Она осторожно водила рукой назад и вперед, словно нащупывая в траве что-то, что обронила. Шевельнула правой ногой, согнув ее в колене. Похоже, она хотела попробовать встать.
Мэнкс склонился над ней с этим своим огромным серебряным молотком, поднял его и опустил. Уэйн никогда прежде не слышал, как ломаются кости. Мэнкс ударил ее в левое плечо, и Уэйн услышал, как оно щелкнуло, как сучок, взрывающийся в костре. Сила удара снова бросила ее ничком наземь.
Он закричал. Он кричал во весь объем легких, закрыв глаза и опустив голову…
…а Человек в Противогазе схватил его за волосы и дернул, снова поднимая ему голову. Что-то металлическое расквасило Уэйну рот. Человек в Противогазе ударил его по лицу баллончиком ПРЯНИЧНОГО АРОМАТА.
— А ну открывай глаза! И смотри, — сказал Человек в Противогазе.
Мать Уэйна двигала правой рукой, пытаясь подняться, отползти, и Мэнкс снова ее ударил. Ее позвоночник разбился с таким звуком, будто кто-то прыгнул на стопку фарфоровых тарелок.
— Будь внимательнее, — сказал Человек в Противогазе. Он дышал так часто и глубоко, что внутренняя сторона его противогаза запотевала. — Как раз подбираемся к самому лучшему.
* * *Вик плыла.
Она была под водой, она была в озере. Она опустилась почти до самого дна, где мир был темным и медленным. Вик не чувствовала потребности в воздухе, не осознавала, что затаила дыхание. Она всегда любила нырять в глубину, в неподвижные, безмолвные, затененные обиталища рыб.
Вик могла бы остаться под водой навсегда, готова была стать форелью, но Уэйн звал ее из того мира, что на поверхности. Его голос доносился издалека, но она все равно слышала в нем настойчивость, слышала, что он не просто кричал, но вопил. Потребовалось усилие, чтобы оттолкнуться и поплыть к поверхности. Руки и ноги у нее не хотели шевелиться. Она попыталась сосредоточиться только на одной руке, проводя ею по воде. Она сжимала пальцы. Разжимала их. Сжимала снова.
Она раскрыла ладонь в траве. Вик лежала в грязи, на животе, хотя у нее сохранялось вялое подводное чувство. Она не могла понять, как случилось, что она растянулась у себя во дворе. Не могла вспомнить, что такое ее ударило. Ее что-то ударило. Трудно было поднять голову.
— Вы меня слышите, мисс Хитроумная Виктория МакКуин? — сказал кто-то.
Она его слышала, но не могла осознать, что он говорит. Это было несущественно. Важен был Уэйн. Она слышала, как кричит ей Уэйн, она была уверена в этом. Она костями чувствовала, как он кричит. Она должна была встать и убедиться, что с ним все в порядке.
Вик сделала усилие, чтобы встать на четвереньки, и Мэнкс обрушил ей на плечо свой яркий серебряный молоток. Она слышала, как треснула кость, и рука под ней подкосилась. Она рухнула, ударившись о землю подбородком.
— Я не говорил, что можно встать. Я спросил, слушаете ли вы. Вам придется меня послушать.
Мэнкс. Мэнкс был здесь, он не умер. Мэнкс и его «Роллс-Ройс», и Уэйн был в этом «Роллс-Ройсе». Этот последний факт она знала с той же определенностью, с какой знала собственное имя, хотя не видела Уэйна уже полчаса или больше. Уэйн был в машине, и ей надо было вытащить его оттуда.
Она снова начала приподниматься, а Чарли Мэнкс опять обрушил свой серебряный молоток и ударил ее по спине, и она услышала, как сломался ее позвоночник с таким звуком, словно кто-то наступил на дешевую игрушку: хрупким, пластмассовым хрустом. Тупая сила удара вышибла из нее весь воздух, придавив спину к животу.
Уэйн снова закричал, на этот раз без слов.
Вик хотела осмотреться вокруг, узнать, где он, сориентироваться, но поднять голову было почти невозможно. Ее голова была тяжелой и странной, неподъемной, слишком большой для ее тонкой шеи. «Шлем», — подумала она. На ней по-прежнему шлем и куртка Лу.
Куртка Лу.
Вик двинула одной ногой, подтянула колено, выполняя первую часть своего плана подняться на ноги. Под коленом она чувствовала землю, чувствовала, как дрожат мышцы в задней части бедра. Вик слышала, как Мэнкс вторым своим ударом раздробил ей позвоночник, и не могла понять, почему по-прежнему чувствует свои ноги. Она не понимала, почему не испытывает большей боли. Больше всего у нее болели бедра, одеревеневшие после полумили ходьбы с толканием мотоцикла. Все болело, но ничего не было сломано. Даже плечо, треск которого она слышала. Она сделала большой содрогающийся вдох, и ребра у нее легко разошлись, хотя перед тем она слышала, как они ломались, словно ветви в бурю.
Только это вовсе не было звуком ломающихся костей. Она слышала треск тех кевларовых пластин, что были вшиты в спину и плечи громоздкой мотоциклетной куртки Лу. Лу говорил, что если в его куртке налететь на телеграфный столб со скоростью в двадцать миль в час, все равно останутся шансы снова встать на ноги.
Когда Мэнкс ударил ее в очередной раз, в бок, она вскрикнула — больше от удивления, чем от боли, — и услышала еще один громкий треск.
— Вам следует отвечать, когда я к вам обращаюсь, — сказал Мэнкс.
Бок у нее пульсировал — этот удар она почувствовала. Но треск означал лишь то, что сломалась еще одна пластина. Голова у нее была почти ясной, и она подумала, что если хорошенько постараться, то можно будет подняться на ноги.
«Нет, не делай этого, — сказал ее отец, так близко, словно шептал ей на ухо. — Оставайся лежать, и пусть он повеселится. Пока не время, Пацанка».
Она порвала со своим отцом. Ни о чем его не просила, а те немногие разговоры, что у них случались, старалась закончить как можно скорее. Не хотела о нем слышать. Но теперь он был здесь и говорил с ней тем же спокойным, размеренным тоном, которым объяснял, как принимать низкий мяч или в чем заслуга Хэнка Уильямса[118].
«Он думает, что по-настоящему тебя вырубил, малышка. Думает, что с тобой покончено. Если ты сейчас попытаешься встать, он поймет, что тебе не так плохо, как ему кажется, и тогда он тебя добьет. Подожди. Подожди подходящего момента. Ты поймешь, когда он настанет».
Голос отца, куртка возлюбленного. Мгновение она осознавала, что оба мужчины в ее жизни присматривают за ней. Она думала, что им обоим лучше без нее и что ей лучше без них, но теперь здесь, в грязи, до нее дошло, что на самом деле она никогда без них не оставалась.
— Вы меня слышите? Слышите, что я говорю? — спросил Мэнкс.
Она не ответила. Лежала совершенно неподвижно.
— Может, да, а может, нет, — сказал он, мгновение поразмыслив. Она не слышала его голоса больше десяти лет, но он по-прежнему был придурковато протяжным, как у деревенщины. — Экой же шлюхой вы выглядите, ползая в грязи в своих джинсовых шортах-недомерках. Я помню время, не столь уж давнее, когда даже шлюхе было бы стыдно появляться на публике в такой одежде, как у вас, и раздвигать ноги, чтобы ездить на мотоцикле в непристойной пародии плотского акта. — Он снова сделал паузу, а затем сказал: — Вот и в прошлый раз вы были на велосипеде. Я не забыл. Не забыл и про мост. Этот мотоцикл тоже особый? Мне известно об особых машинах, Виктория МакКуин, и о тайных дорогах. Надеюсь, вы пошлялись, сколько вашей душеньке угодно. Больше вам шляться не придется.
Он стукнул ее молотком по пояснице, и это походило на удар бейсбольной битой по почкам, и она закричала сквозь стиснутые зубы. Ее внутренности казались отбитыми, расквашенными.
Там не было брони. Ни один из прежних ударов не был таким, как этот. Еще один такой удар, и ей понадобятся костыли, чтобы подняться на ноги. Еще один такой удар, и она будет мочиться кровью.
— Вы не поедете на мотоцикле ни в бар, ни в аптеку за лекарством для своей безумной головы. О, я все о вас знаю, Виктория МакКуин, мисс врушка-врушка, погремушка. Знаю, какая вы позорная пьяница и негодная мать, знаю, что вас держали в сумасшедшем доме. Я знаю, у вас есть внебрачный сын, что, конечно, вполне обычно для таких шлюх, как вы. Подумать только, мы живем в мире, где таким, как вы, разрешается иметь детей. Ну нет! Теперь ваш мальчик со мной. Вы своей ложью украли у меня моих детей, и теперь я заберу у вас вашего сына.
Внутренности у Вик завязались узлом. Ей стало так плохо, словно ее снова ударили. Она боялась, что ее вырвет прямо в шлем. Правая рука у нее плотно прижималась к боку, к тошнотному пучку в животе. Пальцы проследили контуры чего-то в кармане куртки. Чего-то вроде серпа или полумесяца.
Мэнкс склонился над ней. Когда он снова заговорил, голос у него был мягким и нежным:
— Ваш сын у меня, и вы никогда не получите его обратно. Я не ожидаю, что вы поверите этому, Виктория, но со мной ему будет лучше. Я принесу ему больше счастья, чем когда-либо смогли бы вы. В Стране Рождества, обещаю вам, он никогда больше не будет несчастным. Если бы вы хоть немного были способны на благодарность, вы бы меня благодарили. — Он ткнул ее молотком и наклонился ближе. — Ну же, Виктория. Скажите мне. Скажите спасибо.
Она просунула правую руку в карман. Пальцы сомкнулись вокруг ключа с очертаниями ножа. Большой палец чувствовал выступы штамповки слова «ТРИУМФ».
«Сейчас. Сейчас самое время. Уделай его», — сказал ей отец.
Лу поцеловал ее в висок, мягко погладил ее губами.
Вик толчком поднялась на ноги. Спину у нее свело судорогой, болезненно стянуло мышцы, из-за чего она едва не пошатнулась, но не позволила себе даже зарычать от боли.
Она увидела его смазанные очертания. Он был так высок, что это напоминало ей о кривых зеркалах: с тонкими как жерди ногами и руками, продолжавшимися вечно. У него были большие, остановившиеся, уставившиеся глаза, и во второй раз в пределах одной минуты она подумала о рыбе. Он был похож на чучело рыбы. Все его верхние зубы вонзались в нижнюю губу, придавая ему выражение комического, невежественного недоумения. Непонятно было, почему вся ее жизнь стала каруселью несчастий, пьянства, невыполненных обещаний и одиночества, все время оборачивающейся вокруг одной-единственной встречи с этим человеком.
Она дернула ключ из кармана. Тот зацепился за ткань, и был один ужасный миг, когда он чуть не выпал у нее из пальцев. Она его удержала, высвободила и полоснула им, целясь ему в глаза. Удар пришелся немного выше. Острый конец ключа ударил его над левым виском и взрезал четырехдюймовый лоскут необычайно сырой, дряблой кожи. Она почувствовала, как он неровно проскреб по кости.
— Спасибо, — сказала она.
Мэнкс прижал ко лбу костлявую руку. Выражением лица он напоминал человека, внезапно пораженного пугающей мыслью. Он отшатнулся от нее. Поскользнулся пяткой в траве. Она ударила ключом, целясь в горло, но он был уже вне досягаемости, падая на капот своего «Призрака».
— Мама, мама! — прокричал откуда-то Уэйн.
Ноги у Вик подгибались. Она не думала об этом. Она шла за ним. Теперь, поднявшись, она видела, что он очень, очень стар. Казалось, ему место в доме престарелых, с одеялом на коленях, с метамуциловым[119] коктейлем в руке. Она могла его одолеть. Прижать его к капоту и ударить в чертовы глаза своим заостренным ключиком.
Она почти добралась до него, когда он воспользовался серебряным молотком, по-прежнему бывшим у него в правой руке. Он с оттяжкой им размахнулся — она слышала, как тот музыкально просвистел в воздухе, — и угодил в бок ее шлема, достаточно сильно, чтобы развернуть ее на сто восемьдесят градусов и опустить на одно колено. Она слышала, как в черепе у нее ударили цимбалы, очень похоже на звуковой эффект в мультфильме. С виду ему было от восьмидесяти до тысячи, но в его ударе присутствовала гибкая легкая сила, сопоставимая с силой долговязого подростка. Стекловидные осколки мотоциклетного шлема посыпались в траву. Если бы его на ней не было, ее череп сейчас торчал бы из мозга беспорядочной красной щепой.
— Ой! — кричал Чарли Мэнкс. — Господи, меня располосовали, как говяжий бок! Бах! Бах!
Вик встала слишком быстро. Вечерний свет потемнел вокруг нее, когда кровь отлила от головы. Она слышала, как хлопает дверца автомобиля.
Она крутилась, сжимая руками голову — шлем — и пытаясь остановить ужасные отголоски, громыхавшие внутри. Мир немного подрагивал, словно она снова сидела на мотоцикле на холостом ходу.
Мэнкс все еще лежал на капоте автомобиля. Его изрезанное морщинами глупое лицо блестело от крови. Но теперь там появился еще один человек, стоявший у задней части автомобиля. Или, по крайней мере, это имело форму человека. Но у него была голова гигантского насекомого из какого-то черно-белого фильма 1950-х годов, резиновая голова из фильма о монстрах с уродливым торчащим ртом и стекловидными пустыми глазами.
У человека-насекомого был пистолет. Вик смотрела, как он поднимался, и уставилась в черное дуло, удивительно маленькое отверстие, не намного большее, чем человеческая радужка.
— Пиф-паф, — сказал человек-насекомое.
* * *Когда Бинг увидел, что мистер Мэнкс распростерт на капоте машины, он почувствовал некий физический толчок, ощущение отдачи. То же самое пробежало вверх по его руке, когда он выстрелил из гвоздевого пистолета в висок своему отцу, только теперь это был толчок отдачи в самую сердцевину его бытия. Мистер Мэнкс, Хороший Человек, был ранен ножом в лицо, и сука наступала на него. Сука хотела его убить, мысль настолько же невообразимая и ужасная, как мысль об угасании самого солнца. Сука наступала, и мистер Мэнкс нуждался в нем.
Бинг схватил баллончик «Пряничного аромата», направил его в лицо мальчика и выпустил шипящую струю бледного дыма ему в рот и в глаза… что должен был сделать минуту назад, что сделал бы, если бы так ужасно не обезумел, если бы не решил заставить мальчишку смотреть. Ребенок вздрогнул, попытался отвернуться, но Бинг держал его за волосы и продолжал распылять газ. Уэйн Кармоди закрыл глаза и плотно сжал губы.
— Бинг! Бинг! — кричал Мэнкс.
Бинг и сам кричал, отчаянно стремясь выбраться из машины и двигаться и в то же время сознавая, что не усыпил мальчишку как следует. Это не имело значения. Не было времени, а мальчик теперь сидел в машине и не мог убежать. Бинг отпустил его и сунул баллон «Пряничного аромата» в карман куртки своего спортивного костюма. Правой рукой он нащупывал пистолет в другом кармане.
Затем он вылез, захлопнув за собой дверь и вытащив большой лоснящийся револьвер. На ней был черный мотоциклетный шлем, показывавший только ее глаза, широкие теперь, когда она увидела пистолет у него в руке — последнее, что когда-либо увидит. Она была максимум в трех шагах от него, прямо в зоне поражения.
— Бинг, Бинг, — сказал он. — Марш на ринг!
Он уже начал давить на спуск, когда мистер Мэнкс приподнялся с капота, поставив себя прямо на линию огня. Пистолет выстрелил, и левое ухо Мэнкса взорвалось, разбрызгав кровь и разбросав кусочки кожи.
Мэнкс закричал, хватаясь рукой за голову, где теперь сбоку его лица свисали изорванные клочья уха.
Бинг тоже закричал и снова выстрелил куда-то в туман. Звук второго выстрела, к которому он не был готов, испугал его так сильно, что он пукнул — высокий писк раздался у него в штанах.
— Мистер Мэнкс! Боже мой! Мистер Мэнкс, вы в порядке?
Мистер Мэнкс привалился к борту автомобиля и повернул голову, чтобы посмотреть на него. Огромные немигающие глаза Мэнкса уставились на Бинга, негодующие и потрясенные.
— Ну а ты как думаешь? Мне рассекли лицо и разнесли на куски ухо! Мне еще повезло, что у меня мозги не стекают по рубашке, недоумок!
— Боже мой! Я такой мудак! Я не хотел! Мистер Мэнкс, я скорее умру, чем сделаю вам больно! Что мне делать? О Боже! Мне надо просто застрелиться!
— Тебе надо пристрелить ее, вот что тебе надо сделать! — крикнул Мэнкс, опустив руку. Красные нити уха болтались и раскачивались. — Давай! Стреляй в нее уже! Уложи ее! Уложи ее в грязь и покончи с этим!
Бинг оторвал взгляд от Хорошего Человека, чувствуя, как колотится у него в груди сердце, бам-бам-бам-бам, как пианино, которое столкнули с лестницы с какофонией нестройных звуков и деревянных хлопков. Он скользнул взглядом по двору и обнаружил МакКуин, уже бежавшую, улепетывавшую от него на своих длинных загорелых ногах. В ушах звенело так громко, что он едва услышал, как его пистолет снова выстрелил, выбросив пламя в призрачный шелк тумана.
Аэропорт Логан, БостонЛу Кармоди прошел досмотр, но ему все еще надо было как-то убить час, поэтому он решил приналечь на фастфуд в буфете. Он сказал себе, что возьмет салат с курицей гриль и воду, но воздух был полон аппетитных запахов картофеля фри, и когда он добрался до кассы, то услышал, как говорит прыщавому парню, что хочет два Биг-Мака, большое жаркое и самый большой молочный коктейль с ванилью… то же самое, что заказывал с тех пор, как ему исполнилось девятнадцать.
Ожидая, он посмотрел направо и увидел маленького мальчика, не старше восьми, с темными, как у Уэйна, глазами, стоявшего с матерью у следующей кассы. Мальчик смотрел на Лу — на два подбородка Лу и его мужские сиськи — не с отвращением, но со странной печалью. Отец Лу был таким толстым, что, когда он умер, им пришлось оплатить гроб по специальному заказу, чертовой двойной ширины, похожий на обеденный стол с закрытой крышкой.
— Только пусть молочный коктейль будет маленький, — сказал Лу своему подавальщику. Он обнаружил, что не может посмотреть на мальчика снова, боялся увидеть, что тот его разглядывает.
Он стыдился не того, что страдал, как говорил его врач, патологическим ожирением (что за определение, «патологическое», как будто иметь избыточный вес в какой-то мере морально подобно некрофилии). Чего он не терпел — чувствуя, как внутри у него все корчится и болит, — так это собственной неспособности изменить свои привычки. Он действительно не мог сказать того, что должен был; не мог заказать салат, когда чувствовал запах картофеля фри. В последний год жизни с Вик он знал, что она нуждается в помощи, — она втайне пила и отвечала на воображаемые телефонные звонки, — но не мог выдерживать с ней линию поведения, не мог предъявлять требования или выставлять ультиматумы. И если она распалялась и хотела с ним спать, он не мог сказать, что беспокоится о ней, мог только облапить ее зад и зарыться лицом в ее обнаженную грудь. Он был ее сообщником вплоть до того дня, когда она набила духовку телефонами и сожгла их дом дотла. Только что спичку не зажег.