– Надо, чтоб не п…! Пошли! – И я опять полезла в «стакан». – Давай, Запарин, поднимай! До пятого этажа, вон то окно!
– Туда ж подъехать надо! – проворчал Запарин.
– Вот и ехай! – сказал ему электрик. – Гусар, бля!.. Его женщина просит, а он… – И когда «стакан» повез нас к стене гостиницы и стал поднимать к пятому этажу, электрик сказал мне: – Зря ты так. Психовать – только здоровье гробить. Такое слово – «аура» – знаешь? Поле вокруг нашего тела, как защита…
– Ну, слыхала… – сказала я.
– Так вот, я сам читал, что теперь в России мы без ауры этой самой. Как голые ходим. Чуть меня кто плечом заденет или еще как, я – ни «извините», ничего. Я сразу его или кулаком по морде, или локтем в ребро. Такие мы психи стали. От спички взрываемся. Хорошо еще у народа оружия нету. А то бы…
Тут Запарин показал класс работы: «стакан» поднял нас тютелька в тютельку к кирпичному подоконнику номера 512 на пятом этаже «Пекина». Через окно я увидела свою комнату: в ней все было убрано и кровать застелена. Я пригнулась поближе к подоконнику и стала искать на нем какие-нибудь выщербины или следы ударов – может быть, той ночью, когда похитители Стефании Грилл поднялись сюда в таком же «стакане», их «стакан» ткнулся в темноте о подоконник. Или Стефания Грилл сопротивлялась и ударила о подоконник каблуком?
А в том, что она была похищена именно таким образом – через окно и с помощью автокрана, – я уже не сомневалась. Все очень просто: похитители приехали сюда заранее, выкрутили лампу в фонаре – не до конца, а лишь бы не светила, а затем дожидались в темноте, когда Лариса уйдет из номера, а Стефания, расстелив постель и раздевшись, пойдет перед сном в душ или туалет. И, пока она принимала душ, они бесшумно открыли окно, проникли в ее номер и стояли за дверью ванной, держа наготове какой-нибудь баллончик с парализующим газом или хлороформную маску. Остальное – понятно… То есть были, конечно, у меня и неясные вопросы – как они узнали, что она будет именно в этом номере, или как удалось открыть снаружи окно – но это уже детали…
Однако сколько я ни разглядывала подоконник, никаких царапин, сколов или прочих следов я на нем не видела. Черт возьми, выругалась я мысленно; если бы я догадалась утром захватить с собой лупу! Идиотка! И главное, эта лупа так близко – за окном, в моем чемоданчике! Но зайти в гостиницу с парадного входа – это раскрыть себя гостиничным стукачам. В сердцах я непроизвольно стукнула рукой по створке оконной рамы и…
Я не поверила своим глазам – рама тихо отворилась! Она не была закрыта изнутри шпингалетами! Ни верхним, ни нижним! Ни фига себе! Я же отлично помню, что ночью, когда я сидела перед этим окном и смотрела на мигающий фонарь, шпингалеты были закрыты! Ну вот я и получила ответ на один из «второстепенных» вопросов – в ту ночь кто-то тоже заранее открыл эти шпингалеты!
И тут меня как пронзило – дура, да ведь и сегодня их УЖЕ открыли! Чтобы – сегодня ночью – похитить меня!
– Помогите, – сказала я электрику, оперлась на его плечо и хотела шагнуть на окно. Но электрик испуганно удержал меня:
– Куда? Ты что?!
– Это мой номер! Я тут живу! – сказала я, шагнула на широкий подоконник и спрыгнула с него в номер. Оглянулась: фигура изумленного электрика торчала за окном. Но что самое интересное: средь бела дня, на виду у многосотенной толпы мы открыли окно гостиничного номера, я влезла в этот номер – и никто, буквально никто не обращал на нас никакого внимания!
Я осмотрела номер. В нем царил идеальный порядок, а мой чемоданчик стоял на багажной подставке у входа в ванную. Молния застегнута – то есть все честь по чести, «как в лучших отелях Лондона», если не считать, конечно, этих открытых на окне шпингалетов. Первая же мысль, конечно, – спешно арестовать уборщицу и допросить ее, сучку! Кто же, кроме нее, мог открыть шпингалеты?! Но! «Ой, неужели я забыла закрыть? – скажет она с невинным видом. – Ой, я проветривала ваш номер и забыла закрыть, да?» И все, и я останусь в дураках, точнее – в дурах…
Вздохнув, я открыла свой чемоданчик, достала лупу и вернулась к окну. И уже когда, подтянув юбку, я с помощью электрика вылезала из номера, на тумбочке вдруг зазвонил телефон! Один звонок… второй… Я замялась на подоконнике – брать трубку или не брать? Кто это? Неужели меня тут застукали? Но в таком случае чего ж прятаться?
Я медленно перегнулась с подоконника к тумбочке, взяла трубку и спросила таким напряженным голосом, словно эта трубка могла выстрелить:
– Алло?..
И трубка выстрелила. Ну, не буквально, а фигурально – голосом Ларисы Горячевой:
– Это ты? Ты еще спишь?
Я закрыла глаза и освобожденно выдохнула воздух. Мне-то казалось, что сегодня я прожила уже как минимум полдня, а оказывается… Открыв глаза, я сказала притворно-сонным голосом:
– Г-хм… Н-да… А который час?
– Так ты работаешь! – укоризненно сказала Горячева. – Уже десятый час…
– А что случилось?
– Нет, ничего. Если не считать, что уже четверо суток никто не может найти эту американку! Ну что? Нам все-таки уезжать или нет?
– Можно я вам позже позвоню?
– Ты там не одна, что ли? – спросила она с подозрением. – Что там за шум?
– А это у нас во дворе гостиницы очередь, «Антимоль» дают, – усмехнулась я.
– Хорошо, позвони, когда сможешь…
19
11.10
Перекусив в кооперативном кафе «Говори» (десять рублей за порцию гуляша и компот – с ума сойти!), я опять покатила по Москве. Правда, теперь, ближе к полудню, машины заполнили центральные улицы – не разгонишься. Но я и не спешила. Мне было о чем подумать.
Знаете, есть такая известная картина «Три богатыря»: сказочные русские витязи Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович стоят на распутье трех дорог. И еще есть такая поговорка: направо пойдешь – голову сложишь, налево – жизнь потеряешь, а прямо пойдешь – костей не соберешь…
Вот и я была теперь, как на развилке дорог, только витязем себя не чувствовала. Итак, первый путь – сидеть у себя в номере и ждать, кто же меня похитит, – ну, естественно, поставив генерала Куркова в известность. Второй путь – гэбэшный: привезти из Сибири эту предсказательницу Пелагею Скворцову и стать вместе с ней приманкой для горячевских заговорщиков. А третий путь – тянуть свою ниточку: ехать, как сейчас я еду, на 6-ю Кабельную улицу к Николаю Чарыто, водителю автокрана номер МДЮ 61–43, и к его напарнику – электрику Вадиму Булкину. Кто, кроме них, мог в ночь с 6 на 7 сентября открутить лампочку во дворе гостиницы «Пекин», а через пару дней вкрутить ее обратно? Никто. То есть, еще точнее, открутить лампочку мог, конечно, любой преступник, но вот закрутить ее обратно!.. Никто, кроме этих двоих, не стал бы этого делать, ни один преступник! А только – электрик, который обслуживает этот район! Но ведь заявка на ремонт этого фонаря в гараж не поступала!..
Я вела машину вниз по Горького в медленном потоке машин и мысленно отрабатывала схему будущего допроса Чарыто и Булкина. Конечно, не видя их и не зная, что это за люди, было трудно выбрать заранее методику допроса.
И еще одно меня беспокоило. Неужели этот жиденок Гольдин нарочно пудрит мне мозги своей верностью Горячеву, а на самом деле – враг и дал мне утром машину именно для того, чтобы операм МУРа было легче следить за мной? В конце концов, от евреев всякое можно ожидать…
«А я его проверю! – вдруг подумала я. – Ага! Я тебя сейчас проверю, товарищ Гольдин!»
Я сделала разворот на Манежной площади и свернула налево, к площади Революции. Здесь, не доезжая до станции метро, на временной деревянной сцене, уже плясал в честь Дня Москвы какой-то женский ансамбль в расписных оленьих малицах и меховых чулках-«кисах». По раскосым лицам молоденьких танцорок-чукчей катил пот. Перед сценой толпились дети и зеваки. Да, люди живут своей привычной воскресной жизнью, кутят в ресторанах, катаются с любовницами на теплоходах, читают газеты, стоят в очередях за «Антимолью», глазеют на танцы эскимосов и даже не подозревают, что завтра-послезавтра у них может смениться правительство и вся эта гласность и перестройка могут полететь к чертям вместе с его величеством Михаилом Горячевым…
Возле метро торчал ряд свежевыкрашенных телефонных будок. За этими будками большим квадратом стояли высокие деревянные щиты: там работяги в грязных спецовках долбили асфальт пневматическими молотками – типичная московская картина. По-моему, они долбили тут еще тогда, когда я училась на первом курсе юрфака. Тут же, над тротуаром, висел, конечно, знак «Остановка запрещена». Но я-то на «неотложке», мне можно. Я въехала прямо на тротуар, остановила машину за ремонтными щитами и пошла к телефонным будкам у метро.
Все будки были заняты, пришлось ждать под барабанный топот чукчей по деревянному помосту и грохот отбойных молотков. Но наконец я вошла в будку, сняла трубку и набрала «02».
Все будки были заняты, пришлось ждать под барабанный топот чукчей по деревянному помосту и грохот отбойных молотков. Но наконец я вошла в будку, сняла трубку и набрала «02».
– Милиция, – тут же отозвался женский голос.
– 39–12, – сказала я.
– Минутку.
Я затаила дыхание. И услыхала голос Гольдина:
– Майор Гольдин слушает!
– Это я… – произнесла я.
Теперь все решится: если он притворно-радостно завопит, станет спрашивать, где я, откуда звоню – значит, он уже знает от моих филеров-«водопроводчиков», что я сбежала из психбольницы не на его машине…
– Ну, это ты, – ответил насмешливый голос. – Дальше что?
– Ничего… – сказала я даже обескураженно.
– А чего звонишь? – сказал он грубо.
Я усмехнулась:
– Соскучилась…
– Что? Что? – изумился голос. – Алло!
Я повесила трубку. И ощутила, как в глупой улыбке расползлись мои губы. Черт возьми! – удивилась я самой себе, я и не подозревала, что мне так сильно хотелось, чтобы этот еврей Гольдин был мне другом!
Тут все вокруг задвигались, зашумели, потянули головы куда-то в сторону Центрального музея Ленина, и до меня докатился ропот:
– Пеле! Пеле!
Конечно, мальчишки и молодежь ринулись туда – там в окружении большой толпы шел улыбающийся молодой негр с короткой квадратной стрижкой. Но уже через несколько секунд кое-кто стал разочарованно возвращаться:
– Это не Пеле! Сопляк какой-то, мальчишка…
– Сопляк? Да вы что! Это же Майкл Тайсон – чемпион мира по боксу! Хорошо, что он по-русски не понимает! Он бы вам показал «сопляк»!..
Но мне что Пеле, что Тайсон – оба до «лампочки», и я уже собралась идти в свою машину, как вдруг меня словно в грудь толкнули: я увидела Сашу! Да, Сашу Чижевского – моего вчерашнего лекаря, моего «демократа» и ангела, который, скажем прямо, отверг меня, как только увидел на мне милицейскую форму. Теперь этот Саша выходил из метро в потоке людей – на нем была синяя шерстяная тенниска, руки в карманах серых вельветовых джинсов, походка подпрыгивающая, как у птенца, а длинная шея ворочает головой в разные стороны – просто странно, как я могла вчера упасть на такого желторотого птенца.
Но не это явление Саши из метро поразило меня, и даже не его совершенно птичий вид. А – его окружение. Да, сотни людей толпились на площади, глазели на чукчей и еще каких-то эскимосов, завихрялись у будок с телефонами, у киоска «Мосгорсправки» и у театральной кассы, спешили взять автограф у американского боксера или исчезали в тяжелых деревянных дверях метро, но никто из них не видел то, что сразу увидела я своим наметанным милицейским взглядом. Увидела и насторожилась. Потому что сзади Саши и по бокам от него шли мужчины в спортивных куртках-«болоньях», плащах, пиджачках. О, я узнала их сразу, с первого взгляда: наши ребята – оперы! Только у них такие стандартно-кирпичные лица при любом маскараде – плаще, пиджаке, джинсах; только у них эти одинаковые черные, на резиновой подошве туфли фабрики «Скороход», полученные на одном и том же вещевом складе. И только они, наши оперы, умеют вот так, словно невзначай, взять человека в полукольцо, контролируя каждый его шаг и одновременно якобы давая ему свободу действий. И я видела, видела по их бритым мордам и напряженным взглядам, которыми они вели Сашу, что они ждут от него чего-то – какого-то поступка, действия.
Но Саша не видел их или делал вид, что не видит. В густом потоке пешеходов он шел по тротуару, крутя головой направо и налево, словно в поисках кого-то. И оперы вокруг него занервничали, закрутили головами, высматривая, кого он тут ищет – сообщников? Друзей? На всякий случай они стали тулиться к нему еще ближе…
А Саша своей подпрыгивающей походкой, выталкивающей его над толпой, двигался в сторону «Метрополя» и Большого театра, и я уж дернулась было за ним, но он вдруг сошел с тротуара на мостовую – не то высматривал что-то в потоке машин, не то хотел перебежать на ту сторону, к скверу имени Карла Маркса. Однако громкий упреждающий свисток постового милиционера вернул его на тротуар, и Саша пошел обратно, в мою сторону. «Да свидание тут у него, девушку он ищет», – ревниво подумала я и вдруг увидела его глаза… Взгляд этих серо-сливовых глаз, которые вчера в отделении милиции были трепетно-мягкими, как у оленя, теперь был прям и жесток, как клинок. И походка у Саши стала вдруг иной – твердой, определившейся, словно он принял решение. И я даже залюбовалась им – «своим» Сашей, юным, высоким и вдохновенным, как артист на сцене.
Но не только я заметила это резкое изменение в Саше, но и оперы тоже. Они сразу подтянулись к нему совсем вплотную и напружинились бицепсами под своими куртками, ожидая, наверно, что сейчас он вытащит из кармана бомбу или гранату и им нужно будет броситься на него за миг до взрыва.
Но как мог Саша в карманах своих узеньких, в обтяжку джинсов нести гранату? Этого не понимали ни оперы, ни я, и потому мы просто ждали. Так зрители замирают в цирке, когда высоко под куполом канатоходец пробует ногой канат.
Тем временем Саша с высоты своего роста выбрал свободный пятачок на площади – подальше от дощатой сцены и буквально в десяти шагах от меня. Здесь людская толпа, устремляясь к дверям метро, как раз делилась на два потока. Саша остановился на этом пятачке и огляделся, словно примериваясь к чему-то. И я буквально почувствовала, как подобрались животы у торчавших рядом с ним оперов. Да и у меня самой живот подвело, как у собаки, замершей в стойке…
Что он выкинет, мой вчерашний вечерний ангел и сегодняшний утренний обидчик? Неужели начнет швырять в толпу листовки? Но где они, эти листовки? Ведь у него ни портфеля, ни сумки.
Между тем какая-то тихая, удовлетворенная улыбка прошла по крупным Сашиным губам, и он сделал вдох, как перед прыжком в воду. А затем быстрым движением обеих рук вдруг стянул с себя синюю тенниску и оказался в черной спортивной безрукавке, на которой – спереди и сзади – было написано белой краской и крупными буквами:
СВОБОДУ АРЕСТОВАННЫМ ДЕМОКРАТАМ!
Оперы опешили, и я поняла их состояние. Набрасываться на человека только за то, что он снял с себя тенниску и стоит в спортивной безрукавке, глупо. А что на этой безрукавке написан призыв, так сейчас по всей Москве стоят люди с плакатами черт-те какого содержания – даже требуют вернуть гражданство Солженицыну! И значит, нужно выяснить у начальства, является ли сегодня этот Сашин призыв антисоветской пропагандой…
А Саша тем временем стоял посреди толпы живым транспарантом – высокий, гордый, с ослепительной улыбкой на крупных губах и вызовом в откинутой голове и серо-сливовых глазах молодого оленя. И я вдруг ощутила – животом, грудью, ногами, – что хочу его, хочу безумно, хочу до обморока – только его! Только этого! Даже корни моих волос на голове ощутили озноб желания…
– Второй, второй! Это «Гроза»! – услышала я рядом с собой скороговорку одного из оперов в портативный «уоки-токи». – Западные корры подъехали. Он им, сука, назначил тут! Что делать?
Действительно, к тротуару уже стремительно подкатили «фольксваген» и «вольво», из них буквально на ходу выскочили четверо молодых иностранцев с фото– и кинокамерами в руках и тут же стали снимать Сашу и публику вокруг него. И теперь я поняла, кого высматривал Саша в потоке машин пару минут назад – не девушку, нет, а вот этих иностранцев. Несколько оперов кинулись к ним, пытаясь своими квадратными фигурами заслонить Сашу от объективов. Кого-то из корров якобы нечаянно стукнули сзади под колени так, что он выронил кинокамеру…
А Саша безмятежно стоял посреди площади Революции с надписью на груди:
СВОБОДУ АРЕСТОВАННЫМ ДЕМОКРАТАМ!
И тут я услышала ответ «Второго»:
– «Гроза»! «Гроза»! Высылаем «неотложку» с санитарами. Будете брать его, как психа…
Господи! Сашу, моего оленя, моего ангела – в психушку! Уж я-то знаю наши психушки. Боже! Шокотерапия и аминазин внутривенно, да еще в таких дозах, что мозги превращаются в студень, и потом всю жизнь будешь только цветочками вышивать: «Ленин всегда живой!».
И вдруг меня осенило: конечно – я же на «неотложке»! И я тихо попятилась от оперов к телефонным будкам, миновала их, а затем повернулась и бегом метнулась за ремонтные щиты – туда, где стояла моя машина. Быстро нырнув в кабину, я рывком натянула на себя белый халат, а на голову – медицинскую шапочку с красным крестом. Я спасу его, спасу! Быстрей! Рука с ключом от зажигания плясала, я мысленно заорала на себя: «Спокойно, дура!» – и враз успокоилась, и завела машину, и задом рванула ее из-за щитов на мостовую. Какой-то «Жигуль», кативший по мостовой в общем потоке, завизжал тормозами и заорал гудком. Но я уже знала, что я делаю, – я включила сирену, вывернула руль и, проехав с сиреной тридцать метров, снова въехала на тротуар, двигаясь прямо к оперу по кличке Гроза. Резко остановив «неотложку» возле этого опера, я сказала, не выходя из машины: