Черт, опять вылез полонизм! Впрочем, Виталий на него не отреагировал.
– Ну, такое замечают только слабые женщины, а мужчины особой разницы не видят, – гордо сказал он. – Хотя назвать вас слабой язык не поворачивается. Как вы меня по голове навернули, просто уму непостижимо! Немилосердная! Жестокосердная! Безжалостная! А я-то, как дурак, бросился вас вчера спасать, когда этот разбойник…
– Да у вас с ним было все расписано как по нотам, вся партия виртуозно разыграна! – воскликнула возмущенно Алёна. – Вам надо было выступить в роли моего спасителя, проникнуть в мою квартиру и попытаться снова украсть картину. Вы же смекнули, что я вас на милонге не узнала! Но когда, уже дома, я упомянула, что «Продавщицу цветов» у меня чуть не стащили в аэропорту Шарль де Голль, вы испугались, что я вас узнаю, съежились, скукожились и быстренько сбежали. А на другой день подговорили своего сообщника, – презрительно мотнула она головой в сторону Короткова, – обманом влезть ко мне…
И осеклась, потому что увидела лицо Шуры. У того был вид человека, который чем-то подавился и не в силах это ни проглотить, ни прожевать. В первое мгновение Алёне даже захотелось постучать его по спине. И только потом она поняла, что Коротков подавился изумлением.
И выражение его лица мигом поставило все на место.
Нет, ну в самом деле, что бы ей было посмотреть на Короткова чуть раньше? И как она могла забыть то, что сказала Раиса…
– Я подговорил?! – вскричал Виталий. – У нас партия была разыграна?! У вас что, глюки?!
– Сейчас у тебя будут глюки, Виталик, – произнес какой-то незнакомец, внезапно появляясь в дверях.
Впрочем, почему такой уж незнакомец? Особо догадливые читатели, конечно, смекнули, что это был тот самый человек, с кем наша героиня «обнималась» на своем крылечке на глазах у Раисы и Нины Ивановны. А также именно он был…
* * *А на тех листочках было написано:
Как меня добудился мсье Дени, даже не представляю. Всем своим видом он являл картину такого сурового осуждения, что я чуть не зарыдала от стыда. А потом подумала: да какого черта! А кто меня втравил в эту историю, кто заставил предаваться свальному греху, как не он?
– Подайте-ка мне шампанского, мой добрый хозяин, – сказала я. – И перестаньте на меня смотреть так, будто вы – пастырь, который норовит постричь в монахини заблудшую овцу. Если бы не ваша алчность, вчерашней вечеринки бы не было.
– О да, я виню только себя! – немедленно заверещал мсье Дени, который, на мое счастье, был непомерно склонен к самобичеванию. – Простите меня, Мадлен, что я втравил вас в такую историю. Эти господа – самые настоящие хряки. Вы, наверное, больше никогда не захотите переступить порог моего магазина?
Он был ужасно обеспокоен, и я не стала говорить, что, пожалуй, с меня и в самом деле довольно.
– Мне нужно немножко отдохнуть, – уклончиво сказала я. – Несколько дней. Потом я протелефонирую вам! При первом же удобном случае.
Мсье Дени поймал мне такси. Могу себе представить, что подумал о нас водитель! Но мне было наплевать на всех, я жаждала добраться домой – и больше ничего не хотела. Мне казалось, теперь я в жизни не взгляну ни на одного мужчину. Даже воспоминания об Этьене меня не воскрешали.
Я сказалась больной. Да я и была больна. У меня болели каждый нерв, каждая клеточка тела!
«Кажется, с меня достаточно, – думала я не без опаски. – Я заигралась в эти игры. Пора, пора кончать! Если мою тайну каким-то образом узнает N, то мигом вышвырнет меня из дому, и я не получу не только половину доходов с его картин, на что имею право согласно брачному контракту, но и вообще останусь нищенкой. Тогда мне останется одна дорога – на панель. А мой сын, что будет с ним? На N в этом смысле плохая надежда, он начисто лишен отцовских чувств, как всякий петух, который занят только тем, чтобы оплодотворить курочку, а там уж та сама пусть несет яйца и высиживает их. Ну что ж, превращусь и я в наседку, которая сидит в своем курятнике и носа не кажет за порог».
Целую неделю я вела жизнь смиренницы-затворницы, наказав горничным ни при каких обстоятельствах не звать меня к телефонному аппарату, кто бы меня ни спрашивал, мужчина или женщина. А впрочем, я просто дула на воду, ведь мсье Дени не знал ни моего подлинного имени, ни адреса, ни номера телефона. Раньше всегда звонила ему я, а таксист выдать меня не мог – я отпустила его за два квартала от дома и дотащилась пешком.
Наконец я стала приходить в себя и порой решалась прогуляться вокруг дома, а также в маленький садик по соседству, где зимой и летом цвели восхитительные желто-лиловые анютины глазки, которые французы называют pensée. Вот и в тот день я присела под вечнозеленой туей, как вдруг услышала чей-то шепот:
– Мадлен! Мадлен!
Я повернула голову и увидела незнакомую мне девушку, которая смотрела на меня испуганно.
Она была прелестной – быстрые карие глазки и румяное личико, пикантное, как у истинной француженки. И очень мило одета. Хотя ей, конечно, как и всем очень молоденьким девушкам, не хватало шика.
– Мадемуазель? – привстала я с улыбкой. И вдруг меня словно кипятком ошпарило: да как же я сразу не поняла, что она называет меня Мадлен! И немедленно замкнулась: – Вы ошиблись, мадемуазель. Меня зовут не Мадлен.
– Нет, я не ошиблась. Ведь он показал мне вас, именно вас!
– Ну так он ошибся, кто бы он ни был, – проговорила я холодно. – Прощайте, мне пора!
– Нет, Этьен не ошибся, – возразила девушка негромко, но ее слова пригвоздили меня к месту.
– Я не знаю никакой Мадлен! – все еще пыталась сопротивляться, но она усмехнулась:
– Не бойтесь меня. Если вы хотите сохранить тайну, я вас не выдам. Ни ваш муж, господин N, ни ваш сын, ни ваши горничные и друзья не узнают, что мадам N иногда принимает другое имя… когда ходит в лавку «Cravates & foulards».
Я посмотрела ей прямо в глаза. Более чистой, откровенной, пылкой ненависти я в жизни не видела. А самое ужасное, что эта ненависть была направлена на меня.
И я догадалась, кто передо мной.
– А, понимаю, – сказала я. – Вы мадемуазель Бугье, не так ли? Вас зовут… Франсуаза?
– Франсин, – поправила девушка, не тратя времени на то, чтобы отпираться. Надо сказать, у нее были крепкие нервы, и она спокойно снесла то, что счет стал теперь один—один.
– Ну и зачем вы пришли, мадемуазель Бугье? – Я решила взять инициативу в свои руки, но девчонка не дала мне этого сделать:
– Зовите меня Франсин, прошу вас. Официальность тут неуместна. Вы же не хотите, чтобы я звала вас мадам N, верно?
Я не хотела. Я совершенно не хотела, чтобы тут звучало мое подлинное имя!
– А вы будете называть меня Мадлен? – криво усмехнулась я. – Как угодно. Итак, Франсин, зачем вы пришли? Чего вы от меня хотите? Я так понимаю, вы все знаете о нашей встрече с Этьеном? Могу вас заверить, что она, во-первых, произошла против моей воли, а во-вторых, я не намерена больше встречаться с ним. Могу поклясться хоть на распятии.
– Вы не католичка, – проговорила девица презрительно, – принадлежите к другой церкви, и было бы очень глупо с моей стороны верить вашей клятве на распятии.
– Откуда вы знаете? – насторожилась я. – Ваш жених не имел ни малейшего представления о моем вероисповедании!
– Конечно, – кивнула она. – Но я несколько дней хожу вокруг вашего дома, ожидая удобного случая, чтобы подойти поближе. Я пыталась проникнуть к вам, выдавая себя за распространительницу религиозных книг, но ваша горничная сказала, что мадам не верит в истинного господа, а принадлежит к ортодоксальной церкви[20].
– А кстати, – спохватилась я, – каким образом вы узнали, где я живу? Об этом не знал никто…
– Кроме одного человека, – перебила Франсин. – Кроме одного несчастного, которого вы свели с ума, который потерял из-за вас тот остаток рассудка, который был милосердно оставлен ему господом. Вы, наверное, не помните Пьера, несчастного Пьера, который иногда приходил на площадь Мадлен единственно ради того, чтобы смотреть на вас?
В самом деле, я и думать забыла о том рукоблуде. Любовь… Да пропади он пропадом вместе со своей любовью! Значит, паршивец выследил меня… Но с какой радости он вздумал рассказывать об этом Франсин?!
– Пьер – мой кузен, – ответила девица на мой невысказанный вопрос, – его покойная мать была сестрой моей матери. Мы и прежде были с Пьером очень дружны, а с некоторых пор, оставшись без матери и начав сходить с ума, он поверял мне все свои тайны. Рассказывал о вас, о том, как любит вас, как ревнует ко всем тем мужчинам, которые ходят в лавку мсье Дени… Пьер знал, зачем они туда ходят, потому что следил, подглядывал. Слушая его, я, конечно, невзлюбила вас. И пыталась уговорить Пьера вас позабыть, но это было бессмысленно. И вот однажды наши разговоры подслушал мой отец. В нем вспыхнуло вожделение, он подбил своего друга мсье Брюна и еще одного приятеля явиться к мсье Дени и предложить ему за вас столько денег, чтобы тот не смог отказаться. Брюн такой же безумец, как и мой отец, загнал в гроб жену своим непомерным постельным аппетитом. А моя мать спасается только тем, что превратилась в отвратительную неряху. Теперь отец оставил ее в покое и ищет утех на стороне, у чистых женщин. Он, видите ли, помешан на чистоте и аккуратности! – Франсин горько усмехнулась. – Мсье Дени известен своей скупостью, поэтому не устоял. Но Пьер, которого мой отец не стеснялся как полоумного, при котором вел все телефонные переговоры с сообщниками и с мсье Дени, пришел в ужас от того, что его красавица Мадлен вынуждена будет принимать на своем ложе этих похотливых буржуа. И рассказал обо всем Этьену, умоляя остановить, пристыдить родителя и его друзей. Он не знал, какую похоть разбудил в моем женихе! Теперь тот не мог думать ни о чем, как только о вас. И пошел к приятелю наших отцов, предложил ему отступное – Этьен недавно получил наследство после бабки и теперь весьма состоятельный, не зависящий от настроения отца человек. Мужчина согласился, сказался больным. Он, видите ли, трусоват и скуповат, поэтому был рад случаю вернуть деньги, не замешавшись в опасную историю. А Этьен, который обладает невероятной настойчивостью, уговорил наших отцов взять его с собой. И два прожженных циника сочли такую страсть к обучению весьма трогательной. Остальное вы знаете…
– Остальное я знаю, – кивнула я. – Но зачем вы пришли? Не ради же того, чтобы рассказать мне подоплеку всей этой истории!
– Нет, я пришла, чтобы рассказать вам о ее последствиях, – надломленным голосом произнесла Франсин. – А последствия состоят в том, что Этьен отказался жениться на мне.
* * *– Наконец-то! – радостно заорал Коротков. – Куда ты подевался? Они меня тут уж совсем было к ногтю…
– Да, – проговорил вновьприбывший, потирая висок и мучительно морщась, – несмотря на происки некоторых неблагодарных тварей, в частности, вот этого подлеца, – он ткнул пальцем в Виталия, – я все же появился! Однако каков ты тип оказался, Виталик! Надеюсь, что угрызения совести доведут тебя до инфаркта и загонят в гроб…
– Да как ты смеешь! – взвился было Виталий, однако вдруг схватился за сердце, стих, опустился в кресло.
– А кто ты еще? – укоризненно глянул на него пришедший. – Как тебя еще назвать? Я нашел тебя без памяти в аэропортовском сортире, вызвал тебе медицинскую помощь, чуть не опоздал из-за возни с тобой на рейс, который, черт его дери, посадили в Нижнем, из-за чего я вляпался в крупные неприятности… Сплошные издержки и убытки из-за тебя! И ты вдруг набрасываешься на меня всей своей медвежьей тяжестью, выламываешь мне руки, запихиваешь в какой-то вонючий подъезд, да еще подпираешь дверь дрыном, так, что ее невозможно открыть изнутри… Понадобилось немало времени, чтобы я очухался и поднял крик, после чего меня освободили добросердечные нижнегорьковцы.
– Мало, – с сожалением прохрипел Виталий.
– Чего мало? – приостановил свои обличения вновьприбывший.
– Мало понадобилось времени.
– Ну, время вообще понятие относительное, – пожал плечами «благодетель» Шеметова. – Главное, что я оказался в нужном месте.
– А по-моему, – с самой невинной из своего обширного запаса невинных и даже невиннейших интонаций перебила Алёна, – насчет места вы ошибаетесь. C’est pour hommes…
Человек несколько опешил.
– Только для мужчин? – спросил он растерянно. – С чего вы вдруг по-французски заговорили? И что, вы себя к мужчинам причисляете?
– Отнюдь, – усмехнулась Алёна. – Помните, там, около туалета в аэропорту Шарль де Голль, вы сказали: «Madame, c’est pour hommes!» Я заметила что-то странное в вашей фразе, но тогда мне не до того было. Потом дошло: ни один француз так не сказал бы. Она грамматически неверна. Это так, в порядке вашего образования я говорю, Павел Васильевич, господин Махалов.
Поименованный остолбенел:
– Откуда вы меня знаете?!
– Оттуда, – несколько туманно объяснила Алёна.
– А, понятно, вам Виталя сказал.
– Я тебе никакой не Виталя, идиот! – возмутился Шеметов и снова схватился за сердце, слабо добавив: – Никому я ничего не говорил…
– Не говорил, не говорил, – подтвердила Алёна. – Я сама догадалась. Так же, как о том, что именно вы навернули Виталия по голове в туалете в аэропорту Шарль де Голль, заперли его в кабинке, а потом вынули из рамы картины то, что там было… и бросились бежать.
– Что?! – разом вскрикнули Виталий и Павел (ну да, мужчину звали именно так, но, как уже можно было понять, имя его Алёна не просто так вычислила, каким-то чудом, а узнала от Егора в одном из тех приватных разговоров, которыми они обменивались сегодня). – Но ведь вы…
– Нет, не я, – ответила наша героиня обоим. – Вам это прекрасно известно, – добавила она, обращаясь к Павлу. А потом повернулась к Виталию: – Вы сегодня воздали злом за зло, так что пусть совесть перестанет угрызать ваше сердце!
– Да? – чуть более живым голосом проговорил Шеметов. – Вот чувствовал я что-то неестественное. Но он так со мной носился в аэропорту – вызвал врачей, чуть не опоздал на рейс…
– Но не опоздал, – успокаивающе покивала Алёна. – В общем, наш пострел везде поспел. Когда вы уговорили своего дальнего родственника Пэнтра позвонить в Шереметьево и сообщить о том, что там заложены бомбы…
– Ни фига себе! – воскликнул Коротков.
– С ума сошла! – воскликнул Павел.
А Виталий ничего не воскликнул. Просто промолчал. Только снова схватился за сердце.
– Да вы на него посмотрите, – усмехнулась Алёна, ткнув в сторону издателя. – Как говорил некто Вышинский: признание обвиняемого – царица доказательств.
– Виталий, – недоверчиво глянул на Шеметова Павел, – нет, ну не может же быть… За каким чертом?!
– Он поверил, что картину вместе с тем, что там было, забрала я, – пояснила Алёна. – Поверил вашей лжи, поэтому…
– Какого черта лжи! – возмутился Павел. – Откуда ты знаешь, что там что-то было, если не видела этого? И, скажешь, картину не ты забрала?!
– Ну, первый вопрос я могу переадресовать вам, – хладнокровно возразила Алёна. – Откуда вы знаете, что там что-то было, если не видели этого? А впрочем, я совсем забыла про Светку. Информация от нее пошла. Вопрос снят.
Немая сцена, как в «Ревизоре».
А вдоль дороги мертвые с косами стоят. И тишина…
Алёна подмигнула Короткову, который переводил взгляд с онемевшего фигуранта номер один на онемевшего фигуранта номер два, и подумала, что, когда она впервые смотрела выступление Дэвида Копперфильда, у нее, наверное, было такое же изумленно-окаменелое выражение лица. Как это он проходит сквозь стену?! Как это он летает? Как заставляет исчезнуть Восточный экспресс?! Ну, потом много читала о секретах его фокусов и даже видела в «Ютюбе» ролик с «разоблачением черной магии». Копперфильд летал на двадцати четырех невидимых тросах, прикрепленных к талии, ну а ее «тросами» – сразу всеми двадцатью четырьмя в одном флаконе! – был Егор Рыжов. Однако она не собиралась выкладывать свою информацию на «Ютюб», а тем более – бросать карты на стол перед двумя своими фигурантами. Кроме того, ей весьма импонировало выражение священного ужаса, которое светилось в глазах Шуры Короткова. Она ведь, как всякая Дева, была предусмотрительна, а потому предвидела со стороны Короткова неминучую «мстю» за то, что заставила его крепко подергаться, а главное, что вычла-таки из его ста тысяч свои десять. Вот чего Коротков ей никогда не простит. Так что пусть набирается страстей-ужастей перед ясновидящей писательницей, пусть остерегается протягивать к ней свои криминальные, рецидивистские ручонки! Кроме того, Алёна совершенно точно знала, что в следующем своем детективе опишет Шурину пакостную историю, в точности укажет его имя и фамилию, а также поименует Киску, ну и, само собой, от слова до слова перепишет Шурину расписку, чтобы все тысячи, десятки и сотни тысяч, а может, даже и миллионы читателей Алёны Дмитриевой знали имя и паспортные данные злодея, который пожелал нагло обчистить ее очень даже неглубокий и не слишком-то туго набитый карман, воспользовавшись человеколюбием писательницы. И только Судьба, которая (господь ее разберет почему) порой подыгрывала нашей героине, рассудила конфликт по справедливости.
– А про Светку-то откуда… – пробормотал Павел. И осекся, поняв, что выдал себя.
Виталий так и взвился!
– Да что ты всех подряд на йух свой нанизываешь?! – заорал он. – Даже мою секретаршу умудрился завербовать! Вот, значит, откуда у тебя парижская информция!
На самом деле вместо «завербовать» было употреблено другое слово, чуточку менее длинное, но гораздо более выразительное и энергоемкое.
Алёна слегка повела бровью, но сдержалась.
Павел с неподражаемой ужимкой передернул плечами.
А Коротков, которому, очевидно, было скучновато играть, так сказать, роль второго плана, довольно заржал:
– Ну, вы еще не знаете, какой Пашка на самом деле… Когда мы все там йухами мерились, у него самый длинный был, уникум, аж шестнадцать сантиметров, а в ширину…
– Молчи, козел! – прошипел Павел, и Коротков, прихлопнув рот, нервно сглотнул, как будто подавился теми сантиметрами, о которых шла речь.
«Да подумаешь, уникум! Я с таким уникумом прошлую ночь провела… – подумала Алёна. – У Дракончега тоже шестнадцать сантиметров, а в ширину… Не знаю, честно. Ну вот насколько я могу рот открыть, сантиметров на пять, на шесть?» Она покосилась было в зеркало, чтобы удостовериться, как выглядит ее приоткрытый рот, ну, в смысле на сколько сантиметров растягивается, как тогда, когда она фривольно лобзает Дракончега везде, где можно и нельзя, – но все же вовремя удержалась. Во-первых, с открытым ртом у нее сделается дурацкий вид, а во-вторых, при воспоминаниях о рекордных сантиметрах Дракончега она всегда начинала избыточно волноваться, сейчас же необходима была предельная сосредоточенность.
Между прочим, в отличие от других ситуаций сейчас происходила вовсе не битва не на жизнь, а на смерть – всего лишь сшибка умов. Но выиграть у мужчин нашей фуриозной эмансипатке (спасибо Владимиру Розанову за этот дивный термин, который он, правда, применил к Аполлинарии Сусловой, а не к нашей писательнице) хотелось во что бы то ни стало.