– Знаешь, мне что-то нехорошо, – сказала Веста. – Как по-твоему, можно нам сразу пойти в…
Тут же зазвенели звонки, люди вокруг суетились, вскидывая чемоданы на плечи.
– Дорогая, – заботливо начал Эндерби. – В чем дело, дорогая?
– Устала, вот и все. Мне бы прилечь.
– Дорогая, – повторил Эндерби.
Они вошли в лифт, и воздушная клетка, сплошь рококо и филигрань, вознесла их на этаж, вымощенный мрамором с прожилками. Эндерби с интересом поглядел на открытую римскую уборную, но отмел любопытство. Те дни позади. В номер их провел молодой человек в винного цвета куртке и с расплющенным носом – в опровержение мифа о римских профилях. Эндерби дал ему несколько никчемных кусочков металла и заказал vino. (Эндерби в Риме, Эндерби заказывает вино!) Молодой человек бешено сжал самому себе руку, потом напряженно и стиснув зубы, точно поднимал убийственный вес, воздел правую и показал Эндерби обозначенное таким образом пространство – невидимую бутылку с рукой-дном и рукой-горлышком.
– Фраскати, – грозно рявкнул он и ушел, кивая.
Эндерби повернулся к жене. Она сидела на двуспальной кровати со стороны окна, глядя на виа Национале. Комнатка полнилась шумом снизу: лязганьем трамваев, цоканьем лошадиных копыт, ревом «фиатов» и «ламбретт».
– Устала, устала, устала… – произнесла Веста. Под глазами у нее опять залегли голубые полукружья, лицо в резком римском свете казалось измученным. – Мне что-то совсем нехорошо.
– Это не?.. – спросил Эндерби.
– Ну конечно нет! Это ведь день нашей свадьбы, разве нет? Все наладится, надо только отдохнуть.
Она сбросила туфли, потом (Эндерби сглотнул) быстро отстегнула чулки. Он повернулся к скучному виду за окном: угрюмость мегаполиса, ни вспышек белозубых улыбок, ни песен. На другой стороне, точно специально ради Эндерби, приютилась витрина магазинчика с образками по дешевке и скверно раскрашенными житиями в гирляндах четок. Когда он снова повернулся к кровати, Веста уже легла, выпростав худые руки и плечи из-под покрывала. Не самая пышная женщина, ее тело обстругано до приемлемого женского минимума. Так и должно быть. Эндерби однажды мельком видел в ванной голую мачеху: задыхаясь от натуги, она (что бывало нечасто) мылась целиком: плоть тряслась, толстые титьки раскачивались колоколами. Его передернуло от воспоминания, и его трясущиеся губы на мгновение уподобились мачехиным, кривящимся от прикосновения холодной губки.
В дверь постучали. Эндерби читал Данте с подстрочным переводом; ему помнилось, что была там какая-то строка со словом «войти». Нырнув за ней, он выловил ее, как раз когда дверь открылась.
– Оставь надежду, – окликнул он на тосканском, – всяк, сюда…
Внутрь с сомнением заглянул длиннолицый официант, потом вошел с подносом и оставил его, не дожидаясь чаевых. Сумасшедший англичанин Эндерби вздохнул и разлил по бокалам вино. Не следовало такого говорить. Это дурное знамение – как у Байрона, который проснулся в свою брачную ночь и принял огонь в камине спальни за адский.
– Дорогая, – сказал он. – Хочешь бокал вина, дорогая?
Сам он жадно отхлебнул. Очень даже недурное легкое винцо.
– Поможет тебе уснуть, если хочешь поспать.
Она устало кивнула. Эндерби налил еще бокал, золотая моча вспыхнула в ясном свете и булькнула, когда покидала бутылку. Он протянул бокал Весте, и та приподнялась отпить. А на верхней губе у нее, оказывается, светлые волоски, заметил Эндерби с любовью и жалостью, обнимая ее за плечи. Она выпила половину бокала и отреагировала – к ужасу и шоку Эндерби – сразу и бурно. Оттолкнув его и стакан, она, надув щеки, сорвалась с кровати. Пробежав босиком к раковине, она схватилась за ее края, застонала, и ее стошнило. Весьма озабоченный Эндерби последовал и стоял рядом с ней, стройной и такой беззащитной в скудном и несоблазнительном летнем нижнем белье.
– Это твой ланч выходит, – сказал он, наблюдая. – Жирноват был чуток, да?
С ревом вышла еще часть ланча. Эндерби налил воды из бутылки.
– О боже, – простонала она. – Господи Иисусе! – Открыв оба крана, она снова начала рыгать.
– На, выпей. Это просто вода.
Она отхлебнула из протянутого стакана, и ее снова стошнило, но на сей раз по большей части водой. Между спазмами она стонала и кощунствовала.
– Ну вот, – утешил Эндерби, – теперь тебе станет лучше. Жуткий пудинг они подавали. Весь такой липкий и клейкий.
– О Господи Иисусе! – рыгнула Веста (совсем уже липкая).
Эндерби, в прошлом магистр по части расстройств пищеварения, доброжелательно смотрел, как она извергает из себя содержимое желудка. Потом слабая, мокрая, обмякшая, израсходовавшая себя, она, пошатываясь, добрела до кровати.
– Хорошенькое же начало! – охнула она. – О боже!
– Это самое худшее в самолетной кормежке, – сказал Эндерби, умудренный первым в своей жизни перелетом. – Они еду разогревают. Понимаешь. Выпей еще вина. Оно успокоит тебе желудок. – И зачарованный почти-рифмами, начал повторять: – Успокоит-упокоит, упокоит-усмирит, – выхаживая по комнате, сунув одну руку в карман, а в другой держа бокал.
– О боже… Помолчи! – застонала Веста. – Оставь меня в покое.
– Да, дорогая, – услужливо согласился Эндерби. – Непременно, дорогая. Ты немного поспи, дорогая. – Услышав свои слова, он понял, что пресмыкается, как иностранная шлюха, поэтому распрямился и добавил уже резче: – Пойду разберусь с дорожными чеками.
Произнес он это, стоя у самой двери, точно бросал ей вызов, поэтому когда раздался стук, открыл сразу. С порога на него удивленно воззрился длиннолицый малый с охапкой красных и белых роз в руках.
– Fiori, – сказал он, – per la signora[25].
– От кого? – нахмурился Эндерби, нащупывая сопроводительную карточку. А найдя, выдохнул: – Боже ты мой! Утесли! Утесли в баре. Дорогая, – окликнул он, поворачиваясь.
Но дорогая спала.
3
– Ага, – сказал Утесли. – Вы получили записку? Вы получили цветы? Хорошо. Где же миссис Эндерби?
Выглядел он точно так же, как в тот раз, когда Эндерби с ним познакомился: плотный старомодный костюм с золотой цепочкой для часов, киплинговские усы, глазки-жуки, пьян.
– Миссис Эндерби, – ответил Эндерби, – в могиле.
– Прошу прощения? Уже? Римская лихорадка? Как по-джеймсовски!
– А, понимаю, о чем вы. Прошу прощения. Видите ли, миссис Эндерби она стала только сегодня. К этому надо привыкнуть. Я думал, вы говорите про мою мачеху.
– Понятно, понятно. Так ваша мачеха мертва? Как интересно!
Эндерби робко оглядел бар: полки заставлены ликерами со всего света, серебристый титан для воды, кофемашина. Толстяк за стойкой то и дело кланялся.
– Выпейте чуток вот этого ликера Стрега, – сказал Утесли. – Данте! – позвал он, и совсем недантовский толстяк вытянулся по струнке.
Тут Утесли заговорил на изощреннейшем итальянском, полном, насколько мог судить Эндерби, сослагательных оборотов, но с чудовищным английским акцентом.
– Стрега, – повторил Данте.
– Вы и во всех итальянских антологиях тоже? – гаденько спросил Эндерби.
Данте, ставя перед ним стрегу, кланялся и расшаркивался.
– Ха-ха, – без особого веселья хохотнул Утесли. – Если уж на то пошло, есть очень недурной перевод на итальянский того моего стихотвореньица, знаете ли. Итальянский ему идет. Ну же, Эндерби, расскажите, что сейчас пописываете?
– Ничего. Я заканчиваю большую поэму. «Ласковое чудовище». Я про нее вам рассказывал.
– Конечно, конечно, рассказывали, – согласился, кланяясь, Утесли. Данте тоже поклонился. – Очень даже славная у вас идейка. Жду не дождусь, когда смогу прочесть.
– А вот мне бы хотелось знать, что вы тут делаете. По вашему виду не скажешь, что вы на отдыхе. Только не в таком костюме.
Тут Утесли выдал жест, о каком Эндерби только в книгах читал, а вживе никогда не видел: он приложил палец к носу.
– Вы правы, – сказал он. – Определенно не в отпуске. На работе. Всегда на работе. Еще стреги?
– За мой счет, – сказал Эндерби. Данте кланялся и кланялся, наполняя им рюмки. – И себе тоже налейте, – сказал Эндерби, щедрый в медовом месяце.
Данте с поклоном спросил Утесли:
– Americano?
– Inglese, – поправил Утесли.
– Americani, – сказал Данте доверительно подаваясь вперед, – fack you. Mezzo Mezzo.
– Un poeta, – сказал Утесли, – вот он кто. Poeta. Женственный по форме, мужской по полу.
– Прошу прощения, – откликнулся Эндерби, – вы на что-то намекаете?
– Если уж на то пошло, – сказал Утесли, – по моему твердому убеждению, все мы, поэты, отъявленные гермафродиты. Как Тиресий, понимаете? А у вас медовый месяц, да? Выпейте еще стреги.
– Что вы собственно имеете в виду? – настороженно спросил Эндерби.
– Имею в виду? А вы все смысл ищете, да? Смыслы смысла. Ричардс и Кембриджская школа. Чушь собачья, если хотите знать мое мнение. Оставим это. Если выпьете со мной еще стреги, я выпью еще стреги с вами.
– Стрега, – повторил название ликера Эндерби.
– Ваш итальянский все лучше и лучше, – сказал Утесли. – У вас тут парочка очень славных гласных. А вот и пара славных стрег, – сказал он. – Благослови, боже, всех. – Он выпил, он пропел: – Кто захочет Эндерби, Бендерби, Кэмберли, на хрен, милый Эндерби… Ну, или милый Августин.
– Откуда вы узнали, что мы здесь? – спросил Эндерби.
– В аэропорту узнал, – ответил Утесли. – Список прибывающих из Лондона. Всегда полезно почитать. Вот здесь пишут про медовый месяц. Удивительно, Эндерби, в вашем-то возрасте.
– Что вы имеете в виду? – в который раз спросил Эндерби.
– Стрегу джентльменам за счет заведения? – чудовищно коверкая английские слова, промурлыкал Данте.
– Tante grazie[26], – отозвался Утесли. – И опять вы, Эндерби, переживаете из-за смысла. – Встав и вытянувшись во фрунт, он пропел: – Затес ли, утес ли, принес ли черт? И кого же? Боже храни королеву. Хотите смысла? Да нет тут никакого смысла. Занос ли, понос ли… Так еще лучше. В вашей поэзии слишком много смысла, Эндерби. Всегда было. – Тут его речь прервало пьяное рыганье. – Прошу прощения, как говорится, за мой французский. – Он выпил.
– Strega, – сказал Эндерби. – E uno per Lei, Dante[27].
– Нельзя вам так говорить, – сквозь икоту произнес Утесли. – Ну и жуткий у вас итальянский, Эндерби! Такой же скверный, как ваши стихи. Прошу пардону. Нелицеприятная критика. А вот ваша мыслишка с чудовищем чертовски хороша. Слишком хороша для поэмы. Ах, Рим! – ударился в лирику он. – Прекрасный, прекрасный Рим! Удивительное место, Эндерби, второго такого не сыщешь. Слушайте, Эндерби, я сегодня приглашен на прием. В доме княгини такой-то или сякой-то. Хотите пойти? Супружницу с собой прихватите? Или вам надлежит пораньше удалиться сей прекрасной брачной ночью? – Он покачал головой. – Ларошфуко или какой-то еще чертов пройдоха сказал, что в первую ночь этим нельзя заниматься. Да что он понимал, а? Все они гомосексуалисты. Все писатели гомосексуалисты. Непременно гомосексуалисты. Это только логично. К черту литературу! – Он вылил последние несколько капель стреги на пол. – Вот это ларам и пенатам, пусть приходят и лакают. Сношение, то есть подношение. Они что угодно слопают, прямо как собаки. Еще стреги!
– А вам не кажется?.. – осторожно спросил Эндерби. – То есть если вы идете на праздник…
– До него еще уйма часов, – отозвался Утесли. – Часов и часов и часов. Уйма времени начать и кончить, да еще несколько раз кряду, до начала. Если вы на это способны, конечно. Устрицы чертовски помогают, знаете ли. Прекрасно усиливают мужскую потенцию. Scampi[28]. Данте! – крикнул он. – Пошлите за устрицами для этого синьора. Он у нас молодожен, благослови его боже. – Утесли покачнулся на стуле, а Данте сказал:
– Вы сегодня жениться? Очень хорошо. Выпейте стреги за счет заведения. – Он налил. – Salute, – поднял он свой бокал. – Molti bambini[29], – подмигнул он.
– Отличная жратва эти устрицы, – сказал Утесли, выпивая.
Эндерби тоже выпил.
– Ваши слова крайне бестактны. Честь по чести, ваc надо бы вздуть.
– О боже, боже ты мой! – зажмурившись, потряс головой Утесли. – Только не сегодня. Чересчур жарко. Pace, pace[30], это город мира. – Он начал клевать носом.
– Troppo[31], – доверительно объяснил Данте. – Совсем в пюре. Вы везти его домой.
– Дудки, – уперся Эндерби. – К чертям собачьим, у меня медовый месяц. И вообще, он мне не нравится. Гадкий человечишко.
– Зависть, – пробормотал с закрытыми глазами Утесли, падая головой на стойку. – Я во всех антологиях. А он нет. Я-то популярный поэт. Известный, всеми любимый и уважаемый.
Тут он аккуратно, почти как в профессиональном акробатическом номере, рухнул вместе с табуретом на толстый ковер бара: падал он очень медленно и как будто вращался в падении. На шум из вестибюля прибежали мужчины в тесных костюмах. Они тараторили по-итальянски и смотрели на Эндерби с ненавистью.
– Я тут ни при чем, – сказал Эндерби. – Он уже был пьян, когда я пришел. – И угрюмо добавил: – К черту, у меня же медовый месяц.
Двое склонились над Утесли, и Эндерби было дозволено увидеть закулисную, нетуристическую сторону города: у одного была перхоть, а у второго следы от ожогов на шее. Внезапно открыв один глаз, Утесли очень четко произнес:
– Не доверяйте ему. Он шпион, притворяющийся молодоженом. – Тут язык у него снова стал заплетаться. – Подпоил меня, чтобы вык’асть государственные тай-й-йны. Раск’ыт заго-о-овор по све’жению итальянского правительства. Бомбы ззалоошены на Форуме Траяна и в храме Весты.
– Не впутывайте сюда мою жену, – пригрозил Эндерби.
– А, жена, – сказал один из пришедших. – Capito[32].
Все стало на свои места: Эндерби повалил Утесли в законном гневе оскорбленного мужа. Дело чести. Утесли уже храпел. Двое вернулись в вестибюль поискать ему такси. Данте осторожно спросил у Эндерби:
– Стрега?
– Si, – откликнулся Эндерби.
Он подписал чек и пересчитал сколько-то еще уже подписанных – все как один за местный ликер. Поразительно. Надо бы притормозить, он же не миллионер. Но ведь после медового месяца он начнет зарабатывать деньги… Капитал существует для того, чтобы тратить. Веста так сказала.
Перестав храпеть, Утесли причмокнул и произнес:
– Ты оскорбил меня, о Эндерби. – Глаза он так и не открыл. – Я зла не держал, просто хотел увенчать твою свадьбу на должный манер, – и разразился громким храпом.
Вошел таксист с квадратом усов, растущих словно бы из носа, и, снисходительно покачав головой, стал за плечи поднимать Утесли. Появилась еще обслуга отеля, включая мелких служащих в грязно-белых куртках, а Данте принял красивую позу за стойкой. Все ждали, что Эндерби возьмет Утесли за ноги.
– Я понимаю, что он inglese и я inglese, – сказал Эндерби, – но на том, черт побери, делу конец. Я на дух его не переношу, понимаете? Io, – сказал он, ученически складывая фразу, – non voglio aiutare[33].
Все с улыбками поклонились, показывая, что оценили попытку англичанина говорить на их прекрасном языке, но проигнорировали смысл, возможно, потому, что уже были научены храпящим Утесли.
– Я не стану помогать, – повторил Эндерби, беря Утесли за ноги (в левой подошве обнаружилась дырка). – Так чертов медовый месяц не проводят, – ворчал он, помогая выносить Утесли. – Особенно в Риме.
Когда он (уже отдуваясь с натуги) проходил мимо высших чинов гостиницы, те кивали или кланялись в пояс, и каждый улыбался.
Виа Национале жарилась под солнцем и пестрела людьми. Такси пульсировало, поджидая, у обочины. Эндерби с таксисом потели, Утесли все еще похрапывал. Какой-то нищенствующий монах затряс перед Эндерби своей коробкой. Американец, другой, не туалетный, занес камеру, готовясь снимать.
– Проваливай! – рявкнул задыхающийся Эндерби.
Коленом придерживая храпящее тело, водитель высвободил руку, чтобы открыть дверцу со стороны пассажирского сиденья. Утесли затолкали внутрь, как полугодичный куль грязного белья.
– Ну вот, – сказал Эндерби. – Он весь ваш.
– Dove? – спросил таксист.
– О боже ты мой! Куда? – Все еще отдуваясь, Эндерби затормошил громкого, но неподвижного Утесли, стараясь кричать через одышку: – Где ты живешь, гад? Ну же, скажи нам, где!
Утесли очнулся с удивительной бодростью, точно только делал вид, будто отключился, чтобы его отнесли на ручках. Его голубые глаза – совершенно ясные – сверкнули на Эндерби осколками римского неба.
– Тибр, отец Тибр, – сказал он, – ты питаешь римлян. Виа Манчини у Понте Маттеотти.
Таксист впитал сведения как губка.
– О мир, о жизнь, о время! – вещал Утесли. – Тут покоится тот, чье имя не написано на воде. Во всех антологиях. – И провалился в глубокий сон с еще более громким храпом.
Эндерби помешкал, потом, поскольку весь застывший мир как будто от него этого ждал, грубо потеснил Утесли. Машина тронулась. Таксист жал на гудок по виа Национале и резко свернул на виа Четвертого ноября, оттуда машина понеслась на север по виа дель Корсо, где Утесли совершенно очнулся, сидел смирно, но сказал вдруг:
– Не найдется ли у вас сигаретки, дорогой Эндерби? Желательно английской.
– С вами теперь все в порядке? – спросил Эндерби. – Могу я тут выйти и оставить вас добираться домой самому?
– Слева, – указал Утесли, – вы найдете Пантеон, если присмотритесь повнимательней. А вон там, – его рука дернулась вправо, ударив Эндерби, – в самом конце улицы, фонтан Треви. В него вы бросите монетку и дадите себя сфотографировать зазывалам в беретах. Прошу, дайте мне сигарету, будьте лапушкой.
Эндерби протянул единственную смятую «Синьор сервис». Утесли принял ее уверенно, без благодарности и недрогнувшей рукой прикурил.
– Теперь, Эндерби, мы въезжаем на Пьяцца Колонна. Вот и сама колонна, а наверху, смотрите, Марк Аврелий.