– А еще я с себя нательный крест сняла… и чужому человеку его на грудь надела.
Диакон прошествовал мимо священника и исповедницы. Пора было начинать литургию.
– Заканчивай, отец Максим, – шепнул диакон в седую, спутанную, как перекати-поле, бороду, – пора…
Священник не слышал его. Смотрел на закутанный в вытертый пуховый платок затылок.
Он тихо, медленно, как во сне, поднял темнобархатную, с серебряным вышитым крестом епитрахиль и укрыл ею голову Алены.
– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти, чадо Елена, и аз недостойный иерей Его, властию, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих… во Имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Вставай, дочь моя. Отпустил тебе Господь грехи твои. Очистилась ты.
Алена все стояла на коленях.
Священник протянул ей Евангелие:
– Целуй.
Она прикоснулась губами к книге, теплой, как щека, и слезы прихлынули к глазам, боль – ко лбу.
– Крест целуй.
Она робко поцеловала серебряный крест в кулаке священника.
Слезы лились неостановимо.
Встала с колен на удивление легко, будто подхваченная потоками воздуха.
Уже не стыдилась мокрого, зареванного лица своего.
Священник с радостной улыбкой глядел на нее.
И она глядела на него, будто впервые увидела его.
Боже мой, мальчик совсем. В сыновья ей годится.
А называет ее – «дочь моя». И это так хорошо!
– А если мне… за мои все грехи – в монахини пойти?
Священник улыбнулся сияюще.
У него на щеках, выше черной поросли бороды, от улыбки вскочили две ребячьих, яблочных, как у мальчишки, ямки.
– Нет. Тебе не в монастырь дорога. Будь монахиней в миру. Это и будет твое послушание.
Она изумленно ощущала, как все легче, бестелесней ей становилось. Та часть ее, что состояла из тяжелого, земляного ужаса, из пулевой и оружейной стали, выходила из нее вон, улетучивалась, улетала. Рекой, вольно текущим потоком прибывало – счастье.
Священник поднял руку и перекрестил ее – широко, красиво, вольным крестьянским жестом косца, срезающего косой высокую траву, луговой цвет.
Ветер в храм ворвался. Выдул у нее изнутри последние лохмотья военной гари.
Последний неслышный крик того ребенка, что она застрелила в машине на горной кавказской дороге.
Больше ничего этого не было. Не было.
«Я не вынесу. Не вынесу этого счастья».
Она глядела священнику в лицо.
Он чуть не зажмурился от света, двумя снопами бьющего из бесстрашно распахнутых глаз Алены.
– Иди, дочь моя. – Обнял и перекрестил ее одними глазами. – Празднуй Воскресение со всеми. Сейчас Пасхальная Литургия начнется. А мне еще вон бабушек исповедать. Прости.
Она сама не поняла, как это у нее получилось. Опять упала на колени. Обхватила руками ноги, колени священника – и припала головой к его ногам, и ниже наклонилась, и поцеловала ноги его, смешно торчащие из-под праздничной, Пасхальной ризы сапоги, и пуховый платок сполз с ее затылка ей на плечи, и простоволосой она стала, волосы раскидались по щекам, по плечам, и радостные рыданья сотрясли всю ее, как грозой и молнией сотрясается истомленная земля; и на ноги вскочила, как девчонка, руки прижала к лицу: слишком сильный свет бьет из него, все ослепнут, спрятать эту радость надо, скрыть.
Повернулась. Расправила плечи. Пошла вольно, гордо.
Священник смотрел ей в спину: другая.
Другой человек.
– Вот ты и родилась на свет Божий, – прошептал.Алена отошла от исповедального аналоя. Огляделась.
Повернулась лицом к Царским Вратам. Спину легко, прямо держала.
Она стояла рядом с большой иконой, затянутой квадратной льдиной стекла. Седобородый, со светлыми серыми сапфирами глаз, горбатый старик внимательно, как на приеме врач, оглядывал ее с иконы.
Горели, чуть потрескивая, тонкие коричневые свечи. Пламя, золотые птичьи клювы. Свечи тоже птицы, вспорхнут и улетят.
Спрашивала себя: легче тебе стало, когда призналась?
Молчало невесомое сердце. Привыкло молчать.
Вокруг Алены кверху поднималась музыка. Пели красивые голоса. Ходили люди в золотых и черных одеждах. А она слышала выстрелы, видела кровь на спинах и берцах солдат, злое смуглое лицо с золотой в ухе серьгой.
Все дальше, дальше. Все тише, тише.
Алена не знала, что старец на иконе был Серафим Саровский, преподобный, чудотворец.
Она поглядела вперед, где в круглых подставках пылали сладко пахнущие медом свечки. Язычки пламени над восковыми ножками взлетали, оранжевые стрекозиные крылья.
Свечи целовали огненными губами огромную, как темно-кровавый ковер, икону, водруженную аккурат напротив Царских Врат.
Алена всмотрелась. Очень темная икона, такая старая, веками прокопченная. Лик на ней невозможно различить.
Мать. Держит ребенка на руках.
Мрачное коричневое лицо сосредоточилось в вечном молчании.
Во мраке смуглого лица блестели лишь синие белки громадных глаз.
«Глаза громадные, величиной с ладонь. У людей таких не бывает. Они все видят. А меня они – видят?»
В саже, в сгущении тьмы, в слоях смертной, скорбной земли белым облаком, сошедшим с широкого неба, пролетел надо лбом Ее белый плат. А над платом – короной восстал, яхонтами живыми воссиял круглый, как железное колесо, тяжкий нимб.
Тяжела корона мира. Страшна. Высока.
И ребенок так горестно смотрит. Он знает, что умрет.
А она… Она знает, что Он умрет – и воскреснет.
– Чудотворная… Чимеевская… – выдохнул восторженный старческий, хриплый голос сзади Алены. – Недельку погостит… и обратно в Сибирь увезут.
Храм весь внезапно вспыхнул, озарился веселым, ликующим светом.
Будто сто ангелов влетело и у каждого в руках горело по свече.
– Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков…
Священник, возгласивший это зычно, празднично, почти весело, на весь огромный храм, видел: Алена, стоявшая у иконы батюшки Серафима, вся потянулась к преподобному, как старая корявая ветка по весне, почуявшая ветер с реки и великое солнце.
– Аминь, – умиленно, протяжно выпел хор, и эхо звучащей паузой дрожаще повисло в полумгле.
Литургия началась.
АЛЕНА В ХРАМЕ. ПАСХА. ЛИТУРГИЯ ИОАННА ЗЛАТОУСТА– Миром Господу помолимся…
– Господи, помилуй…
– О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся… О мире всего мира, благостоянии святых Божиих церквей и соединении всех – Господу помолимся…
Алену кто-то приподнял над землей.
Она не знала, живая ли она или уже ангел.
Тяжесть, упавшая с нее, стремительно уносилась прочь. Летела далеко, низко под ней.
Ее грех – черная земля, улетавшая под крылом от нее навсегда.
На всю жизнь.
«И на всю смерть», – подумала она, а священник, румяный, вспотевший, стоял, как капитан на палубе, перед всей полной народа церковью, и выпевал, басил на весь придел, подо всем широким куполом:
– О богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея Господу помолимся!
Алена вздрогнула.
«Так вот что такое страна. Это когда за нее в церкви молятся. Вот что такое армия. Воинство, да, это воинство. Я была там не воинство. Не воин. Я была – наемная побрякушка. Теперь я свободна. Свободна».
Она подняла руку и воткнула жесткую щепоть в лоб, в грудную кость, в плечо, в другое. Выстрел в лоб. Выстрел в грудь. И в плечо. И еще.
Вот ты себя и расстреляла светом.
И воскресла в свете.
Теперь будь навсегда в свете! Ничего не бойся!
– О граде сем, всяком граде, стране и верою живущих в них Господу помолимся…
«Град, город мой милый! Я ненавидела тебя, я удрала от тебя и бросила тебя. И я вернулась к тебе. Вернулась к тебе с сыном на руках. И ты, град мой, сына моего вырастил, воспитал. Как низко я кланяюсь тебе, стоящий на холодных горах, на ветрах! Кремлям твоим! Людям твоим! Реке твоей…»
– О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих… плененных… и о спасении их – Господу помолимся-а-а-а…
«Господи! Спаси всех, кто плывет по широкой реке моей! Спаси странствующих! Спаси болящих всех, сынка моего спаси, чтобы горькая хвороба не вернулась к нему, навек покинула его! Спаси тех, кто там, на всех войнах людских, в плену, в темницах… в кровавых грязных ямах… в сараях, ледяных и голодных, с пучком соломы вместо одеяла… Выведи их на волю! Выведи, как вывел Ты меня!»
– О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды Господу помолимся…
Алена стояла и смотрела в черные глаза с синими опаловыми белками Богородицы Чимеевской.
Божия Матерь, как после долгой разлуки, глядела на нее.
«У меня нет на свете матери. Я сирота. Будь мне Мать, Пречистая».
А священник пел, уже не громко-победно – нежно, будто один в храме был, а не перед народом:
– Благослови, душе моя, Господа и не забывай всех воздаяний Его! Очищающаго вся беззакония твоя, исцеляющаго вся недуги твоя… Избавляющаго от истления живот твой, венчающаго тя милостию и щедротами! Исполняющаго во благих желание твое: обновится яко орля юность твоя…
«Обновится яко орля… Орля – что такое? Орел, что ли? Он летит над горами… летит в вышине – под звездами – и обновляется? Молодеет, живет тысячу жизней? Но разве я так могу? Я могла погибнуть на войне тысячу раз. Я выжила. Зачем? Для чего? Куда я пойду? Куда полечу? Куда полетит орлица, свежими новыми крылами взмахнув? На хищную добычу – или солнечными крыльями людей и зверей благословлять?»
– Человек – яко трава дние его… яко цвет сельный, тако оцветет. Яко дух пройде в нем, и не будет… и не познает ктому места своего. Милость же Господня от века и до века на боящихся Его!«На боящихся Его, – повторяла Алена, радостно, счастливо крестясь. – Вот как это верно: на боящихся Его! А я – никого не боялась. И поэтому передо мной лежала, пылала пустота, как пустыня. Там, за смертью, за ее страшным порогом, жизнь! Какая? Что там? Как надо молиться, чтобы тайна эта раскрылась? А у них, у них у всех вон какие счастливые лица! Значит, они все тайну эту – знают? А я – нет; как же я жила до сих пор без нее?»
Не чувствовала ног. Парила в воздухе храма, как фигура в нише, на фреске, летящая рядом с ней, ступнями идущая по снежным облакам.
– Распныйся же, Христе Боже, смертию смерть поправый!
«Они тоже убили Его. Они могли Его расстрелять, тогда же уже были лук и стрелы; могли закопать, похоронить заживо; могли отдать на съедение зверям; могли навязать на ноги камень и утопить. Но они отчего-то распяли Его. А Он взял и воскрес. Воскрес! А я? Ведь я тоже воскресла! Здесь! Сейчас!»
Богородица Чимеевская проблеснула густо-синими белками.
Алене почудилось: к ней голову повернула.
«Почему Он воскрес? Для чего? Для кого? Для учеников? Для матери, которую любил? Для всех людей? И что это такое – быть Богом живым?»
Повеяло сквозняком. Ветер распахнул зарешеченную створку окна, и с улицы потянуло мятным холодком и речным ветром, послышались остро-пронзительные визги голодных чаек. Чайки летали над крышами, вымаливали у людей хлеба.
По спине Алены потекли огненные искры. Ей показалось – ее волосы под платком сейчас вспыхнут, подожгутся. Ее лицо пылало.
Священник видел, как она преобразилась. Он волновался.
Такое превращение, изменение всех человеческих составов он наблюдал в храме впервые. Люди менялись, радовались после исповеди; люди просветлялись на литургии; но чтобы безумная грешница умерла и вновь родилась – этому он впервые был свидетелем.
«Она не просто родилась. Она воскресла», – наконец понял он, и у него тоже горячим светлым волненьем приподняло волосы на лбу.
«Дух Святой, это Дух Святой сошел…»
– Во Царствии Твоем помяни нас, Господи, егда приидешь во Царствии Твоем… Блажени нищии духом, ибо тех есть Царствие Небесное. Блажени плачущии, яко тии утешатся…
Слезы быстро текли по лицу Алены, пересекали ее улыбку, стекали на подбородок.
– Блажени кротцыи, яко тии наследят землю.
«Блаженство кроткой быть отныне. Не воевать. Не соблазняться о чужом. Слушать тишину. Слушать, как ходят звезды в небе. Простите мне все, кого я убила! Вы звездами давно стали. И я под вами ночами хожу… сплю в постели своей, а вы – кругами по черному небу ходите…»
– Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся…
Алена закусила губу. Правда!
Одни лгут и говорят: это правда.
Другие правду предъявляют, но им не верят.
И Господу не верили, когда Он говорил: Я – Господь.
И Ему надо было показать людям правду.
И люди насытились Его правдой. Они насытились Его кровью.
Почему же до сих пор мы не насытились кровью друг друга?!
– Блажени милостивии, яко тии помиловани будут!
«Значит, меня миловали. Я помилована. Я – награждена. После того, что я сделала, меня сжечь мало. Расстрелять мало. А я среди живых. И Бог со мной! Как же я Тебе, родной мой, любовь свою отдам?»
Она уже называла Христа, как сына: родной.
– Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят… Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся… Блажени изгнани правды ради, ибо тех есть Царствие Небесное…
«Врата отворились. И я вошла. Я, последняя преступница, я – вошла! Меня – приняли! Меня – простили! И я, я тоже буду плясать на небесах… в царском, сияющем дворце… И забуду грязь, кровь, пыль, кузов грузовика, где трупы вперемешку с живыми, забуду прицел, приклад, ударяющий при отдаче в плечо, грубый звериный смех, когда на меня наваливается чужое, дерьмом воняющее тело… Тело, чужое тело. Ты, проклятый, ты тоже человек. У тебя тоже есть душа.»
Цветной, пышно клубящийся туман обнял Алену.
В тумане она услышала нежное, свирельное пение.
– Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся… Аллилуиа!
Говорили, читали и пели. Ей было хорошо.
Чем счастливее пела душа, тем печальнее пела внутри тонкая, ломкая поминальная свирель.
…не церковь, не служба. На берегу реки стояла, и последний лед, плывущий с верховий, прибился к сырому холодному песку, и одинокая чайка кричала над ней, поминала всех усопших, погибших: расстрелянных, взорванных, лежащих под небом, под ветром – без могилы, без отпевания.
– Еще молимся о упокоении душ усопших рабов Божиих, и о еже проститися им всякому прегрешению, вольному же и невольному…
«Мы все согрешили. Мы все грешны».
– Яко несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты бо един токмо без греха, правда Твоя – правда во веки, и слово Твое – истина.
Горящие глаза. Дрожащие пальцы. Частое дыхание людей, стоящих во храме.
Она становилась каждым из них.
Любым – из толпы.
На ее лицо налеплялась чужая кожа. Иные черты замещали ее черты. Иные сердца бились внутри.
За миг-другой она проживала тысячи жизней.
Сначала ей было страшно. Потом она помолилась: Господи, вразуми, – и стала слушать как музыку другие души, толпящиеся, как мотыльки в свете свечи, внутри нее.
Люди! Милые люди. Чужие. Родные. Всякие. Разные.
Вы все умрете, люди. Непонятной мне; неизвестной смертью.
Но пока я живу рядом с вами, и вы живете рядом со мной.
Я чувствую вас. Я вижу вас, слышу вас.
Вот вы все, мои родные, мой народ, в храме, со мной.
Мы собрались, и мы – собор.
Как мне надо любить вас? Что сделать для вас?
Чтобы вам не так страшно было. Чтобы вы поняли, как и я сейчас: мир один, и жизнь – одна, и Родина – одна, и Бог – один, и все мы умрем, и главное, что есть, пока мы живы, это – любовь.
Любовь и ласка, ласка и любовь.
Дать вам любовь мою! Как? Что сделать надо? Что?
Я – это вы, а вы – это я. Мы – народ.
Хор пел тихо-тихо, нежно-нежно, будто не раскрывая ртов; будто качались на воде, потревоженные проплывшей смоленой лодкой, духмяные снежно-белые лилии:
– Иже Херувимы тайно образующе и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение, яко да Царя всех подымем, Ангельскими невидимо дориносима чинми… Ал-ли-лу-и-а!
Сердце Алены расширилось, вместило в себя все, весь мир видимый и невидимый.
Ей в одно мгновенье стало понятно все.
И зачем она живет на свете. И зачем все живут.
И зачем Бог приходил.
И зачем одних людей Бог берет на небо раньше, а других позже, давая им выпить чашу длинной тяжелой горькой жизни до дна.
Священник поднял руки.
Ей казалось – это он к ней одной руки протягивает.
– Мир всем!
«Да, да, мир, – лицо Алены заливали слезы, и она слизывала их кислое вино. – Мир, а не война…»
– И духови твоему, – гудел, как первый пароход на освобожденной ото льда реке, мужской хор.
– Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы…
«Возлюбим друг друга! Почему же до сих пор мы все никак не возлюбим друг друга! Ведь это тысячи лет назад возвещено было!»
И все, кто стоял рядом с ней и далеко от нее, весь народ в церкви, все запели, нестройно, коряво, трогательно, кто-то слов не знал, забыл, кто-то ловил по губам близко стоящих старух, знавших, как старые пророчицы, все, что было, есть и будет, и робко повторял за ними, – и Алена, слов тоже не зная, ни одного слова, запела, – и не знала она, что это был Символ веры, веры ее родного народа:
– Верую во единаго Бога – Отца Вседержителя, Творца Небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа – Иисуса Христа, Сына Божия Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век… Света от Света, Бога Истинна от Бога Истинна… рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, им же вся быша…
«Вы – не возлюбите. Пусть! Я – возлюблю!»
– Нас ради, человек, – пели, старательно, фальшиво, чисто, голосисто, хрипло, радостно, самозабвенно люди в церкви, – и нашего ради спасения сшедшаго с небес…
«Я не на небесах живу. А на земле. Я ад прошла. Я рай хочу вам дать, любимые. Любовь, которой нет на земле. Которая одна только и есть на земле».
– …чаю воскресения мертвых… и жизни будущаго века…
«Неужели все воскреснут?! Все?! И те, кого я убила, тоже…»
Священник пел. Воздевал руки. Хор вторил ему.
Люди молчали благоговейно.
Алена понимала краем сознания: сейчас, вот сейчас совершается главное в жизни ее и всех. Она ловила не слухом – сердцем плывущие, как рыбы во тьме океана, светящиеся золотые восклицанья: «…тысящи Архангелов и тьмы Ангелов… благодарив и благословив… освятив… преломив…»