ошибаетесь, если думаете, что мы будем вас бить. Это кустарщина. У нас есть
другие способы заставить вас говорить правду. Ни с места!
В ту же минуту меня схватили сзади два сотрудника и отвели (я, естественно, не
сопротивлялся) в тесную кабинку где-то налево от кабинета полковника,
напоминающую что-то вроде зубного кабинета и рентгеновского аппарата. Меня
зафиксировали в просторном кресле и подключили к моей груди, лбу и вискам
множество датчиков. Потом в запястье очень болезненно вошла толстая игла, и я
потерял контроль над самим собой. Потом я отвечал на множество вопросов часа
два-три подряд. Как только я отвечал на очередной вопрос, он вылетал из памяти,
а сознание до краев заполоняло следующее видение: я — мужественное начало —
вторгался танковыми колоннами во французские пределы — женственное начало…
Я пришел в себя лишь несколько часов спустя в том же кабинете полковника
(читатель, должно быть, догадался, что я побывал в кабинке детектора лжи).
Полковник долго смотрел на меня, не говоря ни единого слова. Потом тем тоном,
каким в детских фильмах постовой милиционер извиняется перед задержанным за
нарушение уличного движения инопланетянином, произнес:
— Извините, мы ошиблись… Значит, все, что вы сказали ранее, действительно
правда…
— Неужели вы не могли выяснить этого два месяца назад? — я начинал приходить в
себя.
— Дорогой мой, это ведь не от нас зависит! Я в этом деле вообще стрелочник… Но
это ужасно… Аппарат не врет… Вы действительно не из нашего мира…
— Ну вот, наконец-то вы, Павел Сергеевич, оказались на моем месте!
— Дело не в этом. Вашего двойника ждет большой нагоняй.
— За что?!
— Он должен был тут же заявить о вас, а он решил, как мальчишка, поиграть со
службой безопасности в прятки. Идиот! Вы чувствуете себя не в своей тарелке?
Отлично! У вас есть шанс занять его место.
— А вы всерьез решили, что я — немецкий шпион?
— Видите ли, Вальдемар, все гораздо сложнее. Думаю, я не нарушу служебную
дисциплину, если открою вам глаза кое на что. Нам известно, что в германских
структурах безопасности и внешней разведке существует план "Барбаросса" — план
взятия власти в СССР в случае попытки проамериканского переворота (вроде того,
что случился у вас в 91-м году). Кое-какие детали этого плана нам еще
неизвестны, и мы ожидали связного, а тут появляетесь вы…
— Хотите правду?..
— Какую правду? Вы уж высказались.
— Я не помню, что я говорил, но могу лишь повторить. Я терпеть не могу шпионских
игр, у меня другой темперамент. При всей моей симпатии к германской культуре, я
отказался бы на них работать. Просто потому, что я мало пригоден для этого и,
потом, питаю отвращение к детективному жанру.
— Ну да это уже не важно. Просто мы были удивлены, что вы слишком "вошли в
роль". Оказывается, это правда…
— Что же меня ждет?
— Не хотелось бы произносить какую-нибудь идеологическую банальность, но вы
должны влиться в наше общество, принять наши правила игры, и никакой
самодеятельности: сами видите, к чему это приводит.
— А мой кузен?
— А с ним разговор еще будет! Это ж надо такое придумать: послать вместо себя
двойника! В игрушки до сих пор играет!
— Надеюсь, он не будет слишком сурово наказан?
— А он сам себя наказал. Отныне он — невыездной. Вместо него будете ездить вы —
шеф принял соломоново решение. Так что обустраивайтесь, женитесь, работайте,
живите как мы. А что касается вашей психологической реабилитации, то от нас-то
что хотите? В этом вопросе мы вам ничем помочь не можем.
— Да нет, я не жалуюсь.
— А все же скажите, где лучше: здесь или там, у вас?… ну, по большому счету.
— Хорошо там, где нас нет. Хотя здесь мне понравилось.
Тут вошел врач, который дал мне несколько таблеток от наркоза.
— До свидания, Вальдемар. Завтра я выхожу в отпуск, а вами займется лейтенант
Мироненко. Познакомьтесь, это Слава, — он представил меня молодому человеку,
почти моему ровеснику, и вышел.
Когда я довольно поздно вернулся домой, по радио сообщали о шестидесятилетнем
юбилее известного театрального деятеля Марка Залупышкина. Вальдемар выслушал мои
рассказы и сказал:
— Мы с тобой ещё хорошо отделались. А вообще тебе лучше на время уехать…
— Куда?? Зачем??
— Я спасаю самолюбие нашего ведомства, подожди, они сами тебя об этом
попросят…
— Это ты пустил версию, что я немецкий шпион?
— Нет! С какой это стати?! Это наверно, тот сумасшедший, который хотел пришить
мне дело об антисемитизме. Мне говорили, он неврастеник.
— О горе мне! — я обхватил голову руками. — Я — в чужой стране (да, в чужой!)
Никому я здесь не нужен, а контрразведка смотрит на меня, как кошка на сало.
— Не прибедняйся. В конце концов, что ты хотел в своем исключительном случае? В
этом и заключается горечь славы — она съедает человека. Моральный кодекс
строителя коммунизма учит не искать славы, ибо она тяжка.
— Наплевать мне и на кодекс, и на коммунизм!..
— Недальновидно, Вальдемар. Кто ты здесь? Никто. Ты — моя тень, фантом,
недоразумение, игра природы, если хочешь. Но я обязан нести ответственность за
самого себя. Ситуация вне моральных норм, но я делаю осознанный выбор… Нас все
равно рано или поздно поймали бы. Бытовая фантастика в стиле Кира Булычева —
сказка. Вспомни Лемма: до Земли долетит человек, то есть его документы.
— Лемм? Станислав Лем?!
— Да, Станислав Лемм (немецкий фантаст польского происхождения). По его роману
"Солярис" Тарковский снял фильм… А что ты так удивлен?..
— Я не могу себе представить Лема германизированным писателем. В 39 году ему
было восемнадцать… И о чем там?
— Действие происходит через несколько тысяч лет. Немец-психолог английского
происхождения Кельвин летит на исследовательскую станцию на планете Солярис (это
где-то в районе альфы Лебедя)…
— Можешь не продолжать… Что же делать?
— А знаешь что, когда меня вызовут в МГБ, я предложу им такой план: ты уезжаешь
на Украину к одному моему давнему другу, а тем временем…
— Меня удивляет либерализм данного ведомства.
— Да перестань ты паясничать! У тебя какие-то вурдалакские взгляды на жизнь. У
всякого ведомства бывают провалы в работе, да и ситуация неординарна. Быть
может, ты ещё понадобишься.
— Знаешь, с тех пор, как я взглянул на себя со стороны, так сказать, мне часто
бывало стыдно за себя самого.
— Ну знаешь! я тоже был весьма удивлен твоим вариантом моей биографии, да и
вашим вариантом истории вообще.
А за окном нарастали сумерки, обволакивая пространства чернильно-серой вязкостью
весенней ночи. Этот мир существовал реально, он существовал независимо от меня и
моих знаний о нем. А мое сознание все еще прерывало в состоянии солипсизма. Но я
нашел выход.
АВЕНТЮРА ДЕВЯТАЯ,
в которой меня спасает от сумасшествия маленькое дорожное приключение, и я
нахожу доказательство реальности моего существования.
Поэтому женщины всю свою жизнь остаются детьми.
А.Шопенгауэр.
Существует множество вариантов интеллектуального помешательства, даже весьма
экзотических. Помню, когда я только начинал учиться на первом курсе, один
студент сошел с ума из боязни потерять земное тяготение; он постоянно держался
за какие-либо закрепленные предметы, а вне дома ползал по земле, судорожно
хватаясь за пучки осенней травы: ему все казалось, что наш ничтожный по
космическим масштабам шарик не удержит его, и он унесется в мировое
пространство, где холод и нет кислорода.
Когда пятнадцатого мая я въезжал в городскую черту Москвы, смятение, царившее в
моем мыслительном пространстве, было сродни тому вихрю, который образуется в
голове человека, читающего сразу пятьдесят книг. В полупустом экспрессе я делил
свое купе со среднего возраста православным священником, едущим на какой-то
симпозиум в Сергиев Посад. По необъяснимой причине я всегда вызывал доверие у
этой категории людей, может быть, потому, что я вполне мог бы стать истым
священнослужителем, если бы не был навеки влюблен в исконную Природу,
обожествляемую моими белокурыми предками. Священник оказался ярым советистом:
— Никакие гонения на Церковь со стороны Советской Власти не сравнимы с тем
глумлением над православием, которое ожидало бы нас в России Керенского. Свобода
совести, видите ли, Вальдемар, есть неслыханное оскорбление Церкви, ибо она
совести, видите ли, Вальдемар, есть неслыханное оскорбление Церкви, ибо она
ставит ее на одну доску с ересями. И мы понимаем, что в конечном счете
коммунисты ближе нам, православным, и душой и разумом, чем какие-нибудь пошлые
баптисты. Ведь многие революционеры вышли из духовных семей. А Сталин, вы же
знаете? учился в духовной семинарии. Вы знаете, что в 46 году он хотел
помазаться на царство?
— Да, я знаю…
— А то, что Сталин вернул нам браки, воскресенья, что он спас названия наших
русских городов, которые троцкисты в двадцатые годы хотели просто пронумеровать?
Да, да, называть по номерам!
— Я знаю это, да.
Священник был несколько удивлен моей осведомленностью.
— Сталин был консерватором, — продолжал я. — Идеалом государственного устройства
для него была Российская империя прошлого века. И вся его деятельность — это
неуклонная реставрация дореволюционных порядков.
— Да, скорее всего, вы правы, Вальдемар.
На перроне, как и в сороковые годы, проверяли документы. Комсомольская площадь,
где встречались приезжие из Казани, Ленинграда и Ярославля, была запружена
народом. Уже темнело, и я заторопился в недорогую привокзальную гостиницу. Я
бывал в Москве всего два раза в жизни, и мне не нравился этот город.
Стоя в длинной и малоподвижной очереди в регистраторскую в холле гостиницы, я
смотрел по телевизору юморину "Выбор Веры".
Вначале на эстраду вышел не то вавилонский маг, не то индусский махатма. Он
воскликнул:
— Кара-бурзу-бурзу! — и тут же пояснил. — Кто понял, тот познал шестую истину
третьего уровня.
Потом появился баптистский проповедник с дебильно-детским выражением лица:
— Дорогой друг, открой свое сердце Иисусу и купи акции Иисуса. Всем известно,
что акции такой великой компании, как "Дженерал моторс", дают прибыль не более
десяти процентов. Десяти процентов! Но я верю, дорогой брат, что акции Иисуса
дадут тебе прибыль в тысячу процентов! Подумай: тысяча процентов в Иисусе!
Последним шел под соответствующую мелодию раввин с куриными перьями в пейсах.
— Так это же Степка из Виленского юденблока! — крикнул кто-то из выборщиков. —
Как вы там, Степка, живете?
— Плохо нам, евреям: в воскресенье работай, свининку не ешь…
— А ты, может, еще и не пьешь?
— А где это в Заповедях сказано: "Не пей"?
Едва я с усталым удовольствием откинулся на спинку кресла в одноместном уютном
номере и протянул руку к лежащему на столике рядом журналу "Вокруг света", в
дверь постучали.
Имея во всех стратегических пунктах Европейской части СССР многочисленных
родственников, я никогда не пользовался гостиницами и не знал, что следовало
делать в этом случае. Я сказал первое, что пришло на ум:
— Да, да! — ожидая, что в номер ворвется банда грабителей, или запустят гремучую
змею.
Вошла девушка в длиннополом черном плаще (я вообще заметил в советской моде
тенденцию к длинным женским подолам, что, правда, было лишь перепевом германских
мод под влиянием бургундца-Кардена) и с маленьким дорожным чемоданчиком в
светлых тонах:
— Здравствуйте. Я хочу с вами познакомиться.
— У меня нет денег, — пожал я плечами и не соврал (завтра Вальдемар должен был
переслать мне аванс в Москву до востребования).
— Что вы? — она вскинула брови. — Не думайте обо мне так. Я приехала одним с
вами поездом (в соседнем купе), и у меня нет знакомых в этом городе… Я так и
буду стоять?
— Нет, нет! садитесь, — я даже привстал. — Как вас зовут?
— У меня очень экзотическое имя — Инда, — она повесила свой длиннополый плащ в
шкаф и села в кресло напротив.
— В тебе… давай уж на ты… в тебе есть что-то восточное.
— Да, моя мама — крымская татарка.
— А меня зовут Вальдемар, — я протянул руку. — Будем знакомы.
— Ты — немец?
— Полунемец-полуукраинец.
— И что же вы, герр, и вы, пан, будете есть на ужин? — она явно кокетничала.
Я заходил по номеру. Хрестоматийного звонка, которым вызывается прислуга, в
советских гостиницах нет.
— Здесь даже умывальника приличного нет! — я спустился на первый этаж и заказал
в буфете. — Пожалуйста, две порции бифштексов, сыр, два салата, да вот этих, из
помидоров, только покраснее, и бутылку сухого.
— "Золото Рейна"?
— Да, да.
— Обслуживающий персонал как всегда на высоте? — сыронизировала Инда, когда я
вернулся в номер в ожидании заказа.
Через четверть часа мы ужинали. Умывальника в номере не было, но зато между
платяным шкафом и кроватью с бледно-зеленым покрывалом стоял старый громоздкий
пропыленный радиоприемник, настроенный кем-то на берлинскую волну. Когда я
включил его, тишину номера наполнила "Девятая симфония" Бетховена в исполнении
Берлинского филармонического оркестра под управлением Герберта фон Караяна — об
этом сообщила лаконичная дикторша.
— Ты учишься? — неожиданно спросила моя гостья.
— Да, студент философского факультета ЛГУ.
— А я — натурщица, — призналась девушка, — да, да, натурщица. Все вы любите
разглядывать прекрасных женщин на полотнах великих художников, а забываете, что
для удовлетворения ваших эстетических потребностей нужны мы — часами
просиживающие в холодных мастерских, стуча зубами.
— Да, об этом мы и не задумываемся, — я убавил громкость радиоприемника.
— У меня рекомендательное письмо к Глазунову. Но сейчас поздно и холодно…
— Ты мне очень нравишься, — произнес я, трогая ее плечо, — не знаю пока за что,
но нравишься…
— А ты торопишься жить. Сколько тебе?
— Двадцать два.
— Я тебя старше, — она прищурилась. — На четыре года.
— Однако!.. Честно говоря, когда ты вошла, я дал тебе не больше пятнадцати.
— Странно это. Я ведь родилась в Талды-Кургане. Нас туда мерзавец-Сталин
забросил. Какие там жуткие морозы! У меня сестренка маленькая умерла от
воспаления легких, — на ее глазах блеснули слезы.
Я обнял ее и погладил по плечу, потом по щеке. У нее уже слипались глаза.
— Все, пора спать, — поднялся я.
Я долго целовал ее, хрупкую и легконогую. Она, казалось, была создана утолять
жажду не хуже Бахчисарайского фонтана. Зеленоватый ночник освещал наши головы,
прильнувшие друг к другу на одной подушке. А полуприглушенное радио убаюкивающе
шушукало на той же берлинской волне:
На Рейн, на Рейн, на наш немецкий Рейн,
Кто стражем хочет стать реки!
Я не был в этом мире фантомом. Я действительно существовал. Я занимал
закономерную клеточку бытия. В этом заключался мой ключевой эксперимент, который
я, пользуясь случаем, поставил в московской гостинице. Но как только я убедился
в реальности моего существования здесь, сразу же зародилось и созрело ощущение
того, что я видел свое двадцатидвухлетнее существование в "моем мире" во сне.
АВЕНТЮРА ДЕСЯТАЯ,
в которой я совершаю паломничество в прошлое и будущее одновременно.
Коммунизм — это высокоорганизованное общество свободных и сознательных
тружеников.
Краткий политический словарь.
От Москвы мой путь пролегал дальше на юг. Через Тулу, через Орел, через
полуночные Курск и Белгород, пересеча незаметно для спящих пассажиров условную
линию, разделяющую российские и украинские области, через туманно-утренний
Харьков (где на вокзале я купил свежий номер "Перца"); наконец, разъезд
Синельниково направил экспресс по последнему семидесятикилометровому отрезку
пути — в Запорожье. Я ступил на перрон в половине одиннадцатого утра
восемнадцатого мая в субботу. Я не был здесь уже четырнадцать лет. Моя поклажа,
как обычно, ограничивалась скромным чемоданом и фотоаппаратом в рифленом
футляре. Расписание электричек обещало мне длительное сидение в переполненном
зале ожидания, и я отправился побродить по городу. Очень скоро я нашел
длиннейшую в мире улицу Мира, на которой родился (я имею в виду местонахождение
роддома) — она разместила на своих четной и нечетной сторонах все архитектурные
стили российской провинции от доходных домов времен Александра III до
позднебрежневских железобетонок. Естественно, и здесь господствовал имперский
стиль, разбавленный пятиэтажками и новейшими еще строящимися домами из мелкого
оранжевого кирпича, в которых проглядывало что-то средневековое. Как всех своих
путешествиях, я приобрел в киоске карту Запорожья и долго изучал ее уже на
вокзале, закусывая мороженным в форме факелов.