Рассказы он выдергивает. Отбив отгоревшие уголки, прячет обратно в торбу.
Пепел же поэзии заваливает на хер камнями, которые будут тут лежать, когда от "нового имени" и след простынет. Вот так оно и кончилось. Не "что-то" кончилось, а жизнь. В которой любил он Папу Хэма, Фиделя, Кеннеди. Но Кеннеди убили, Папа собственноручно снёс себе череп, а Барбудос, внезапно извратившись, взял курс на поцелуи взасос с кремлёвскими вождями. Вот вам и вся новейшая история. Был ещё Селинджер - Дэвид Джером. И где он, создатель Холдена и Эсме? Ушёл в свой бункер, в дзен-буддистский свой пупок, бросив на произвол судьбы таких вот разъебаев, как данный советский гражданин, у которого отныне ни богов и ни героев, и в восемнадцать с половиной лет на горизонте красное солнце заката...
Прицепив большими пальцами к карманам кулаки (а лучше бы гранаты), Александр упруго шагает зализанным песком. Вдоль линии водорослей взблёскивают радужно гниющие рыбешки. Пятый пляж. Уютно отгороженный от мира сосняком и юным ельничком. Уронив сумку на место, где сидела Алёна, сбросив туфли, он начинает отстёгивать ремень, как вдруг прямо в одежде взбегает на причал и, разогнавшись по дощатому настилу, взлетает над водой.
Отныне девиз - спонтанность. Безоглядный порыв. Почитав кое-чего в Москве, он себя "выбрал".
Спонтанёром.
Выныривает, отфыркивает тину. Выдавая изначальную свою ненатуральность, "море" зацвело. Он берет курс на островок - далёкий, тёмный и безлюдный. Верхушка холма, на самом деле. Насилуя природу во исполнение предначертаний, с затоплением пейзажа спешили так, что на дне здесь, слышал он, остались не только деревья в полный рост, но и деревни, включая колодцы и погосты. Смерть вторая. Он с силой разводит жуть перед собой. Но не выдерживает. Поворачивает. И сразу видит, что слишком далеко уплыл.
Вода не держит. Раздается, как могила. Тем более в одежде.
Ноги сводит.
На причале знакомая фигура вытягивает сетку с выпивкой.
- Эй! - захлебнувшись, он проваливается под поверхность, с открытыми глазами глубоко уходя в пронизанные мутно солнцем мириады бледно-зеленых ростков, цветочков, лепестков. Что ж, утопаем, Александр Батькович. В жидком кладбище сталинизма.
И на чьих глазах?
Кого оставляем любить глазастых?
Мысль настолько невыносима, что ноги приходят в исступление. Выносят над поверхностью по грудь.
Второе дыхание!
Прет он, как торпеда. Вот и лесенка на причал. Вот нижний поржавелый арматурный прут.
А вот и Мессер сверху простирает руку:
- Кого я вижу?
* * *
- Ты чё, Сашок, купаться? Нельзя! Илья-пророк нассал в прудок!
Отжимая бороду, Александр смотрит на приятеля, который щербато улыбается. Стянутый узел выгоревшей рубашки над плохо завязанным пупком. Промеж ключиц татуировка. Железный хищный крест. Нет, не наколка. Наслюнявили химическим.
- Чувихи расписали, понял? Ты, говорят, наш группенфюрер.
- Настоящий могу отдать. Где-то валяется.
- Который на парабел не захотел махнуться. Думаешь, не помню? Ничто не забыто, никто не забыт...
Александр сошвыривает мокрую рубашку, стаскивает джинсы.
- Так как она, Москва?
- Ударила с носка.
- Но с небоскреба ты не прыгнул?
- Как видишь.
- Значит, не джап...
- Нет. Русский.
Критически оценив его мускулатуру, Мессер берется за жгут "ливайсов". Довинчивает оборот. Еще один. Последние капли пятнают доски.
- Джины отпад. Откуда?
- Раздел там в покер одного.
- Американа?
- Испанца. Анархиста из Парижа.
- Померить можно? - Сбрасывает свои из грязно-белого брезена. Хлопает синими штанинами. Натягивает. Бьет себя по твердым ягодицам. - Класс... Стольник? Даю сразу?
- Так бери. Махнемся...
- Джины?!
Спонтанёр, он подбирает самосшитые штаны, влезает с отвращением. И очень хорошо. Чем хуже, тем лучше - такая отныне установка.
- Ты хорошо подумал?
- А я теперь не думаю. Я делаю, - и возвращает вынутый из карманов ком денег и пропуск на тракторный завод.
- Ну, это мы сейчас обмоем... Джины! Ну, мы сейчас дадим! Там телки, Боб...Он поступил.
- Груши ж околачивал?
- Педвуз. А кадры наши в инъяз. Алёнку уже видел?
Сбежав от матери, весь день он околачивался по Коммунистической и окрест. В надежде на случайность.
- Нет.
- Скучала по тебе. Надеялась, провалишься. А я, не скрою, думал, все, с концами... Чего туча-то нашла? Если подумал что, то ничего у нас с ней не было. Хотя могло. Не веришь?
- Да наплевать.
- Вот это - молоток! По-нашему. Так и держись. И вообще, не ссы, Сашок. Прорвемся! Главное, в армию идти не нам! Ох, мы дадим сейчас, ох, влупим! Знаешь, как с Бобом мы гужуемся? Приблудных! Хоть гитлерюгенд создавай. Болты все стерли, понял? Группенсекс!
С той ночи ничего не изменилось. Тот же бивак под соснами, та же палатка с отворотом, из которой вылазит Боб - уже студент.
- Поздравляю.
- С чем? Единственный инструмент на курсе, можешь себе представить? Неизвестно, кончу ли. Выбирай давай зверюшку на ночь. Любую можешь, теперь у нас общак...
Малолетки другие, но кажется, что те же. Белокурая Вера с иностранцем, но только с черным. Громила-кубинец снисходительно молчит, она настаивает, что дед ее был шляхтич, а папу убили коммунисты:
- Как в фильме "Пепел и алмаз".
- Там не коммунисты убивали, там наоборот. Помнишь, - говорит он, вырывая на растопку из своего журнала страницу за страницей, - помнишь, как перед покушением на секретаря обкома Збышек хватается за "шмайссер", а он весь в муравьях?
Мессер вскакивает, исходит в тряске:
- Та-та-та-та-та!
- Чего ты рвешь? Дай лучше почитать!
- Коньо! - бьет по колену себя кубинец. - Читать она приехала! Ходер...
Он вырывает ей страницу с "новым именем", все прочее сует под хворост. Она недоуменно смотрит на стихи. Пламя озаряет полонизированный сексапил. Прикладывает палец к фото, на котором он без бороды и в белом свитере:
- Ты, что ли?
Страницу вырывают. По кругу обойдя все руки, включая чёрные, захватанная страница возвращается к проститутке:
- Так вы поэт? Я никогда с поэтом не встречалась...
Кубинец ставит ее на ноги:
- Вера! Ребята ждут!
- Дай пообщаться с интересным человеком.
- Тогда пусть Виктор нам отдаст капусту.
Из нагрудного кармана кубинца она выдёргивает ручку:
- Надпиши!
- Страницу?
- Ну, я прошу? Хотя бы пару слов?
Ручка Made in Danmark. Под плексигласом с модели сползает чернота купальника. Подложив колено, он пишет, а все глядят, как на священнодействие: На память о родной природе. Из пепла, может, нам сверкнет алмаз?
Отобрав свой шарик, барбудос без бороды уводит первочитательницу в ночь, откуда доносится:
- Спасибо! Может, и сверкнет!..
Он протягивает кружку.
- Лей с краями!
Жаль, не спирт...
* * *
Звёзды, преувеличенно большие, то появляются в разрывах крон, то пропадают. Иногда срываются и падают.
Он тоже.
Сбиваемый стволами.
Но, двух копеек из кулака не выпуская, из зарослей крапивы, воронок и траншей упрямо выбирается наверх: врешь, не возьмешь...
Дюна на месте, будка тоже. Дверца упирается. Песку тут намело! Но трубку не сорвали. Чудо. Зажатой в пальцах монеткой ищет щель. Клик. Палец сам находит дырки, накручивая диск. Слушая гудки, он смотрит из будки прямо в черный космос. Звезд пропасть. Но интересны глазу только те, что падают. Сердце при этом стучит повсюду - в кончиках пальцев, в горле, в ушах, в штанах.
"Аллё?"
"Алёна", - говорит он, и голос ее меняется:
"Вернулся? Где ты?"
"Хотелось бы сказать, что в будке у Дома со шпилем. Но я, Алёна, далеко. Искусственное море наше с тобой, увы, накрылось. Теперь здесь снегопад, то есть, конечно, звездо, - начинает он смеяться, - звездопад... вот! Снова упала!"
"А ты загадал?"
"Вот если честно, да? То не успел. Пропил реакцию".
"Сейчас на пару загадаем. Жди".
"Сюда уже не ходит ничего. Месяц назад последний поезд потерпел аварию".
"На крыльях прилечу. Забей в мешке мне место".
"Забью. Ты захвати мне это..."
"Сигарет?"
"На чём писать. И чем!"
* * *
Доносится хриплое и бесконечно свое:
Вот снова упала, и я загадал
выйти живым из бою.
Так свое счастье поспешно связал
я с глупой звездою...
Они лежат, на вдохе прилипаясь. Одежда далеко в ногах. Небо в алмазах.
Вдруг голос:
- Где поэт? Хочу минет поэту сделать!
Смех у костра. Только одна из малолеток возникает, как на товарищеском диспуте "А если это любовь?". Нельзя такое, мол, мужчине делать. Мужчину это развращает.
- Бутылку, Мессер, мне не суй, я от любви бухая. Поэт, ты где там затаился? Муза зовет! Своим горячим ртом!
Алёна прижимает его к соскам.
- Я твоя муза. Правда?
- Нет.
- Явись! - зовут. - Узнаешь неземное!..
- Как это нет?
- А так. Пиздец поэзии.
- Тогда я твоя глупая звезда. Согласен?
Первые записи
Из аэропорта город, откуда мы приехали на трамвае и троллейбусе, кажется таким далеким, что как бы уже и прошлым: будто улетаю навсегда.
"А ты загадал?"
"Вот если честно, да? То не успел. Пропил реакцию".
"Сейчас на пару загадаем. Жди".
"Сюда уже не ходит ничего. Месяц назад последний поезд потерпел аварию".
"На крыльях прилечу. Забей в мешке мне место".
"Забью. Ты захвати мне это..."
"Сигарет?"
"На чём писать. И чем!"
* * *
Доносится хриплое и бесконечно свое:
Вот снова упала, и я загадал
выйти живым из бою.
Так свое счастье поспешно связал
я с глупой звездою...
Они лежат, на вдохе прилипаясь. Одежда далеко в ногах. Небо в алмазах.
Вдруг голос:
- Где поэт? Хочу минет поэту сделать!
Смех у костра. Только одна из малолеток возникает, как на товарищеском диспуте "А если это любовь?". Нельзя такое, мол, мужчине делать. Мужчину это развращает.
- Бутылку, Мессер, мне не суй, я от любви бухая. Поэт, ты где там затаился? Муза зовет! Своим горячим ртом!
Алёна прижимает его к соскам.
- Я твоя муза. Правда?
- Нет.
- Явись! - зовут. - Узнаешь неземное!..
- Как это нет?
- А так. Пиздец поэзии.
- Тогда я твоя глупая звезда. Согласен?
Первые записи
Из аэропорта город, откуда мы приехали на трамвае и троллейбусе, кажется таким далеким, что как бы уже и прошлым: будто улетаю навсегда.
Но рейс откладывают. Мы спешили зря.
Кресла в зале ожидания по новой моде, сиденья пружинят на гнутых никелированных ножках.
- Ты куда, Александр?
- В туалет.
- Отвести тебя? Смотри. Не вступай в разговоры с посторонними.
Похожий на отчима офицер - только без усов - сняв китель, мучительно бреет себя без мыла и горячей воды. На обратном пути я рассматриваю газеты - "Роте Бане", "Юманите". Немецкий и французский я изучаю самостоятельно, а со следующего года у нас английский. "Чего тебе, мальчик?"
Я покупаю записную книжку, простой карандаш, точилку.
Мама поднимается навстречу. - Идем чего-нибудь поедим.
- Кресла займут.
- Ну, займут и займут. Все на свете себе отсидела.
Я беру чемодан. Поскольку улетаю на самолете, мне дали самый современный - в клетку и на молниях.
В буфете сумрачно и старомодно от дубовых панелей и плюшевых занавесей. Мы отходим к мраморному столику на ножке.
- Растешь не по дням, а по часам. В отца, наверно, будешь моего.
В лопнувшей коробке из-под туфель я нашел карточку ее отца - в австро-венгерском френче, но уже с приколотым бантом. Цветной фотографии тогда в помине не было, но бант, несомненно, алый. Раз принял революцию, которая освободила его из лагеря военнопленных. Олеко Дундичем он, впрочем, не стал. Стал овцеводом в Приазовье.
- Он был высокий?
- Каланча. А может, просто так казалось. Я еще девочкой была, когда его забрали.
- За что?
- А ни за что. - Яйцо раскалывается о мрамор, ногти длинные и лакированные. - За то, что был культурный человек.
Шпионы тоже люди культурные.
- Может, он был шпион?
- У них тогда все шпионы были. - Она показывает мне сине-зеленый желток. - По-моему, несъедобное? А ладно, помру так помру. Ты почему не ешь свой коржик, деньги заплачены?
Коржиком этим гвозди заколачивать. Его даже не сломать.
- Надо было ему бежать.
- Куда?
- Например, в Австралию. Если он так любил овец.
- Вумный ты больно...
- Может быть, он и убежал. Живет-поживает себе в Вене, а мы ничего не знаем.
Ее глаза, как у змеи, голос снижается до шепота:
- В какой еще Вене?
- Ты рассказывала.
- Ничего тебе я не рассказывала.
- Что в Вену он обещал тебя увезти. Когда тебя дразнили "австриячкой".
- Знаешь? Тут не место предаваться воспоминаниям. - И в знак протеста мама громко произносит, что это не кофе с молоком, а какая-то бурда.
Буфетчице за выпуклой витриной наплевать.
- Нет, это не Ленинград, конечно... - Она вздыхает. - Куда, сынуля, нас с тобой забросила судьба?
Когда самолет набирает высоту, я выдвигаю пепельницу, чтобы очинить карандаш.
Среди заданий на летние каникулы есть такое - поговорить со взрослыми. Взрослые вам расскажут много нового и интересного, читал на прощанье вслух учитель последние страницы пройденного в 4-м классе учебника истории нашей родины. "Помните, что то счастливое время, в которое вы живете, не пришло само собой. Оно было завоевано вашими дедами и отцами в упорной борьбе".
Но что писать про вот такого деда? Был культурным человеком, но вместо того, чтобы вернуться из плена к себе в Европу, напялил красный бант, завел в Таганроге дочь, развел овец - и сгинул.
Нелепая судьба.
Маму, конечно, жалко, но какое отношение имеет все это ко мне, летящему на ТУ-104?
Седой старичок кричит мне издали:
- Добро пожаловать в Россию! Изгнанник наш!..
Бабушка стала еще толще, а дед мой исхудал, застиранную рубашку надувает пузырем. Пряча свой правый профиль, неловко, плоховыбрито целует в висок, сентиментально всхлипывает и все рвется отобрать мой чемодан, что заставляет сдержанно напомнить:
- Мне же одиннадцать?
При этом я не знаю, как его мне называть. Дед - слишком отчужденно, дедушка - по-детски...
В лицо бьет теплый ветер. Даже сюда, на героические Пулковы высоты, ветер доносит соль и сырость - Неву, Залив и Балтику.
С мамой отношения у них не лучшие, но, задерживаясь в аэропорту, они отправляют телеграмму о благополучном прибытии.
Бабушка говорит так, что я сдерживаю смех:
- Возьмем таксомотор.
Дед сзади подсказывает мне, усаженному перед лобовым стеклом:
- Московский проспект... Завод "Светлана" (и меня мимолетно охватывает тоска по однокласснице-смуглянке, у которой средний палец без фаланги). Поди забыл уж Град Петров?
Счетчик набивает почти двадцать пять рублей к Пяти Углам. Бабушка расщелкивает кошелечек.
- Оставьте себе на чай.
Как странно оказаться в центре Ленинграда!
Высоко надо мной мрачно-красивые дома. К нашей подворотне сбоку прирос какой-то каменный подосиновик. С вопросом в глазах я оборачиваюсь к деду, который отвечает:
- Коновязь!
Раньше вместо такси здесь стояли извозчики бабушкиного отца - твоего прадедушки. В Санкт-Петербурге он имел извоз. Ну, вроде таксопарк. А потом? Все потерял, кроме силищы. Приходя в гости к бабушке с дедушкой, тогда молодоженам, этот прадед раскачивался в дверном проеме между кухней и коридором. Вот так, раскачиваясь, он сверху остроумничал над островерхими буденовками, когда большевики пришли их уплотнять: "Кипит ваш разум возмущенный, а пар выходит через эти дырочки?"
Я в восторге от рассказа деда. Надо записать. Не знал я, что буденовки имели шпили с дырками.
Тоннель с облупленными стенами приводит меня во двор воспоминаний. Здесь появились мусорные баки из как бы заиндевелой жести. Они воняют сдержанно. По-ленинградски. Не как помойки там, где вынужденно пребываю я в изгнании.
Над парадной дверью рядом с неразбитой лампочкой эмалированная табличка под заглавием "Лестница №5". Номера квартир на ней начинаются с нашей: "69". Далее следует: "27. 30. 52. 46. 64. 54. 50. 57. 56. 66. 67". Этот странный ряд я, не сходя с места, переписываю в записную книжку. Когда-нибудь на досуге попытаюсь раскодировать эту шифровку.
Бабушка с дедушкой удивленно смотрят друг на друга, но терпеливо ждут. Все равно им нужно набраться сил перед подъемом на пятый наш этаж. Как будто и не высоко звучит, то начиная подниматься...
Оставляя их перед дверью, я как бы по инерции поднимаюсь на шестой последний. Чердак на замке. Я налегаю на перила, смотрю на них, недоуменных, опускаю глаза в пролет. Дно, как в колодце. Дед рассказывал, что после революции какой-то господин добежал до места, где я стою, после чего бросился в пролет. Матросы, не догнавшие его, вниз уже не спешили.
Деда с бабушкой уплотнили, откроив полквартиры и парадный вход, так что после Великой Октябрьской входят они к себе сквозь "черный". Это ход для прислуги. Как ни странно, она у них была. За первой дверью тамбур, где полки с консервами, запасы которых научила делать их Блокада. Вторая приоткрыта в ожидании меня. Я вижу, как тетя Маня, с головой уйдя в работу, раскатывает скалкой тесто.
Подкравшись сзади, закрываю ей глаза - лоб под косынкой потный. Обнимает она меня локтями:
- Ишь, вымахал... А я подумала, что новобрачные.
- Какие новобрачные?
- Не сказали тебе? Ты ведь на свадьбу подгадал. Инга пошла расписываться в Куйбышевский ЗАГС.
Дочь ее Инга - моя крестная мать. Что это бы ни означало, я обескуражен:
- Как так?
- А так. Техноложку еще свою не кончила. Возьми и приведи...
- Кого?
- Из Мурманска русский богатырь. Штангист!
И начинает беззвучно плакать, утираясь локтем, чтобы не капать в муку. Глаза у них в этом Ленинграде решительно на мокром месте. Дед тоже снова начинает, при этом пытаясь утешить свою сестру:
- Маня! Помни, что написано в "Гранатовом браслете" на том перстне... Маня? Все проходит!
В Большой комнате горит печка. Я сижу на прибитом листе железа и смотрю в огонь. Лицу, подпертому кулаками, опаленно жарко. Полено превращается в ничто, наглядно показывая мне, как "все проходит". Не я не верю, что "пройду". Мне, может быть, удастся не "пройти". Потому что я ближе к Будущему. В 2000 году, когда начнется Будущее, человечество, возможно, смерть победит. Конечно, до 2000-го года прожить мне надо ого-го. Но все равно лет мне будет меньше, чем сейчас деду.