– «Гроза»! Берите его быстро и – в машину!
– Уже приехали? – изумился он.
– Живо! Живо! – распорядилась я начальственным тоном.
– Слушаюсь! – И опер закричал громко, на всю площадь: – Товарищи! Это же псих! Он сбежал из психушки, отойдите от него! За ним уже психушка приехала!
О наши доверчивые граждане! Как мгновенно они отпрянули от Саши во все стороны! С какой, я бы даже сказала, добровольной старательностью они помогали операм заслонить Сашу от кино– и фотокамер иностранных корреспондентов! И как безучастно дали они этим операм возможность скрутить Сашу, заломить ему руки за спину, защелкнуть наручники и потащить к машине!
– Я не псих! Это незаконно! Это насилие! Товарищи! – кричал Саша, но кто-то из оперов тут же сунул ему кляп, а «Гроза» уже открыл заднюю дверцу моей «неотложки», и два опера швырнули Сашу на заднее сиденье. «Гроза» и еще один опер хотели сесть по обе стороны Саши, но я сказала:
– У иностранцев изъять всю пленку! Живо, а то они сейчас уедут! Дай мне ключ от наручников!
«Гроза», швырнув мне ключ от наручников, рванул к иностранцам, которые уже нацелили свои камеры на мою «неотложку». Но в машине еще оставался второй опер, и тут я сообразила:
– А где его тенниска? Быстро за его тенниской! Это – вещдок!
С какой стати Сашина тенниска могла быть вещественным доказательством и что она могла доказать – я бы в жизни не смогла объяснить, но в такой горячке, когда происходит уличный арест, никто не задумывается над приказами начальства. Опер, который сел слева от Саши, тут же выскочил из машины искать Сашину тенниску. А я, уже не испытывая судьбу, дала задний ход и врубила сирену.
«Неотложка» рванула с места и задом свалилась с тротуара в поток машин. Вой сирены заставил этот поток расступиться, а кто-то из оперов выскочил на мостовую, поднял руку и перекрыл движение. Я перевела рычаг на первую скорость, дала газ и тут же перешла на вторую. Услышав сирену «неотложки», регулировщик возле «Метрополя» тоже остановил поток машин и дал мне дорогу.
Я свернула направо и помчалась вверх по проспекту Маркса. На площади Дзержинского – еще раз направо! Сирена ревет-завывает…
Машины, уступая мне путь, прыскают в разные стороны… А на заднем сиденье возится Саша с кляпом во рту… Но теперь он мой, мой!!! Милый, я спасла тебя! Ах, как это прекрасно – спасать возлюбленного! Быстрей! Дорогу «неотложке»!..
Два милиционера с ошалелыми лицами бегут ко мне от здания ЦК КПСС на Старой площади, на ходу останавливают все движение – думают, что я спешу в ЦК за каким-нибудь больным – партийным «шишкой». Но я проскакиваю мимо них, сворачиваю к площади Ногина и – на Солянку! В моем распоряжении от силы еще полторы-две минуты до того мига, когда к метро «Площадь Революции» подкатит вторая «неотложка» и начнут выяснять, куда же делся Саша. За эти две минуты мне нужно увезти его, спрятать…
В районе Солянки полно горбатых, кривых и кривоколенных переулков, и я ныряю сначала в один из них, потом сворачиваю во второй, третий… Стоп! Пора смываться!
В пустом и замусоренном переулке я загоняю машину под узкую и длинную арку какого-то старого дома, выскакиваю из кабины, сдергиваю с себя халат, открываю заднюю дверцу и первым делом вытаскиваю кляп у Саши изо рта. Он жадно ловит воздух открытым ртом, а я нетерпеливо сую ключ в наручники.
– Сейчас, дорогой, потерпи…
Я расстегиваю стальные наручники и вдруг слышу:
– Какого черта вы меня увезли?!
– Что?!
Саша выдернул руки из-за спины, повернулся ко мне, и теперь я увидела его лицо. Оно было белым от бешенства.
– Зачем?! – крикнул он, сверкая белками. – Зачем вы меня все время увозите из милиции?!
Я обалдела:
– Саша, но тебя же посадят! В тюрьму! В психушку!
– Да! Конечно! И пусть! Я хочу в тюрьму! Вместе со всеми! А вы меня забираете, как будто я ваш стукач! Но я не буду на вас работать! Не буду! Имейте в виду!
И только тут до меня дошло: утром, увидев мой милицейский китель, этот мальчишка решил, что его вчерашнее вызволение из-под ареста и сегодняшнее похищение от оперов – это спектакль!
– Дурак… – сказала я огорченно. – Ты думаешь, я вербую тебя, что ли?
– Конечно! – крикнул он в бешенстве. – Коньяк! Завтрак! Но я не буду на вас работать!
Он стоял рядом со мной в полутемном подъезде – высокий мальчик с посиневшими от наручников кистями рук, белый от гнева и красивый, как никогда раньше. Сливовый омут его глаз просветлел от злости, и я чуть было не зацеловала его прямо здесь, в подъезде…
Но где-то рядом хлопнула дверь, я пришла в себя, оглянулась, сказала поспешно:
– Пойдем отсюда. Быстрей!
Я не стала ничего объяснять. Действительно, куда я могла его спрятать от моей родной вездесущей милиции?! Разве что на несколько часов… Двумя руками я ухватила низ его спортивной безрукавки с идиотским призывом «Свободу арестованным демократам!» и рывком потянула ее вверх.
– Зачем? – замычал Саша.
– Снимай! Снимай!
Я стянула с него безрукавку, вывернула ее наизнанку и опять надела на его худое костлявое тело. Теперь проступающие изнутри буквы можно было легло принять за какую-то иностранную надпись, и в таком виде уже можно было показаться с Сашей на улице.
– Пошли! – приказала я.
– Куда? – снова спросил Саша подозрительно.
– А куда ты хочешь?
– Я хочу в тюрьму, к своим…
– Хорошо, поедем в тюрьму, – сказала я, жестко взяла его за руку, как мальчишку, и решительным шагом вывела из подъезда на улицу. Он повиновался и шел рядом со мной, но недоверчиво косил на меня сверху вниз своими сливовыми глазами, как теленок. Свернув налево, мы оказались в Петропавловском проезде, потом – на Солянке. Я пропустила государственное такси, потому что половина их водителей – стукачи, и подняла руку частнику.
Синий «жигуленок» остановился, прижавшись к бордюру. За рулем сидел пожилой мужчина еврейской наружности и с бородкой.
– Куда прикажете, товарищ старший лейтенант? – спросил он светски.
Я открыла заднюю дверцу «жигуленка», подтолкнула Сашу в машину и быстро села рядом с ним.
– Гостиница «Пекин», – сказала я водителю. – Быстрей, пожалуйста!
– Почему? Я же хочу… – начал было Саша, но я зажала ему рот ладонью.
– Молчи! – сказала я и усмехнулась. – Сначала я отдам тебе долг! Я же твоя должница – ты меня лечил вчера. Вот отдам тебе долг, а потом пойдешь… куда хочешь. – И повернулась к водителю: – Поехали!
И тут мимо нас с воем промчались две милицейские «волги».
– Ваши, – сказал мне водитель. – Ищут кого-то…
– Ничего, поехали, – сказала я.
20
13.06
И опять – «Пекин», пятый этаж, 512-й номер.
Я заперла дверь на ключ, быстро подошла к окну и задернула тяжелую штору. Там, во дворе гостиницы, уже не было ни толпы, ни фургона с надписью «ХОЗТОВАРЫ», но группы людей еще базарили между собой, выменивая друг у друга импортную «Антимоль». Но мне сейчас было не до них и даже не до этого фонаря на столбе, лампа от которого так и осталась в «бардачке» брошенной мной «неотложки». Честно говоря, я в эту минуту и не вспомнила о той лампе, потому что внутри меня все горело. Не знаю, как у других, но у меня это так. Я могу стоять, как скала, я могу не дать самому Роберту Редфорду или даже Боярскому, но если я захотела кого-то, то это как затмение мозгов, как лихорадка и обморок. И сейчас было то же самое, даже еще сильней. «Этот мальчик обречен, – лихорадочно думала я, – он залетит в ИТУ, как бабочка на огонь, но я, я оставлю след в его жизни!..»
Узкий луч света пробился из-под шторы, но я быстро подоткнула ее, и в номере стало совсем темно.
– Вы что? – испуганно спросил Саша, стоя у двери. – Вы будете меня пытать?
– Да… – усмехнулась я и подошла к нему, чувствуя, как до краев полна нежностью и желанием – аж матка дрожит. И одним движением рук стянула с него черную безрукавку с дурацким призывом о демократах.
– Но почему?.. – сказал он.
Он стоял передо мной – высокий и худенький олененок.
– Молчи, глупый… – Я медленно повела ладонью по его груди. – Нам некогда…
Мои руки ушли вниз, расстегнули его джинсы и потянули их вниз вместе с трусами-плавками.
– Зачем?! Что вы делаете?! – Он судорожно прикрыл свой пах двумя руками.
– Тихо, милый, тихо… – Я опустилась на колени и с усилием развела его руки.
– Что вы хотите? Что вы…
Но тут он, кажется, понял, что я делаю. И умолк ошалело.
«То-то! – радостно подумала я. – Мой дорогой, мой милый, мой московский ангелочек! Конечно, я сошла с ума, конечно! Но и хрен с ним! Я покажу тебе небо в алмазах, я покажу тебе все, что умею и знаю, я сделаю тебя мужчиной!»
– О-о-о, каким мужчиной я сделаю тебя, мой синеглазый…
– О-о-о, каким мужчиной я сделаю тебя, мой синеглазый…
Он молчал секунд тридцать. А потом вдруг сказал:
– Вы типичный продукт застоя!
– Чт-о-о? – От изумления я даже прервала свое занятие.
– Конечно! – Со вздернутым пенисом он прошагал к кровати, сел на нее и сказал огорченно: – Вы продукт советского тоталитарного строя. У вас в голове только карьера и секс. Ничего больше!..
Вообще-то за это следовало бы дать ему по морде. Я – старший лейтенант советской милиции! – стою перед ним на коленях и делаю то, что, черт возьми, не всякая баба умеет и будет вам делать, а он…
Но в том-то и дело, что выражение его «морды» было до того огорченным, словно он разговаривал не со взрослой бабой, влюбленной в него по шейку матки, а с ребенком, пережившим менингит…
– Дурында ты! Демократик глупый… – сказала я, сбрасывая китель, юбку и все остальное и став перед ним в чем мать родила. – Смотри! Это все твое. Пользуйся… – Я снова опустилась перед ним на колени. Опытная баба, я была уверена, что никто не устоит против моего мастерства, а уж этот мальчишка – тем более! Особенно если я вся наполнена нежностью к нему, как заряженная обойма, а то, что я собираюсь сделать ему, – это же от души, от любви, черт возьми!.. – Пусти же, родной! Пусти…
Нет, он не противился. Он разжал колени и сказал:
– Я не имею в виду вас персонально, вы просто одна из двухсот миллионов. Мы в России забыли про милосердие, мораль, совесть…
«Глупый, – подумала я. – Но ничего – сейчас ты тоже забудешь про свои „милосердие, мораль и совесть“! Сейчас ты все на свете забудешь!»
И я углубилась лицом в его колени и с трепетной нежностью принялась священнодействовать! Да, так это может делать только влюбленная баба…
Но он продолжал как ни в чем не бывало:
– Совесть, мораль, сострадательность, нравственность – мы в России забыли эти понятия! За семьдесят лет советской власти они стали ругательством. Если кто-то оказывается милосердным или нравственным, на него смотрят, как на социально опасного. Да! Никто не верит ни в Бога, ни в Маркса, никто не молится, не думает о служении своему народу, а все заняты только одним – трахнуться и достать колбасу и новые погоны. Посмотрите, что делается в стране!
– Замолчи, мальчишка! – Я поднялась, влажными губами залепила ему рот поцелуем и повалила его своим телом на кровать. Он не сопротивлялся, и, похоже, он не был девственником, как я думала вчера в милиции. Просто голова его была занята совершенно иным, а на то, что я делаю, он как бы не обращал внимания.
– Да, я вас понимаю, – говорил он пару минут спустя, лежа подо мной на спине и держа свои тонкие руки у меня на плечах. – Я вчера проявил к вам сострадание, и вам нужно со мной расплатиться, я понимаю… Иначе мое сострадание вам непонятно и будет вас мучить…
Но я уже не слушала этого Достоевского, точнее – я слышала его словно из аквариума, через бассейн той нирваны, в которую теперь ритмично, под скрип кровати, падала и обрывалась моя душа. Закрыв глаза, откинув голову назад, мотая волосы по плечам и широко открыв рот, я отдавала, отдавала себя моему Сашеньке – отдавала всю, до всей своей глубины и со всей своей милицейской страстью.
А он продолжал:
– Я не виню вас, нет. Вы – производное нашей системы. Взять, трахнуть, поиметь – вот что стало теперь русской моралью. И в этом наша катастрофа. Не экономика, нет! Не техническая отсталость! Я плевал на Запад! Пусть они создают компьютеры, пусть летят на Марс – это ничто. Но то, что коммунисты лишили Россию веры в десять заповедей, – вот где наша национальная трагедия. Вы слышите?
– Говори!.. Говори!.. – хрипло выдохнула я, потому что уже зашлась от предощущения финала и хотела продлить – продлить! – эти мгновения.
Но он понял меня буквально. Он решил, что я действительно заинтересовалась его проповедью, и, взяв меня под мышки, вдруг поднял меня над собой и ссадил со своих чресел:
– Тогда подождите, слушайте!
– Идиот! – взревела я. – Ты с ума сошел! Саша! – И я ринулась обратно – спешно, почти в затмении. – Не двигайся! Говори, но не двигайся! Прошу тебя!..
Он откинул голову на подушке, разглядывая меня в полутьме, потом взял в пригоршни мою грудь, словно удивляясь ее весу…
– А ты похожа на Россию, – заявил он вдруг. – Да, да – ты и есть сегодняшняя Россия. Богу не молишься, служишь властям и живешь не душой, а маткой. Боже мой, что они сделали с нашей страной! Боже мой!.. – И он умолк огорченно, и я вдруг ощутила в себе, что его сила слабеет.
– Нет! Еще! Говори! – затормошила я его. – Говори же!
– О чем тут говорить?! – сказал он печально.
– Обо всем! Ну, пожалуйста! Говори! – умоляла я. – Что ты думаешь о Горячеве?
– О Горячеве? Вам это интересно?
– Ну, конечно! Конечно! – обрадовалась я, снова ощутив в себе напряжение Сашиной силы.
– Что ж… Горячев – это, можно сказать, коммунистический Гамлет русской истории. Ну да, ведь он пытается решить вопрос «быть или не быть» советской империи. То есть эта империя обречена на развал, что с Горячевым, что без него. Но Горячев этого не знает и пытается с помощью своих куцых реформ догнать Японию и США, от которых мы технически отстали лет на сто и вообще превращаемся в Индию. Но все его реформы только поляризовали общество социально и ведут к национальным конфликтам и гражданской войне…
Да, так я сексом еще никогда не занималась! У меня были молчуны, шептуны, хрипуны и даже болтуны. Были торопливые девственники и ленивые пожилые интеллигенты. Были вялые слабаки-иноходцы и темпераментные рысаки. Но лектора-антисоветчика у меня никогда не было, это уж точно! И оказалось – я могу слушать эти лекции бесконечно!..
– Например, вся его антиалкогольная кампания только усугубила пьянство – научила массы гнать самогон, и теперь это не истребить еще лет тридцать. А кооперативам и частникам не дает развернуться бюрократия – она их душит и потакает рождению такого рэкета, какого нет даже в Ливане. А гласность привела к взрывам в Армении и Прибалтике – и это только начало! То есть Горячев занимается сизифовым трудом, понимаешь? Чем выше он катит камень перестройки, тем страшней будет, когда этот камень сорвется…
Говори, мой милый, говори, мой Спиноза! Так вот почему Провидение послало за мной в Полтаву Ларису Горячеву, и вот ради чего эти милиционеры-десантники били меня вчера кирзовыми ботинками! Я благодарю тебя, Господи! За рай, за ад, за невесомость падения в пропасть… А может, действительно вытащить к чертям собачьим спираль и родить от него девочку или мальчика, а?
– И получается, что Горячев, думая, что спасает империю, объективно ее разрушает, – охотно проповедовал Саша. – Он думает, что стоит отнять власть у партийной бюрократии и передать советам народных депутатов, как советы образуют качественно новую структуру управления. Бред. Любая диктатура – партии, советов или личности – все равно кончается диктатурой бюрократии. Поэтому и у Горячева все опять придет к сталинизму, маоизму и ярузельщине. Однопартийная система иначе не может, она уже толкает Горячева к личной диктатуре, он уже вынужден легализировать свою диктаторскую власть. Даже должность для этого придумал: Президент Верховного Совета. Возможно, он мечтает: вот укреплюсь, а потом подарю стране демократию! Но и это ошибка. Демократия – это в первую очередь терпимость, а терпимость нельзя подарить или ввести приказом. Терпимость – это качество души…
Я кончала и падала на Сашу в изнеможении и в поту, я отдыхала, лежа на его узкой груди и не теряя его пребывания в моем теле, а затем я взмывала обратно и пускалась в новую погоню за невесомостью – вскачь, запрокинув голову, мотая волосами, закрыв глаза и хрипя широко открытым ртом. И я уже забыла о том, что хотела сначала лишь одного – просто подарить себя этому мальчику, открыть ему новый мир, чтобы там, куда его заберут от меня – в психушке, в тюрьме, там в Сибири, – он знал, он помнил и по секундам перебирал эту встречу со мной. Да, я уже забыла об этом и просто вычерпывала в этой постели и себя и его целиком, до последней капли и с офицерской страстью, накопленной за месяцы периферийного полтавского воздержания.
А Саша все продолжал:
– Почему эта система может выдержать гигантские перегрузки? Расстрелять миллионы людей, морить свой народ голодом, даже развенчать культ личности и абсорбировать Солженицына и Оруэлла? Почему это она может, а нас – несколько сотен демократов – бьют дубинками? Ведь сегодня Горячеву важно прослыть плюралистом – только бы Запад помог ему подлатать систему! Почему же нас травят в прессе и арестовывают? Потому, что мы против этого латанья! Мы за развал однопартийной системы! Мы создаем свою партию…
Он вдруг умолк, а я застонала в очередном предфинальном хрипе: