В толпе наемников хрипло, коротко хохотнули. Мальчик мотнул головой нелепо. Сбросил с себя руку Рената. С ужасом глядел на блестящий под солнцем нож. Солнце то выныривало из-за туч, то опять тонуло в них. У Алены стало холодно, мятно под коленями.
– Дава-а-а-ай! – дико завыл Руслан.
Ренат ударил паренька локтем между лопаток. Тот устоял. Обернулся. Плюнул Ренату в лицо. Ренат вцепился ему в волосы, взмахнул ножом и полоснул по вздувшемуся горлу.
Анвер шагнул к кряжистому.
– И ты Аллаха нэ примэшь?
В руках Анвера отделилась от шеи, каталась, как кровавый мяч, голова. Долговязый мальчишка заполошно крикнул:
– Не хочу!
Плакал.
– Суки-и-и-и!.. и-и-и-и…
Завизжал, как поросенок, когда нож взрезал глотку.
Кто-то внутри Алены холодно говорил: «Два, осталось еще два».
Руслан заорал:
– Вы! Са-ба-ки русские! Вот што будит с вами! Примэтэ Аллаха и Мухаммада, прарока Ево?!
Последние мальчики с разбитыми лицами неловко, пронзительно-жалко сунулись друг к другу.
– Не режьте нам головы, – еле шевеля разбитыми губами, попросил один. – Лучше расстреляйте!
Руки Рената и Анвера были красные. По серо-зеленому камуфляжу расползались красные пятна.
– Руслан! – крикнула Алена. – Хватит!
Руслан даже не посмотрел на нее.
Один из мальчиков зарыдал в голос. Другой молчал. Лицо у него было странное, окаменелое, будто бы выколотое из глыбы льда. Анвер повалил парня с каменным лицом на землю. Алена не видела, как он отрезал ему голову. Она смотрела на Рената.
И последний прорыдал, провыл сквозь кривые, страшные губы:
– Я же еще молодой! Я так жить… хоте-е-е-ел!
«Хотел», – сказал он. Не «хочу», а «хотел».
Закричал – единственный из всех: взахлеб, отчаянно. Последним криком закричал.
И Алена, не помня себя, закричала вместе с ним.
Ренат отрезал у солдата голову, а тело ногой столкнул в пропасть.
– А-а-а-а-а! А-а-а-а-а! – кричала Алена.
Руслан повернулся к ней.
– Заткните ей рот, – бросил наемникам.
Алена почувствовала, как на ее нос и рот налегла потная, соленая ладонь. Перекрыла ей воздух и свет.
– Головы – над кастром – закаптить. Ани мнэ нужны. Паказывать буду русским са-бакам.
Повернулся, пошел прочь.
Наемники сталкивали обезглавленные тела в ущелье. На камнях валялись три окровавленные головы. Анвер бросил к ним четвертую. Ренат все еще держал отрезанную голову последнего парня за волосы. Кулак посинел.
Наемник, турок, легонько толкнул в спину Алену.
– Хадить, хадить, – сказал ей турок, и ей почудилось сочувствие в его голосе. – Хадить, жэншына. Альона. Туда, дом, туда. Канца симерть. Нада – живи. Работай.
Ренат бросил последнюю голову последнего мальчика к головам его собратьев. Алена уже не видела этого. Она шла к сакле, плохо переставляя ноги. Низенький бородатый турок подталкивал ее в спину.
Дошла до порога. Упала и стукнулась о порог головой. Турок, ругаясь, поднял ее на руки. Ему хотелось украдкой от Руслана прижать к себе, пощупать живую женщину. Ренат видел, как он делает это. Сплюнул. Слюну ветер кинул на затылок мертвой светловолосой головы ребенка-солдата, с золотым пушком над губой.
Гроза шла, катилась с далекого перевала. Ветер ворошил черно-синие стога туч. Тяжелыми булыжниками с жестяной крыши катился, грохотал, урчал зверем гром.
ЖИЗНЬ РЕНАТА, РАССКАЗАННАЯ ИМ САМИМ– Прижмись ко мне крепче. Так. Вот так. Как ты жил… там, дома?
– Хорошо жил. Хорошо мы жили. У нас хороший дом… знаешь где? В Старопечерской слободе.
– А-а. Знаю это место. Там красиво. Монастырь там Печерский… и еще один, совсем старинный. Над рекой… простор там.
– Там рядом мечеть наша.
– Да. И мечеть твоя. Мы туда за водой ходили. Там ключи.
– Да. И я там тоже воду брал. Мамка пустую бутыль давала… пятилитровую… из-под минералки. Мы с братом маленьким ходили. Видели в часовенках – иконы висят. Брат спрашивает: это чьи рожицы нарисованы? В мечети же изображений нет.
– И что ты ему говорил?
– Да так. Ничего. Говорил: это хорошие древние люди, это они тут ключи откопали. И деревянные башенки поставили. Чтобы народ мог воду брать.
– Так это правда. Так оно и было. Ну говори дальше.
– Я и говорю… хорошо мы жили. У мамки корова была, две козы… и еще – овечки. Баран такой красавец был один, загляденье. Рожки знаешь как закручивались? По спирали. А кончики торчали так весело. Мы с братом ему на рога в Курбан-байрам бумажные цветы прицепляли. Такой он смешной был. Мы его фотографировали. В Курбан-байрам не резали.
– А какой у тебя аппарат был?
– «Зенит». Старый «Зенит». Папин. Отец фотографией в молодости увлекался. У нас весь дом увешан фотографиями.
– Я… тоже фотографировала. И тоже «Зенитом», отцовским.
– Ух ты… Мастерица… Фотограф-любитель…
– Я не любитель. Я училище окончила. У меня диплом фотохудожника.
– Ух ты!
– Да. Я фотограф высшего разряда. Могу хоть в Итар-ТАСС работать. Хоть голливудских звезд снимать. Ха, ха!
– Ты все можешь. Я знаю.
– Давай дальше про твою жизнь.
– Давай. Так хорошо было. Знаешь… отсюда – все как во сне. Будто бы это все, этот рай, приснился мне, будто бы ш-ш – и сон пролетел, и ничего не было. А только война. И мы с тобой тут. Ну вот… О чем я?– О баране говорил.
– Да, баран. Овцы тоже смешные… робкие такие, как девчонки. Очень много шерсти на них. Мохнатые, как медведи. Бабушка и мамка моя их стригли. Потом бабушка состарилась, невмоготу ей было стричь, и отец сам стал стричь. Знаешь, тяжелый такой труд у стригаля. Надо овцу успокоить прежде всего, погладить, иначе она брыкаться будет. Брыкливые тоже у нас попадались. Отец таким ноги связывал, когда стриг. Но никогда на скотину не кричал. Он очень, очень животных любил. У нас коза однажды учудила. Лук репчатый сухой связками к потолку в сенях привесили. Так она в сенцы пробралась, на задние ноги встала – и весь лук объела. И живот у нее вспух. Раздулся… как барабан. Лежит коза наша, помирает. Ветеринара вызвали. Хороший такой доктор пришел, ласковый. Козу меж рогов погладил… живот пощупал. «Не жилец, – говорит, – она у вас, режьте, пока живая еще, мясо хоть сохраните». И сам чуть не заплакал… и денег не взял за визит – и вышел.
– И что? Зарезали?
– Отец мой резал барашков в Курбан-байрам, хорошенько Аллаху помолясь. Но равно страдал очень. Переживал. Хотя понимал: это жизнь, так было всегда, так раньше было, и теперь так, человек ест живое мясо, ему это надо, человеку. И праздник, и обряд древний. А тут… Коза эта…
– Как ее звали?
– Манька. Манька козу звали.
– Русским именем.
– Не подумай чего. Ну, как все в округе звали – Манька, Зорька, Муська… так и мы называли. Ну вот… Коза лежит, глазом на меня косит. Уже мучилась очень. Бока тяжело поднимаются… Хрипы уже… А живот – как гора… Мамка к отцу подошла, плачет. Говорит: «Режь, Рустам! Не могу глядеть…» Отец отвернулся… Коврик расстелил. Говорит матери: иди, я один хочу намаз совершить…
– Намаз… Будто мажут кого-то…
– Да. Намаз. Долго молился. Потом взял козу на руки, вынес во двор, в сарай. Братик за ним увязался – ну, маленький, ему любопытно было. Отец его услал. С козой в сарай вошел. Там у него ножи были, посудины всякие для крови, все… Я только услышал…
– Что?.. Визг?..
– Да нет, какое там визг… Такой громкий стон… Как у человека. Ну, знаешь, когда человек умирает – вот так же стонет.
– Да.
– А потом…
– Ну что потом?
– Потом мясо жарили, варили похлебку… бабка даже пирог с мясом, с луком делала… И никто не ел. Ни отец, ни мать… Тарелки отодвигали. Говорили нам: мясо луком здорово пахнет, есть невозможно. Мы тоже нюхали: да, пахнет. И тоже отодвигали от себя. Только мы-то веселились, а старшие… у них лица такие были… такие…
– Понятно…
– Так и скормили все мясо собакам. У нас две собаки было. Одну звали Гай, другую Мухтар. А потом еще щеночек появился. Я на улице подобрал. Он по мосту бежал… смешной такой, лапки в сторону заносит… и чуть с моста не свалился. Я его успел схватить в последний момент. Домой принес… Назвал – Кучум. Этот был лучше всех. Сторож! А добрый – ну всего тебя оближет. А чужих не пускал.
– А чужие к вам лезли?
– Бывало. Всякое бывало. Однажды спим. Мамка рано вставала – скотине корму задать. Покормит скотинку – и к печке, еду на семью готовить. А потом и нас в школу будить. Я любил очень, когда зима, такое ледяное темное утро за окнами… деревья все в инее, белом, бархатном… а ты лежишь под одеялом, скрючившись, коленки к подбородку подобрал, греешься, не хочешь вылезать, знаешь, что еще часок тебе понежиться… до будильника… а мамка около печки возится. Хлебы ставит… лепешечки… Я лепешечки очень любил. Такие вкусные… теплые, как мамка сама…
– Прижми меня сильнее… крепче… вот так…
– Прижми меня сильнее… крепче… вот так…
– Ты плачешь?.. Ну, что плачешь…
– Да ничего…
– Слушай дальше… Хлебом свежим на весь дом пахнет. Тут и отец встает. Скатерть на столе всегда белая, чистая постелена. Отец чистоту любил. И мамка тоже, и все наши женщины такие. У нас в туалете всегда чистое полотенце висело… и вода стояла для омовения… и кувшин привешен – чтобы обмыться, если запачкаешься… А по праздникам мы всегда, всей семьей, в мечеть ходили.
– Это в ту самую?
– В ту самую. Ее разломали… потом восстановили. Казанские татары денег дали. Все так красиво сделали – и внутри, и снаружи. Я любил ходить в мечеть. Там такой свет, воздух… это дом Аллаха. Он там – живет…
– Я никогда в мечети не была. Мне – нельзя…
– Станешь мусульманкой – все можно будет…
– А я… стану мусульманкой?
– А разве нет? Поженимся. Мамка знаешь как рада будет! Она не посмотрит, что ты русская. Ты с лица – прямо наша. Татарка.
– У меня бабушка татарка.
– А-а. Тогда понятно. Ну, тогда тебе сам Аллах велел вернуться. И ты вернешься. Ты же хочешь?
– Я… Да… Я всего того же хочу, что и ты.
– Войну забудем.
– Нет. Не забудем. А если завтра умрем?
– Не умрем. Я чувствую. Аллах нас сохранит друг для друга.
– А если все-таки умрем?
– Что ж… Значит, Аллах возьмет нас к себе.
– А если я умру раньше?
– Я уйду за тобой.
– Разве Аллах разрешает самоубийство?
– Нет. Это грех.
– Ну вот. Что же ты говоришь.
– А если я умру раньше тебя?
– Я буду помнить тебя. Поцелуй меня.
Он поцеловал ее. Она сказала:
– Знаешь! Я ребенка жду.
Он помолчал и сказал:
– Я тебя отсюда увезу. К своим друзьям. На море.
– Руслан найдет и убьет меня. И тебя.
– Шайтан! Я сам убью его.
РЫБА. МОРЕ
Они приехали к друзьям Рената. Друг и его жена усадили их на кухне, стали вкусным, острым и горячим кормить. Все сразу заговорили, громко, быстро, перебивая друг друга. Алена молчала.
Ренат знакомил ее со своим другом и его семьей – молчала. Обедали на кухне – молчала. Давал ей наставления, наказы, советы, как ей вести себя, что здесь, в чужом городе, делать, – молчала. Улыбалась и кивала. «Ты что, онемела? – тихо шепнул он ей. – Говори что-нибудь… иначе подумают, у меня жена немая!» Она сказала вежливо, обращаясь к его другу: спасибо за все, как у вас тут хорошо, простите, я ненадолго, я вас не стесню.
Дети, мальчик и девочка, смотрели на Алену из-за кухонного шкафа, изучая, затаив дыхание. Мальчик улыбнулся ей смешно, беззубо. Она положила руку на свой уже чуть надувшийся живот.
А наутро она пошла работать в рыбсовхоз. Цеха рыбсовхоза стояли у самого моря.
Она чистила и разделывала рыбу вместе с другими работницами.
Она дышала солнцем, солью и совсем не уставала от этой нудной, однообразной работы. Она была жива, и ее ребенок рос и жил в ней, как икра в длинной, серебряной, тяжелой рыбе, что вываливали из чанов перед работницами на заляпанные монетами чешуи длинные деревянные столы.
На серые россыпи гальки набегал пахнущий йодом веселый прибой. Алена стояла за деревянным, укрытым клеенкой столом на берегу и чистила свежевыловленную рыбу. Лицо обрызгано каплями пота, прозрачными алмазинами. Иногда она поднимала руку в резиновой перчатке с налипшей чешуей и голым запястьем смахивала пот со лба и губ.
Она зло, сильными движениями, чистила крупную, в крупной чешуе, рыбу.
Вытерла нож тряпкой. Ловко вспорола рыбье брюхо. На разделочную доску вывалилась россыпями янтарей светлая икра. Катышки икры горели, искрились под холодным солнцем.
Алена молча созерцала икру. Погрузила в нее пальцы. Подержала в горсти. Вывалила икру из ладоней в большую пустую банку. Зачерпнула пальцами соль из соляной горки рядом с доской. Щедро посолила в банке икру; стала месить ее пальцами. Взяла из банки шматок икры кончиками пальцев; поднесла ко рту; осторожно взяла губами; проглотила.
Ей очень, очень хотелось соленого.
Держала на весу большую, тяжелую рыбу. Мертвая рыба тяжело свисала, хвостом до земли, в ее руках. Икра золотым пламенем пылала в банке. Соленый ветер разрезал хриплый голос, слишком знакомый ей:
– Привэт, мой свэт. Свэт Алена, прэкрасная.
Алена быстро обернулась. Перед ней стоял и смеялся человек. Она уже успела забыть этого человека.
– Нэ ждала, ластачка? Или – ждала?
Мертвенная белизна медленным холодным молоком залила лицо Алены.
– Не ждала.
Руслан сделал шаг к ней и взял ее рукой за горло, как зверя… или рыбу. Алена захлебнулась, захрипела. Он ее выпустил.
– Ждала… ждала.
Ловила ртом, ноздрями ветер с моря. Руслан засмеялся.
– То-та жэ. Так-та лучше. Икоркай балуимся? Сколька платят?
– Нисколько.
Руслан протянул волосатую руку к ее горлу. Она показала, как зверь, зубы в вымученной улыбке.
– Хорошо платят.
– То-та жэ. Я тоже ха-ра-шо тибе плачу. Хочишь, буду платить ище лучше? Рэнат саврал мне, што везет тибя в бальницу в район, што у тибя с глазами плоха. Вы оба абманули миня. Я аскарблений нэ забываю. Вы проста удрали с работы.
Алена молчала.
– Ты знаишь, на сколька ты миня нагрэла, дэвачка, а? Сколька я байцов патирял? Ты, сучка…
Алена молчала.
– Вы давно спите друг с другам! И я малчал! Патаму што глаза снайпера мнэ дароже!
Алена молчала.
– Я убью тибя!
Алена развела руки в стороны. Серебряные монеты крупной чешуи горели на солнце на растопыренных резиновых пятернях.
– Убей. Нет проблем.
Руслан перевел дыхание и сказал тихо и внятно:
– Я пра-щу ти-бя. Если ты будишь вэсти сибя ха-ра-шо. Дэлать, што я скажу тибе.
– Что?
Ужас выступил каплями пота на ее лице.
– Я жэ гаварю: што я прикажу тибе.
Нестерпимо блестело море. Выпотрошенная рыба тяжело упала с дощатого стола к ногам Алены. Пот сверкал желтой икрой на ее загорелом лице. Она медленно разлепила немые, рыбьи губы.
– Руслан…
– Тагда я убью иво.
Он повернулся и пошел. Алена глядела ему в спину.
– Стой! – крикнула она.
Он остановился. Алена подошла к нему. Он повернулся к ней.
– Ты сагласна?
– Сыграю в твою поганую игру!
Лицо Руслана стало жестким.
– Эта нэ игра, Алена. Эта жизнь.
– Я знаю.
– Жизнь и смэрть.
– Я знаю.
ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫЯ плыву, плыву рыбкой маленькой
С золотой вуалью, с хвостиком аленьким!
Я плыву в море синем, чистом-чистом,
Под солнцем жарким, лучистым!
Я всех золотых рыб царица,
Мне сегодня золотая корона приснится!
ФРЕСКА ПЯТАЯ. МЕД (изображение рамки с сотовым медом и роящихся пчел на Вратах)
МЕЧЕТЬ. АЛЕНА МЕНЯЕТ ВЕРУ
Ее все время тошнило.
Ренат повез ее в мечеть.
Перед домом затарахтел старый грузовик с дощатым кузовом. Ренат сам одел Алену по-мусульмански, в хиджаб: плотно закутал ей лицо, бросил темную тонкую ткань на грудь и руки. Осторожно поглаживая ее плечи, руки, живот, надел на нее красивый, мягкий, широкими складками падающий плащ – джильбаб. Она не посмотрелась в зеркало. «Наплевать. Не надо. Откуда он взял эти наряды? А, все равно…»
Ренат подсадил ее в кабину грузовика. Шофер мрачно посмотрел на нее. Она слышала, как Ренат громко, с шумом забрался в кузов.
Шофер тронул машину; Алена закрыла глаза.
Так, с закрытыми глазами, она и ехала в мечеть. Ехала новую веру принимать.
Проносились рваные, призрачные обрывки мыслей – не мысли, а догадки. Не догадки, а тревога. Не тревога, а темные и светлые лучи, что ходили, вставали над ней, скрещивались, падали в прогал бессознания.
Грузовик стал; она открыла глаза. Улица залита солнцем.
Ренат вынес ее на руках из кабины, как драгоценную, как нефритовую.
Они с Ренатом вошли во двор мечети. Алена увидела в белокаменном дворе большой фонтан и маленький пруд. Из фонтана били высоко вверх радостные струи. Рассыпалась ледяная поземка искр. Пруд сверкал срезом лимона.
– Бассейн для омовений, – прошептал ей на ухо Ренат. – Мусульманин должен быть всегда чистым перед Аллахом.
Она задрала голову. В слепящем свете белых лучей стояла выложенная цветными изразцами высокая башня.
– Минара, – выдохнул Ренат.
– Мина…рет? – по-русски переспросила Алена. Он, подтверждая, наклонил голову. – Что значит это слово?
Ей хотелось знать, что все означает. Не хотелось немоты.
– Башня света. А вот, смотри… – Он показал на углубление, небольшую нишу в стене мечети. – Это михраб. Он указывает направление на Мекку. Там священная Кааба.
Мекка… Кааба… Михраб… Она решила больше ничего не спрашивать. Пусть все идет как идет.
В голове замелькали арабские слова: их затверживал с ней терпеливый Ренат. Отрывки из сур Корана. «Ну что, Коран, большая такая книга, как наша Библия. Наша! А Библия-то… вовсе, может быть, не наша! Она же… еврейская! И Христос евреем был. И евреи его распяли… За что? За то, что о любви людям говорил? А о чем бессмертный Аллах говорил? И этот… его… Мухаммад? Разве не о любви тоже? Тоже – о ней. А все режут друг друга. Терзают. Стреляют. Всегда. Зачем мы Библию чужую присвоили… Своровали?»