Кукол у меня было всего две — и обе слишком большие, слишком парадные, чтобы ими можно было играть. Обычно эти разнаряженные девицы сидели, надувши губки, в глубоком кресле и обижались на меня, поскольку я их вечно игнорировала. Их громоздкая красота не шла ни в какое сравнение с увлекательным занятием, к которому меня приобщила бабушка. Однажды она нарисовала мне бумажную куклу, вырезала ее и наклеила на картон, а затем показала, как можно делать ей одежду. Процесс самодеятельного творчества так захватил меня, что у моей Сони вскоре скопилось три коробки нарядов. А потом, повинуясь какому-то наитию, я соорудила кукле костюм Кармен. Помнится, мне тогда очень нравились испанские платья, кастаньеты, ритмы фламенко. Предысторией этого увлечения была не бессмертная опера Бизе[8], а то, что бабушка взяла меня с собой на фильм Сауры[9] «Кармен». Фильм был совсем не детский, но, как я понимаю, меня в тот вечер просто некуда было девать. Сауровская «Кармен», произведшая на меня сильное впечатление, каким-то образом наложилась на «Кармен» Мериме[10], которую я на следующий день взяла в школьной библиотеке.
Три гения — Мериме, Бизе и Карлос Саура — сделали свое дело: я долго ходила как больная под впечатлением увиденного, услышанного, прочтенного и переосмысленного моей неуемной фантазией. Романтический Бизе мешался с гортанным и нарочито грубым испанским народным пением, оркестр перебивался перестуком кастаньет и грохотом каблуков по балетному подиуму, и даже во сне меня преследовала навязчивая хабанера… Впервые я попробовала петь оперу. Я то мурлыкала себе под нос, то пробовала свои силы в полный голос. Вполне естественно, что моя Соня тут же стала Кармен. Но… Кармен без окружения была всего лишь куклой с кучей нарядов. Чтобы преобразить ее в коварную цыганку, мне понадобился Хосе. Бабушку, которая рисовала очень хорошо, я не стала посвящать в свои фантазии и изобразила Хосе сама, как умела. Помнится, он был ниже Сони-Кармен на голову и вышел кривобоким. Однако кинжал, которым я снабдила своего Хосе, с лихвой искупал его физические недостатки и придавал зловещей лихости, что и требовалось.
Далее моя Соня примерила на себя наряды Тоски[11], Снегурочки[12], Татьяны[13], Аиды и одновременно Амнерис[14]. Затем я перешла на балет. В балете отсутствовала главная составляющая моих постановок — пение, но зато мне очень нравилось вырезать воздушные балетные пачки и украшать их тюлем и блестками.
Большая обувная коробка пополнялась все новыми персонажами, коробки поменьше служили костюмерными. Примерно через год я поняла, что в одних и тех же декорациях — на нашей старой тахте — всех спектаклей не поставишь, сколько ни завешивай спинку бабушкиными косынками. Нужны были настоящие. Я тогда была совсем незнакома с театром в его технической ипостаси, но со страстью и выдумкой сооружала замки из конфетных коробок, найденных на помойке, леса из старых мочалок и озера из осколков зеркал. Думаю, из меня получился бы неплохой декоратор. И я все вырезала и вырезала из бумаги, которую в огромном количестве приносила мне с работы бабушка, а затем усердно раскрашивала полученные деревья, кусты, балюстрады, скамейки, клумбы, облака, луну и звезды, солнце и радугу. Я сращивала листы бумаги с помощью клея и сооружала пирамиды для постановки «Аиды», и даже сфинкс, весьма похожий на настоящего, украсил мою премьеру. Меня не смущало то, что вся изнанка моих декораций, костюмов, да и самих актеров была исписана непонятными символами и предложениями, в суть которых я никогда не пыталась вникнуть. Курсовые работы бабушкиных студентов, послужив своим авторам, безраздельно переходили в мое владение. И, смею предположить, в самом первом — и самом счастливом моем театре — их жизнь была куда интереснее, чем у тех, кто остался стоять на пыльных архивных полках.
— Ваша любовница никогда не угрожала суицидом?
Режиссер Савицкий раздраженно дернул щекой. Его злило слово «любовница», злило то, что он попал в такую омерзительную ситуацию, и безмерно злила сама следователь Сорокина, бесцеремонно расспрашивающая о его личной жизни. На ее очередной вопрос он только неопределенно пожал плечами.
— Так да или нет? — продолжали пытать его.
— Оксана была очень сложным человеком, — наконец выдавил он.
— А вы не ссорились накануне?
— Нет, — устало сказал он. — Накануне мы не ссорились. У Оксаны был день рождения. Зачем портить настроение друг другу в праздник? Я пошел ее проводить, но у нее сильно болела голова, поэтому мы расстались у двери ее квартиры.
— А ваша жена не возражала, что вы пошли провожать любовницу?
Противная баба смотрела на него через стол в упор, не мигая. Лицо одутловатое — наверное, с почками проблема. Волосы выкрашены небрежно, да и глаза подведены неровно — на одном стрелка дрожала и уходила в сторону, отчего казалось, что следовательша вот-вот подмигнет. «Могла бы выглядеть как человек, — раздраженно подумал он, — но ни помадой, ни пудрой пользоваться не умеет… Помада у прокурорской мадам слишком яркая, не подходит ни под цвет лица, ни тем более к маникюру… если это можно назвать маникюром, конечно… Намазалась тонирующей основой и не растушевала как следует — лицо розовое, а шея зеленая, как у утопленницы! Сказать ей, что ли, что она выглядит как чучело, испортить настроение, как она портит его мне своими идиотскими вопросами, вместо того чтобы искать, кто действительно убил Оксану? Однако ссориться со следователем себе дороже, — решил Савицкий. — Может быть, она себя так ведет, потому что я пожаловался в столицу на нерадение местных сыщиков? Разумеется, ее после этого по голове не гладили… Что ж… возможно, я погорячился. Теперь придется терпеть».
— Послушайте, — начал он. — Я вам уже сто раз говорил, что у нас с Ларой давно уже… только дружеские отношения. Мы договорились, что разводиться не будем, и она не вмешивалась… в мою личную жизнь. Понимаете? Нам обоим было так удобно. Но я же вижу, куда вы гнете. И я вам еще раз повторяю — я Оксану не убивал. И она сама себя не убивала. Я уверен в этом, — добавил он.
Маргарита Сорокина с неприязнью смотрела на сидящего напротив мужчину. Не убивал он! С женой, видите ли, только в дружеских отношениях. А чего тогда жить вместе? Или ему так удобнее? Конечно, именно ему так удобнее, а не несчастной женщине, которой приходится терпеть бесконечные походы налево этого… артиста! Ишь, и сюда вырядился. Любовницу еще не похоронили, а он атласный шейный платок нацепил в козявках каких-то, штиблеты лакированные надел… хлыщ!
— Ну, то, что вы Кулиш не убивали, еще доказать надо, — ядовито заметила она.
— Доказать надо, что я ее убивал! — тут же парировал Савицкий. — Вы о презумпции невиновности когда-нибудь слыхали?
Следователь медленно побагровела.
— Та-а-ак, — протянула она. — Грамотный, значит? А грамотного я могу задержать до семидесяти двух часов — по подозрению в совершении преступления. Вам в камере не то что часы — минуты считать захочется! А ведь есть еще и Указ президента — по нему я вас и тридцать суток могу удерживать! Понятно? Так что, спокойно на вопросы будем отвечать или выйдем и опять в Киев звонить побежим?
Режиссер смолчал. Да, дразнить эту странную бабу явно не следовало.
— Скажите, Савицкий, снотворным ваша любовница давно баловалась?
Режиссера покоробило это «баловалась», но он ответил по возможности сдержанно:
— Да, Оксана давно принимала снотворное. Много лет.
— А зачем она выпила снотворное днем, вы не в курсе?
— Знаете, у каждого из нас свои странности, — сказал Савицкий, все более и более тяготясь разговором. У него создалось впечатление, что следователь действительно пытается обвинить его в чем-то, и нарочно провоцирует его, чтобы он вспылил и наговорил лишнего.
— Оксана с помощью снотворного лечила все — и головную боль, и простуду. Она говорила, что сон все лечит, — выпивала таблетку, а наутро, как правило, действительно была здорова…
— А вы сами дали ей снотворное?
— Нет, — отрезал режиссер. — Я ей ничего не давал. Я проводил ее до дверей и ушел домой. Вам понятно?
— Ну-ну, — скептически произнесла следователь, и у Савицкого задрожали руки. Эта двухчасовая пытка, похоже, и не думала подходить к концу. Зачем он сам заварил эту кашу?! Оксану не вернешь, а ему все нервы истреплют, не считая того, что за спиной уже начались шепотки, и даже Лариса сегодня…
— Можно?
В дверь просунулся плотный остроносый мужик с пронзительными голубыми глазами — один из тех, которые шныряли в театре.
— В коридоре подожди, — неприязненно сказала ему следователь и почесала ручкой нос. — А милицию вы на следующий день почему вызвали? — в который раз спросила она.
— Скажите, Савицкий, снотворным ваша любовница давно баловалась?
Режиссера покоробило это «баловалась», но он ответил по возможности сдержанно:
— Да, Оксана давно принимала снотворное. Много лет.
— А зачем она выпила снотворное днем, вы не в курсе?
— Знаете, у каждого из нас свои странности, — сказал Савицкий, все более и более тяготясь разговором. У него создалось впечатление, что следователь действительно пытается обвинить его в чем-то, и нарочно провоцирует его, чтобы он вспылил и наговорил лишнего.
— Оксана с помощью снотворного лечила все — и головную боль, и простуду. Она говорила, что сон все лечит, — выпивала таблетку, а наутро, как правило, действительно была здорова…
— А вы сами дали ей снотворное?
— Нет, — отрезал режиссер. — Я ей ничего не давал. Я проводил ее до дверей и ушел домой. Вам понятно?
— Ну-ну, — скептически произнесла следователь, и у Савицкого задрожали руки. Эта двухчасовая пытка, похоже, и не думала подходить к концу. Зачем он сам заварил эту кашу?! Оксану не вернешь, а ему все нервы истреплют, не считая того, что за спиной уже начались шепотки, и даже Лариса сегодня…
— Можно?
В дверь просунулся плотный остроносый мужик с пронзительными голубыми глазами — один из тех, которые шныряли в театре.
— В коридоре подожди, — неприязненно сказала ему следователь и почесала ручкой нос. — А милицию вы на следующий день почему вызвали? — в который раз спросила она.
Тут Савицкий уже не выдержал:
— Послушайте, вы меня уже в десятый раз об одном и том же спрашиваете!
— Нужно будет, я и двадцать раз спрошу. Ваше дело — отвечать.
Он даже поперхнулся от негодования, но все-таки решил вести себя спокойно — ну, насколько сможет. А то действительно еще в камеру запрет, кто ее, дуру, знает…
— Мне показалось подозрительным, что Оксана не отвечает на звонки по телефону. Я пришел, открыл дверь и нашел ее…
— Вы на той неделе утверждали, что больше Кулиш в тот день не видели. Так? Вот протокольчик. А вот показания соседей, что вы заходили вечером и открывали дверь своим ключом…
Режиссер побледнел.
— Да… я забыл. Я действительно заходил через час… ну, может, через полтора. И открывал замок. Но не заходил в квартиру…
— Почему?
— Дверь была заперта на цепочку. Я позвонил… но мне никто не открыл.
— Что значит «никто»? У Кулиш что, были гости? Вы их видели? Слышали?
— Никого я не видел. Я позвонил, постоял, потом закрыл дверь и ушел. Наверное, она или ванну принимала, или уже спала.
— А утром, значит, получилось открыть? Цепочки почему-то уже не было? Интересне-енько… И кто ж ее снял?
Савицкий сидел, не отвечая. Ему очень хотелось закурить, но он боялся, что руки будут предательски дрожать и это натолкнет следовательшу на очередные, далеко идущие выводы.
— А вечером вы ей не звонили? — продолжала пытку Сорокина.
Режиссеру очень хотелось ответить, что в тот злополучный вечер он сидел дома с женой, никуда больше не выходил и никому не звонил. Но если они проверят? Или уже проверили? Поэтому он помедлил и все же признался:
— Да, я ей звонил.
— Зачем? — тут же выстрелила вопросом Сорокина.
— У нее был день рождения, я хотел ее поздравить.
— Но вы же поздравили ее в театре! Потом еще проводили домой. Может, вы ей по другому поводу звонили? Не припомните?
— Наверное, вы правы. Я просто хотел узнать, как она себя чувствует. У нее голова болела, я вам уже говорил.
— Действительно говорили, — согласилась следователь. — А жена ваша с Кулиш в каких была отношениях?
— В хороших, — сквозь зубы процедил Савицкий.
— Даже торт ей на день рождения заказала, да?
— Совершенно верно.
— А в театре у Кулиш были враги?
— Нет. У Оксаны не было врагов, — твердо заявил пытаемый. — Она была прекрасным человеком, прекрасной певицей…
— Прекрасной любовницей…
— Да! И это тоже, если хотите знать!
Следовательша посверлила его своими неровно подведенными поросячьими глазками и хмыкнула:
— Смело! Как говорится, мой вам респект! А Кулиш настаивала, чтобы вы на ней женились?
— Нет.
— Я вам не верю, — заявила следователь, и уголки ее рта насмешливо дернулись. — Она прилюдно устраивала вам сцены, требуя, чтобы вы развелись с женой и узаконили свои отношения. А вы не хотели. Ни разводиться, ни жениться. Так?
— Это ваше право и обязанность — собирать слухи и сплетни, — сухо сказал режиссер. — Вас тут много, а оперный театр в городе один. Вас, наверное, информировали, что у нас в театре ожидается премьера? Это очень трудная и кропотливая работа. И для меня, и для всей нашей труппы в целом. У нас меньше чем через час репетиция. Я не могу заставлять ждать заслуженных артистов… Впрочем, я даже со статистами так себя не веду! — Режиссер гневно сверкнул очами. — Я ответил на все ваши вопросы. Я могу наконец идти?
— Я вас не задерживаю. Идите. — Следовательша пожала плечами, взяла со стола пропуск и небрежно подмахнула его.
* * *Лысенко смотрел скучающим взором куда-то в район серого облупленного сейфа, пока Сорокина, сопя, читала принесенное им. Сейф и пыльный, некрасиво вытянувшийся от неправильного ухода кактус стояли на своих местах очень давно, и Лысенко знал обоих как свои пять пальцев.
— И это все? — Сорокина раздраженно смахнула бумаги в ящик стола.
— Все.
Капитан не поворачивал головы, созерцая сейф и колючего страдальца с таким видом, как будто те были произведениями искусства.
— Ты, Лысенко, или работай, или увольняйся, — пожевав губами, посоветовала ему следачка. — А то у нас с тобой общего знаменателя не находится!..
— У нас с тобой, Ритуля, ничего общего нет и быть не может, — насмешливо сказал он, хотя на скулах у него играли желваки. — И вообще, я бы тебе посоветовал: ты держи свои амбиции, а заодно и язык при себе. А то у тебя все вместе. И мухи, как говорится, и котлеты. И определись наконец — работать тебе со мной или что еще…
— Да я с тобой, — багровея, проорала Сорокина, — на одном поле срать не сяду!!
— Если у тебя есть конкретные замечания по моей работе, так излагай их в письменном виде в адрес начальства, — душевно посоветовал ей капитан.
— Я рапорт напишу, — пообещала Сорокина, с ненавистью глядя в наглые голубые глаза.
— Обязательно напиши, Риточка. В подробностях. Тебе ж не впервой рапорты писать. Ну, я полетел, радость моя.
Сорокина вначале забулькала, как выкипающий чайник, а потом ее прорвало. Она находила все новые и новые эпитеты для этой сволочи, для этой гниды недобитой… и прочее, прочее, прочее…
Лысенко очень хотелось выскочить из кабинета и садануть дверью, но он невозмутимо выслушал все до конца и, когда обессиленная Сорокина в изнеможении откинулась на спинку стула и налила себе в стакан воды, сказал:
— Ну и чудненько! Как мы тут с тобой прекрасно все обсудили! Я рад, что ты меня понимаешь. Так редко такое бывает. Даже уходить не хочется. Но я все же на службе… а жаль. Так что бывай, Ритуль! — Он вышел и прикрыл дверь с нарочитой вежливостью, чем довел хозяйку кабинета буквально до белого каления.
* * *— Игорь, ты зачем Сорокину дразнишь?
— Я, Маш, никого не дразню, — устало сказал он в трубку.
День выдался тяжелый: жара, беготня, бесконечные разговоры с непростым театральным людом, а до кучи еще и Ритка Сорокина…
— А что, она уже успела всем нажаловаться? — с усмешкой поинтересовался он. — Чего она тебе наговорила? Что я, сволочь недобитая, оборотень и мент с нечеловеческим лицом, работать не хочу?
— Она мне сейчас по делу Кулиш звонила. — Маша Камышева, личный друг капитана, а по совместительству эксперт, тяжело вздохнула на том конце связи. — Ты чего ей такого там наговорил, а?
Лысенко ничего такого следователю Сорокиной сказать просто не успел, а может, настроения не было, поэтому он ответил с чистой совестью:
— Да пошла она к черту! Маш, нам что, кроме как о Сорокиной, и поговорить больше не о чем?
— Почему не о чем, — растерялась Камышева. — У нас всегда есть о чем поговорить… Весна вот за окном, например, такая!..
Из дневника убийцыВесна в этом году почему-то меня не обрадовала. Обычно я всегда с нетерпением жду именно весну. Это мое любимое время года. Как в детстве любимым было знойное, сухое, ветреное лето, так, повзрослев, я полюбила весну.
В детстве весна неизменно проходила мимо меня. В мае в школе становилось слишком жарко, и все мы, и ученики и преподаватели, с нетерпением ждали окончания учебы и начала самых длинных в году каникул. А весна — весна была досадной помехой на пути к долгожданному лету, к каникулам и отпускам. В предвкушении летней свободы у меня даже музыка уходила на второй план. Последние недели в школе давались тяжелее обычного, к тому же нужно было, как каторжник ядро, таскать за собой опостылевший и практически уже ненужный портфель.