Вик покачал головой, ловко прикурил, закрывая спичку от ветра ладонями.
— Брат, почему Господь уничтожил все это? — спросил Гай — Зачем?
— Зачем? — мрачно повторил Вик. — Я не Господь, и не могу говорить за него, но… вот что я скажу тебе, маловерный брат. Да, этот мир был спокойным и сытым, вдобавок очень самодовольным. Люди редко резали друг друга на улицах, и если делали это, то от безделья и сознания собственной никчемности. Но мир, тем не менее, был переполнен грехом, как чаша, в которую льют через край. Когда я говорил со своей паствой, я называл это добрым грехом.
— Добрым грехом? — взволнованно спросил Гай.
— Добрый грех и на грех-то иногда не похож, но он также противен Господу, как прелюбодеяние, убийство, богохульство. Я достаточно помню, чтобы иметь право так говорить. Что такое добрый грех? Это когда ты не делаешь никому зла, когда даже помыслы твои чисты от него, но дела оскорбляют Бога. Ты помнишь, что такое Интернет?
— Интернет?
— Так называли всемирную информационную систему, куда мог войти любой желающий. Так вот, существовали люди, которые развешивали в Интернете фотографии и фильмы с голыми бабами, и брали деньги за просмотр, а иногда и вовсе бесплатно. Скажи, Гай, кому они делали зло этими бабами?
— Не знаю…
— Да никому. И в Священном писании ничего не говорится об этом, ведь когда его писали, никакого Интернета не было! А церкви для собак, ты слышал о таких? А фильмы, в которых Бога изображали негром, или женщиной, или компьютером? Шоу трансвеститов, однополые браки? А знаешь, что сказал мне один парнишка, которому я пытался объяснить, что пускать по ноздре кокаин — грех? Он рассмеялся мне в лицо, и спросил, какая заповедь запрещает это. Вот это и есть добрый грех.
— Я устал и хочу есть, — простонал Драхо.
— Люди не забыли о Боге, — продолжал Вик, не обратив на Драхо никакого внимания, — но относились к нему, как к забавному старику с седой бородой, что сидит себе на небе в белой хламиде, и занимается своими делами. Они слушали воскресную телепроповедь, а потом переключали канал на шоу голубых. В конце концов, чаша Его терпения переполнилась, и все свершилось, как сказано в Откровении Иоанна Богослова… так-то, парень. Посмотри на этого червяка, — Вик махнул стволом винтовки в сторону предводителя, — он творит зло, даже не задумываясь, над тем, что делает. Он топчет ближнего и радуется жизни на свой манер.
— Дайте же пожрать, — капризно сказал Драхо.
— Мясорубка тоже хочет жрать, — отозвался Гай, — поэтому лучше заткнись и ползи вперед. До ужина еще далеко.
Ветер постепенно стихал. Когда над пустыней сгустились сумерки, облака пыли и пепла стекли на землю; и, взобравшись на очередной холм, путники увидели перед собой широкое, ровное как стол, поле — лишь в нескольких шагах внизу сиротливо скрючилось одинокое деревце. А на горизонте, за грядой высоких дюн, полыхало призрачное зарево — словно отсвет гигантского костра. В воздухе явственно ощущался запах дыма. Гаю остановился — ему чудились приглушенные расстоянием вопли.
— Что это? — завороженно прошептал он.
— Содом, — уверенно ответил Вик, — мы нашли его, брат. Все это время он был так близко…
Мясорубка вдруг тихо загудела и озарилась изнутри голодным багровым светом. Драхо опасливо покосился на нее:
— Да, это он. Вы сделали глупость, когда убили детей. За них вы могли бы купить в городе жилье и много жратвы…
— Мы не убили их, — нахмурился Гай.
Драхо хрипло раскашлялся:
— Мне все равно… Вы обещали отпустить меня. Только сначала дайте поесть.
— Я обещал, — вздохнул Вик, — но ты называл нас сукиными детьми и пожирателями падали. Было такое?
— Подождите, — даже в темноте было видно, как затрясся Драхо, — я ведь привел вас к Содому! Вы никогда не дошли бы сюда без меня!
— Дошли бы. Ты не единственный торговец детьми в этих пустынных краях.
— Но вы обещали!!
— Я обещал. А Гай нет. Я тебя отпускаю, иди. А ты, Гай, отпускаешь Драхо?
Гай подошел к дрожащему предводителю и взял его за бороду:
— Ты знаешь какую-нибудь молитву?
— Ч-ч-что?!
— Если не знаешь, просто проси у Бога прощения, — Гай снял с плеча парализатор.
Драхо, тяжело дыша, опустился на колени.
— Ну? — сказал Гай.
— Г-гады, сволочи, — заголосил бывший предводитель, — за что? Кто дал вам п-п-право?
— Ты видел демона? — спокойно сказал Вик, его сигарета огненным цветком тлела на ветру, — видишь эту машину, что мы зовем Мясорубкой? Как ты думаешь, кто дал нам все это?
— Нет, нет, нет, — мотая головой, Драхо медленно отползал назад, — я хочу жить, слышишь, бородатый псих, я не полезу в эту дыру, сам туда лезь! Нет, нет…
— «И совершу над ними мщение наказаниями яростными, и узнают, что я Господь, когда совершу над ними свое мщение!» — торжественно проговорил Вик.
Звук выстрела эхом прокатился по холмам и потонул в пыльном разреженном воздухе. Мясорубка довольно чмокнула, принимая обмякшее тело.
— Ловко вы его, — раздался из темноты веселый молодой голос.
— Кто тут? — хрипло вскрикнул Вик, водя стволом из стороны в сторону.
— Не пугайтесь, я добрый, я добрый, — одинокое скрюченное дерево зашевелилось, и помахало друзьям ветками, — спускайтесь ко мне, поговорим.
Гай сбежал вниз и торопливо смастерил костер из обломков повозки; сухое дерево вспыхнуло, как картон. Вик тенью замер на склоне холма, не выпуская винтовку из рук.
— Осторожней с огнем, — проговорило дерево, закрываясь голыми ветками, — мне бы не хотелось стать пищей для вашего костра.
— Кто ты такой?
— Меня зовут Лоллипоп, Дуб Лоллипоп. Раньше я был человеком, таким же как ты и он. Когда с неба пошел серный, а потом и огненный дождь, меня немножко оплавило, но не убило совсем. Как видите, я врос в землю, пустил корни, и вполне доволен тем, как я устроился.
Вик и Гай с любопытством смотрели на это чудо. Дерево было невысоким — всего метр или полтора от земли, у него была сморщенная серая кора, живое человеческое лицо и толстые безобразные руки-ветви, которыми оно прикрывало глаза от яркого света костра. На ветках шелестели десятка два сморщенных бледно-зеленых листьев.
— Как же ты выжил в пустыне? — спросил Гай.
— Глубоко под землей еще есть немного воды, я могу дотянуться до нее корнями. А путники, идущие в Содом, мочатся на меня, в такие дни у меня праздник, — улыбнулось дерево, — когда будете уходить, пожалуйста, помочитесь на старого доброго Лоллипопа. Если стесняетесь, заходите сзади, так я ничего не увижу.
Вик и Гай снова посмотрели на сияющий бледными сполохами горизонт. Крики как-будто стали громче. Там, за холмами, кто-то вопил от боли, перекрывая восторженно-злобное гудение множества голосов.
— Думаю, сегодня мы туда не пойдем, — покачал головой Вик, — зато завтра у нас будет трудный день. Доставай-ка консервы, Гай.
Вик расстелил на песке брезентовое покрывало, и друзья сели ужинать. Лоллипоп, изголодавшийся по общению, болтал не умолкая.
— Разные люди здесь ходят, разные ходят. Бродяги, голодранцы, беженцы с побережья, веселые торговцы водой, усталые женщины с голодными глазами. Тянет людей в Содом, модный город в этом сезоне! И все, все останавливаются здесь хоть ненадолго — перекинуться со мной парой слов, посмотреть на диковинку, да, диковинку. Вот вы когда-нибудь видели говорящее дерево? Ха! И никто не видел. Ничего, дайте время, нас будет много. Для кого Господь очистил этот мир? Вы только не подумайте, что я ставлю на людях крест, я ведь и сам помню время, когда я ходил на двух ногах и ел мясо — правда, это уже далеко позади, я теперь Дуб, Дуб Лоллипоп, самый славный малый в этих краях — но я сумел приспособиться к новым условиям, а люди всё хотят жить по старинке, всё цепляются за ошметки того мира, которого больше нет…
— Но ведь ты не по своей воле стал таким, а? — перебил Гай. Он смотрел на большую свежую лепешку, что Вик извлек из своего рюкзака и разломил пополам.
— О-е, — воскликнул Дуб, — хлеб, настоящий хлеб? Не может быть! Как давно я не видел хлеба… дадите попробовать? Хотя бы маленький кусочек?
— Ты не ответил на мой вопрос, — Гай отщипнул хрустящую корочку, на четвереньках приблизился к Лоллипопу.
— Прости, если ненароком обидел, добрый юноша. Конечно, я не сам себя сделал таким, и очень страдал душой поначалу — поначалу. Но потом рассудил: раз Бог уничтожил миллиарды, а мне сберег жизнь — значит, Он оставил меня для какой-то высокой цели! Высокой цели! Поглядите на мои слабые ветви: я не могу убить, украсть, возжелать чужого добра — я безгрешное существо! Ха-ха! Я высшее существо, чего там стесняться!
Гай кинул кусок лепешки в рот дереву, и оно с аппетитом зачавкало.
— М-м-м, блаженство… где же вы взяли лепешку, мои добрые друзья?
Гай кинул кусок лепешки в рот дереву, и оно с аппетитом зачавкало.
— М-м-м, блаженство… где же вы взяли лепешку, мои добрые друзья?
— Ты говоришь ерунду, — спокойно сказал Вик, — Бог дал человеку свободу выбора. Грех — это выбор в пользу зла. Ты хочешь сказать, что не способен на такой выбор?
— Конечно, нет! — всплеснул ветвями Дуб.
— Почему?
— Потому что я не могу никому причинить зло!
Вик покачал головой:
— Чист от зла только Господь.
Дуб озадаченно примолк, глядя на багровые отсветы на небе. Под ними, в Содоме, вопли сменились протяжным пьяным пением. Гай почувствовал злой холодок в груди. Пока мы тут спорим о безгрешности говорящего дерева, они там предаются всем мыслимым и немыслимым грехам, и кто-то кричит от смертной боли и унижения.
— Не будем ссориться! — Дуб хлопнул веткой о ветку. — Зачем спорить? Расскажите лучше о себе, да, о себе! Что привело вас в славный городок Содом?
Гай бросил быстрый взгляд на Вика. Тот спокойно дожевал кусок мяса, поцокал языком. Носком сапога пошевелил догорающий в костре обод деревянного колеса.
— Мы мстители Господа, — с вызовом сказал Вик наконец, глядя на Лоллипопа, — довершаем начатое им дело. Видел, что стало с тем парнем, Драхо?
— Поня-аатно, — протянул Дуб, — значит, эта странная машинка, в которую вы кинули тело…
— Мне дал ее Бог.
Лоллипоп в растерянности посмотрел по сторонам. Вокруг был только пепел. Гаю показалось, что «высшее существо» было бы радо сейчас вновь заиметь ноги и дать стрекача.
Вик сделал долгий глоток из фляги и извлек из рюкзака новенькую блестящую целлофаном пачку Marlborough.
— Сигареты. Свежий хлеб. Красное вино. — Он прикурил от головни, выпустил длинную струю дыма. — Парализующие винтовки (мы почти никогда не убиваем — только для самозащиты). Все это дал мне Бог. И этого мальчика он послал мне, старику, в помощь.
— Ты еще не стар, брат, — засмеялся Гай.
— Не стар, совсем не стар, — подхватил Лоллипоп.
— Помолчи, — остановил его Вик. — Раз уж ты такой умный, и любишь порассуждать о делах Господа, я расскажу тебе о них.
Он еще раз глубоко затянулся.
— Так вот. Я бросил курить тридцать два года назад, когда принял сан. Священникам нельзя. Но не было ни одного дня из этих одиннадцати тысяч семисот дней, чтобы я не мечтал о сигарете. Я позволял себе одну сигарету в год, на свой день рождения. Да, и я грешен… Ранним летним утром я выходил из гарнизона, садился на автобус и ехал в Дюссельдорф; покупал пачку Marlborough — других я не курю, шел в парк, и спокойно выкуривал одну штуку, слушая, как она тлеет, а пачку оставлял на скамейке. Вечером дома читал сто раз «Апостольский символ веры» во искупление, и начинал ждать следующего года.
В то самое утро я приехал в город, и первым делом спросил пачку Marlborough в магазинчике на автобусной станции. Marlborough не нашлось. Я пожал плечами и вышел на проспект. В супермаркете «Dills» Marlborough тоже не оказалось — раскупили. В большом городе Объединенной Европы, напринимавшей законов против курения, не так-то много мест, где можно купить чертов табак. Я битый час метался по проспекту, и нашел только «Лайтс», но «Лайтс» мне был на хрен не нужен. Представь себе человека, который целый год мечтал об одной-единственной никотиновой палочке, и не может ее получить, потому что в магазинах ее нет, и ты поймешь, что я чувствовал в тот момент.
К счастью, я вспомнил, что в метро на Барбароссаплатц есть табачная лавка. Я почти бегом спустился под землю, нашел эту лавку, где продавец — маленький угодливый турок — вручил мне красно-черно-белую пачку настоящего Marlborough из Ричмонда, штат Вирджиния, всего за четыре евро. В этот момент все и случилось…
Вик прикурил новую сигарету от окурка первой, помолчал, глядя на пламя.
— Я встретил старика, который видел, как это произошло. К тому времени мы почти сутки сидели под землей, ждали, пока температура на поверхности хоть немного понизится. Не было света, воды, жратвы, почти не было воздуха… вокруг — хрипящие от ужаса толпы. Как стадо баранов. Странно, ведь все сразу догадались, что это не ядерная война и не вторжение гребаных марсиан! Я сидел на турникетах и курил одну за одной, словно хотел нагнать упущенное за тридцать лет завязки, а когда пачка опустела, взял у турка еще три блока. Забавно было глядеть, как он пересчитывает деньги. Наверное, настала ночь — не знаю, у всех остановились часы. Хорошо, что у служащего метро нашелся фонарь…
Тот старик выполз из темноты подземного перехода, весь черный от пепла, словно беглец из крематория — он пытался подняться на ноги, но все время падал. Он был слеп, как крот, и напоминал ожившую мумию. Кроме меня, никто не осмелился подойти к нему.
«Что там?» — спросил я.
«Там — Бог» — прошептал старик, и пепел сыпался из его беззубого рта.
«Что Он делает?»
От старика шел дым. Я до сих пор помню этот запах — горько-кислый запах горелого человечества.
«Бог потерял терпение… Бог убил нас всех…»
«Он придет сюда?»
«Вы сами придете к нему…»
На простодушном лице Дуба застыл благоговейный ужас. Гай незаметно, стараясь не шуметь, вытащил из рюкзака альбом, и в неверном свете костра принялся рисовать его портрет — быстро, одними штрихами. В медвежьей лапе Гая огрызок карандаша казался спичкой, однако через несколько минут на белом листе появилась точная копия Лоллипопа, вместе со всеми веточками и почками. На Гая смотрело длинное морщинистое лицо с кустистыми бровями, маленькими черными глазами-пуговками, и выдающимся горбатым носом, на самом кончике коего примостилась круглая бородавка.
— Старик рассказывал — все случилось быстро. — Продолжал Вик. — Господь милосерден, он не хотел, чтобы мы мучились перед смертью. Сначала золотистый дождь серы, потом — огненный водопад; не прошло и минуты, как все уже полыхало и плавилось. Старик вбежал в подземку, когда потолок за его спиной начал рушиться и долго не мог выбраться в подземный переход из-под завалов.
— Да, я помню, — прокряхтел Дуб, — это было ужасно.
— Бог спас мне жизнь, когда заставил бегать за сигаретами по городу, и, в конце концов, уйти под землю. Сечешь? Если бы я не стал капелланом тридцать с лишним лет назад — я бы не бросил курить, и не было бы этих ежегодных поездок в Дюссельдорф, и я не сидел бы сейчас перед тобой. Но все это я понял позже.
Когда наутро мы разгребли завалы, все уже кончилось. От города остались почерневшие бетонные коробки и заваленные искореженным металлоломом улицы. Русло Рейна превратилось в сухую, стерильную, покрытую трещинами ложбину. Город стал огромным горячим кострищем, оно все еще потрескивало и дымилось. И все же в нем оставалось еще много людей — тех, что спрятались в метро и подвалах. Они заламывали руки, стенали, бродили в шоке среди развалин, и — проклинали Бога. «За что?!» — вопили они, — «Почему именно мы, почему не сто, не тридцать, не пятьдесят лет после нас?!» И каждый был голоден, каждый просил воды, лекарств, теплой одежды. Кто-то сообразил, что полиции больше нет, и принялся отнимать у слабых то, что ему нравилось. Тот, у кого нашлось оружие, быстро выдвигался в лидеры. Начались убийства, стычки и настоящая охота за молодыми девушками.
Воду и продукты еще можно было найти. Например, под супермаркетом «Dills» обнаружилось целое подземное хранилище. Но запасы таяли с бешеной скоростью — все, кому удалось поучаствовать в дележе, старались есть и пить как можно больше, в страхе, что иначе все достанется соседу. Главари быстро сообразили, чем это грозит, и ввели суточные рационы, а заодно изгнали из племен всех старых, больных, некрасивых, с неправильным цветом кожи и просто неугодных. Меня тоже выгнали.
— Сочувствую, — вздохнул Дуб.
— Я вышел из Дюссельдорфа и отправился вдоль покрытого пеплом шоссе на восток. Рассчитывал добраться до Москвы: я глупо надеялся, что в России, стране вечного холода, огонь не уничтожил всё и вся, как у нас. Вдоль шоссе было много маленьких погорелых городков, в которых никогда не слыхивали о метро, и выжившие мне не попадались. Не попадались и магазины. Через неделю я остался без воды и консервов, в достатке было только сигарет. Силы оставили меня в полдень девятого дня пути. Пепел и пыль набились в горло и легкие, и не было даже глотка воды, чтобы смочить гортань. «Вот и все, старая задница, — сказал я, — откоптил ты свое». Почти ползком взбирался я на очередной холм, и давал себе слово, что доберусь только до следующего, а там выкурю последнюю сигарету и останусь навсегда. На следующем пригорке все повторялось, пока, наконец, я не упал в изнеможении, не в силах даже достать из кармана спички. Знаешь ли ты, чертов Дуб, что это такое — умирать от жажды в холодной пыльной пустыне, под пепельным небом, без надежды на спасение?
— Знаю, — удивленно поднял брови Дуб.