хотелось уткнуться в мягкий мех, ощутить ласковую руку на волосах.
Она опустила голову молча.
Бабка всегда ей говорила: «Если не знаешь как победить — лучше спрячь глубоко в колодец горла свой язык… Иначе он приведет тебя к еще горшему поражению…».
Бабкины поучения казались слишком мудреными и ненужными в жизни. Тогда все было просто и нечего было мудрить и выдумывать сложности. Хотелось ясности, простоты, венок васильков на голову, кусок ячменной лепешки и глиняный кувшинчик с козьим молоком, запотевший от прохлады погреба.
Какие поражения? Какие победы? Где они и зачем? Не нужно ничего, кроме янтарного ожерелья на шею, привезенного отцом.
Ах, как весело было кружить в хороводе у святилища Макоши, куда ночью следовало тайно принести вытканный тобою холст из нового льна или конопли! Макошины болота… Там полагалось холсты мочить… Макошь не любила нерадивых, нерях, болтушек–неумех… У святилища Макоши следовало долго молчать, и лишь потом, на рассвете, заводили хоровод…
Но вот в княжеской жизни, когда уже бабки давно нет в живых, ее слова, советы, присказки так неожиданно возникают — где? — в памяти? в сердце?
Издалека–издалека доносится ее голос, он будто стережет. От кого?
И опять — бабка: «Ты не смотри, что близкий или родной человек. Он будто родной, а может сожрать, как волк в лесу. Поэтому смотри внимательно — если увидишь у кого волчий желтый глаз — берегись! Пусть он хоть родной–переродной, а значит, уже в лесу через пень перекувырнулся — и волком стал. А в человека вернуться не смог. Эти особо опасны…».
Князь Игорь повернулся к ней и будто услышал, что делалось у нее в душе. Он подошел, взял ее косы в руку и поднял голову. Она улыбнулась сквозь слезы, и он поцеловал ее в глаза — сначала в один глаз, потом в другой.
«А душа‑то у него нежная!» — с радостью разлилось внутри.
И все уже было забыто, все казалось радужным.
Но князь Игорь, играя ее длинными косами, связывая и развязывая их, сказал ей:
— Ты, конечно, права и умница, что спрашиваешь о князе Рюрике. Князь Олег, — Ольга отметила этот почти торжественный тон, — знает об этом и разрешил мне сказать тебе…
Княгиня широко открыла глаза: ей казалось, что ее любопытство пустое и праздное. А тут все так важно… Она удивилась, что ее вопросы князь Игорь мог сообщить как нечто существенное в жизни семьи и дома князю Олегу, которому никогда не докучали понапрасну…
— Князь Олег ценит не только твою красоту… — Князь Игорь остановился и улыбнулся ей своей редкой улыбкой. Она появлялась на его лице совсем нечасто, и тогда он становился только молодым и веселым, влюбленным, будто забывая о своем высоком жизненном предназначении: ведь именно он, князь Игорь, был наследником князя Олега, правителя русов…
Он вытянул косы Ольги во всю длину, поцеловал их кончики, завязанные жемчужной понизью, и заглянул ей в лицо. От огорчения не осталось и следа. Солнечный свет в горнице будто пел, она слышала перебор гуслей—нежный и мелодичный, а это звучала в ее душе радость…
Радость, радость, отпущенная людям богами взамен бессмертия. Да, люди смертны, всех ждет погребальный костер, но прежде него — непочатый край радости. Сначала всех сжигали, потом стали отправлять к подземному владыке Яме, который со временем стал всего лишь ямой, углублением в земле….
Погребальные костры, ямы, но до них удел человеческий — радоваться, ликовать, любить, водить хороводы в честь богов.