— Нет, сэр.
— Отлично знаете, юноша. — Капитан Коглин улыбнулся в третий раз. — Не пытайтесь меня провести, молодой человек.
— Я что-то никак не соображу, к чему вы клоните, сэр.
Капитан Коглин кивнул:
— Умный ребенок в таких условиях быстро учится очаровывать людей, Лютер. Чтобы никто не догадался, что он на самом деле думает. Или чувствует.
Он подошел к графину, стоявшему позади стола, и налил две порции янтарной жидкости в хрустальные рюмки. Обошел стол и протянул одну Лютеру. Первый раз в жизни Лютеру подавал выпивку белый человек.
— Я намерен взять вас на работу, Лютер, потому что вы меня заинтересовали. — Капитан присел на край стола и чокнулся с Лютером. Сунул руку за спину, достал откуда-то конверт и передал ему. — Эйвери Уоллис оставил это послание для того, кто его сменит. Обратите внимание, печать никто не трогал.
Лютер увидел темно-бордовое восковое пятно на обороте конверта. Перевернул. Обнаружил надпись: «Моему преемнику. От Эйвери Уоллиса».
Лютер отхлебнул виски. Получше того, что ему доводилось пить.
— Спасибо, сэр.
Капитан Коглин кивнул:
— Я проявил уважение к частной жизни Эйвери. Точно так же я буду относиться и к вашей. Но не думайте, что я вас не знаю, молодой человек. Для меня вы открытая книга.
— Да, сэр.
— Что значит «да, сэр»?
— Да, сэр, вы меня знаете.
— И что же я знаю?
— Что я смышленее, чем позволяю себе казаться.
— А что еще? — произнес капитан.
Лютер встретил его взгляд:
— Что я не такой смышленый, как вы.
Четвертая по счету улыбка. Еще одно звяканье рюмок: они снова чокнулись.
— Добро пожаловать в мой дом, Лютер Лоуренс.
Лютер прочел письмо Эйвери Уоллиса в трамвае.
Моему преемнику.
Если ты это читаешь, значит я уже умер. Если ты это читаешь, значит ты негр, потому что белые с Кей-, Эль- и Эм-стрит нанимают только негритянскую прислугу. По сравнению с прочими белыми семья Коглинов не такая уж плохая. С капитаном не стоит шутить, но он будет обходиться с тобой по-честному, если ты не станешь ему перечить. Сыновья у него, в общем, хорошие. Мистер Коннор будет на тебя время от времени покрикивать. Джо еще мальчишка, и, если его не остановить, он тебя уболтает до смерти. Дэнни — особь статья. Этот своенравный. Но похож на капитана, тоже будет относиться к тебе по-человечески. Нора тоже со своим норовом, но она никогда никого не надувает. Можешь ей доверять. Осторожней с миссис Коглин. Делай, что она просит, и ни о чем ее не спрашивай. Держись подальше от лейтенанта Маккенны, друга Капитана. Он живет на свете лишь попущением Божьим. Удачи.
С уважением, Эйвери УоллисЛютер оторвал взгляд от письма: трамвай катил по Бродвейскому мосту, внизу лениво серебрился канал Форт-Пойнт.
Стало быть, вот она, его новая жизнь. Вот он, его новый город.
Каждое утро, ровнехонько в шесть пятьдесят, миссис Эллен Коглин, выйдя из дверей своего дома (Кей-стрит, 221), величественно шествовала вниз по ступеням, туда, где Лютер поджидал ее у семейного авто, шестицилиндрового «оберна». Кивнув ему, миссис Коглин опиралась на его руку и устраивалась на пассажирском сиденье. После этого Лютер мягко, как учил его капитан Коглин, закрывал дверцу и вез миссис Коглин через несколько кварталов в церковь Врат Небесных на семичасовую службу. На протяжении этой самой службы он часто болтал с Клейтоном Томсом, работавшим у миссис Эми Вагенфельд, вдовы с Эм-стрит, самой фешенебельной улицы Южного Бостона. Вдова жила в особнячке, выходящем окнами на парк Индепенденс-сквер.
Миссис Эллен Коглин с миссис Эми Вагенфельд никакими подругами не были: насколько могли судить Лютер и Клейтон, у белых старух не бывает подруг, — но вот между их слугами со временем завязались тесные отношения. Оба были родом со Среднего Запада — Клейтон вырос в Индиане, неподалеку от Френч-Лика, — и оба служили у хозяев, которые не смогли бы их ни к чему толком приспособить, если б хоть на шажок ступили в двадцатый век. Каждое утро, привезя миссис Коглин обратно, Лютер должен был наколоть дров для печи, а Клейтон — натаскать угля в подвал.
— В наши-то дни? — ворчал Клейтон. — Все в стране, по крайности те, у кого на это деньжат хватает, переходят на электричество, да только миссис Вагенфельд об этом и слышать не желает.
— Миссис Коглин тоже, — подхватил Лютер. — В доме столько керосина — можно весь квартал спалить, а я полдня отчищаю сажу со стен, потому как у них газовое освещение, но капитан говорит, что она даже обсуждать не хочет никаких перемен. Говорит, у него ушло пять лет, чтоб уговорить ее провести в дом водопровод и удобства, а то бегали в сортир на двор.
— Ох уж эти мне белые женщины, — заметил Клейтон. И повторил со вздохом: — Ох уж эти белые женщины.
Когда Лютер доставлял миссис Коглин обратно на Кей-стрит и открывал ей переднюю дверцу, она негромко произносила: «Благодарю вас, Лютер», и после того, как подавал ей завтрак, он весь оставшийся день почти никогда ее не видел. Целый месяц они так и общались: она ему скажет «Благодарю вас», а он ей — «Рад служить, мэм». Она никогда не расспрашивала, где он живет, есть ли у него семья, откуда он родом, а Лютер успел сообразить: он не в том положении, чтоб затевать беседу первым.
— Ее трудно понять, — как-то раз заявила ему Нора, когда они совершали свой еженедельный поход за продуктами на рыночную площадь Хеймаркет-сквер. — Я в этом доме уже целых пять лет живу, но не уверена, что могла бы тебе рассказать о ней больше, чем рассказала бы в ту ночь, когда я только-только сюда попала.
— Если она не распекает меня, пускай себе молчит как рыба.
Нора положила дюжину картофелин в мешок.
— А с остальными ты ладишь?
Лютер кивнул:
— Похоже, славная семейка.
Она тоже кивнула, хотя Лютер не понял, соглашалась она с ним или просто сделала какой-то вывод насчет яблока, которое внимательно рассматривала.
— Джо от тебя уж точно без ума.
— Он бейсбол обожает, такое дело.
Она улыбнулась:
— Наверно, «обожает» — это еще мягко сказано.
Как только Джо выяснил, что Лютер в свое время игрывал в бейсбол, часы после уроков заполнились у них тренировками, и все это проходило у Коглинов на заднем дворе. Вечерние сумерки начинали сгущаться как раз к концу Лютеровой смены, так что последние три часа своего рабочего дня Лютер теперь отдавал главным образом игре, и капитан Коглин одобрил это: «Если благодаря этому мальчик перестанет донимать свою мать, мистер Лоуренс, то я разрешу вам собрать целую команду, если пожелаете».
Джо не был прирожденным спортсменом, зато в нем обнаружилось рвение и упорство, да и слушал он отлично — для своего-то возраста. Лютер учил его, как сгибать колено, когда посылаешь мяч низом, как следить и за своими бросками, и за движением биты. Он учил его принимать мяч-свечку — ни в коем случае не ниже головы. Он пытался научить его питчингу, но руки у мальчика для этого дела не годились, да и терпения ему не хватало. Он хотел быть бьющим и бить по-настоящему, вот и все. И за это Лютер еще больше озлился на Бейба Рута: тот обратил игру в какую-то колотьбу по мячу, в цирковое представление, так что все белые бостонские мальчишки теперь думали, что главное тут — у-уф, у-ух, и мяч в небо.
Если не считать утреннего часа с миссис Коглин и предвечерних часов с Джо, основную часть рабочего дня Лютер проводил с Норой О’Ши.
— И как тебе работа? — спросила она.
— По-моему, делать особо-то нечего.
— Может, тогда поможешь мне?
— Правда? Помогу. Я ее катаю в церковь и обратно. Завтрак ей подаю. Облизываю авто. Начищаю башмаки капитану и мистеру Коннору, и еще надо не забывать пройтись щеткой по их костюмам. Иногда полирую капитановы медали, ежели он их собирается надеть. По воскресеньям наливаю капитану и его друзьям всякие напитки, пока они сидят в кабинете. Все прочее время сметаю пыль оттуда, где ее нету, прибираю там, где и без того прибрано, мою все эти чистенькие полы. Наколю чуть-чуть дров, принесу немножко угля, запалю малюсенькую печку. Я к чему веду? На все про все два часа уходит, не больше. А остальное время пытаюсь делать вид, будто чем-то занят, пока вы не придете домой — ты или мистер Джо. Не знаю даже, зачем они меня взяли.
Она мягко положила руку ему на локоть:
— Без этого неприлично.
— Без негра?
Нора кивнула, глаза у нее заискрились.
— В этой части нашего района. Если бы Коглины тебя не наняли, им пришлось бы объяснять.
— Чего объяснять? Почему не провели себе электричество?
— Почему они не хотят соответствовать. — Нора с Лютером поднимались по Ист-Бродвею к Сити-Пойнт. — Здешние ирландцы напоминают мне англичан у меня на родине. На окнах тюлевые занавесочки, а брюки заправлены в сапоги, как будто они знают, что такое работа.
— Почему они не хотят соответствовать. — Нора с Лютером поднимались по Ист-Бродвею к Сити-Пойнт. — Здешние ирландцы напоминают мне англичан у меня на родине. На окнах тюлевые занавесочки, а брюки заправлены в сапоги, как будто они знают, что такое работа.
— Тут, может, и так, — отозвался Лютер. — Но в остальной округе…
— Что?
Он пожал плечами.
— Да скажи, что? — Она потянула его за руку.
Он опустил взгляд:
— На других улицах так не делай. Пожалуйста.
— А-а…
— Иначе нас обоих прикончат. И кружевные занавески не помогут, вот что я тебе скажу.
Каждый вечер он писал Лайле, и каждые несколько дней письма возвращались нераспечатанными.
Его это едва не доконало — ее молчание, его житье в чужом городе, чувство неприкаянности и неопределенности, да такое сильное, какого у него сроду не бывало, — но однажды утром Иветта выложила на стол почту и плавным движением подвинула ему два вернувшихся письма.
— Твоя жена? — Она села.
Лютер кивнул.
— Видимо, ты поступил с ней как-то жестоко.
— Так и есть, мэм, — ответил он. — Так и есть.
— Но дело не в другой женщине, верно?
— Верно.
— Тогда я тебя прощаю. — Она похлопала его по руке, и Лютер ощутил, как в кровь ему проникает тепло ее ладони.
— Спасибо, — произнес он.
— Не беспокойся. Она по-прежнему о тебе думает.
Он покачал головой: да чего там, он ее потерял, и это ему дочиста иссушило душу.
— Нет, мэм, не думает.
Глядя на него, Иветта медленно покачала головой, улыбнулась не разжимая губ:
— У мужчин много талантов, Лютер, но они совершенно не разбираются в женском сердце.
— Вот-вот, — отозвался Лютер, — теперь она больше не хочет, чтоб я знал, что у нее на сердце.
— Чтобы.
— А?
— Не хочет, чтобы ты знал.
— Точно.
Лютеру захотелось с головой укутаться в какой-нибудь плащ, спрятаться. Укрой меня, укрой.
— Позволю себе с тобой не согласиться, мой мальчик. — Миссис Жидро взяла одно из писем. — Что ты видишь?
Лютер посмотрел, но ничего особенного не увидел.
Миссис Жидро провела пальцем по краю клапана:
— Видишь, здесь словно размыто? И бумага волнится, верно?
Теперь Лютер и сам заметил:
— Да.
— Это от пара, мой мальчик. От пара.
Лютер взял конверт и уставился на него.
— Она вскрывает твои письма, Лютер, а потом отсылает их обратно, словно не распечатывала. Не знаю, любовь ли это, — она сжала его локоть, — но я бы не стала называть это безразличием.
Глава пятнадцатая
Осень уступила зиме, на прощание разразившись ливнями, вместе с бешеным ветром пронесшимися по Восточному побережью. Список имен, который прилежно составлял Дэнни, все рос и рос. Но из этого списка вовсе не следовало, что первомайское восстание состоится. В нем значились главным образом фамилии измученных рабочих, рвавшихся объединиться, да безумных романтиков, которые всерьез верили, что мир с радостью приветствует перемены.
Впрочем, Дэнни стал подозревать, что, вращаясь среди всех этих «латышей» и завсегдатаев БК, он пристрастился к самому странному, к чему можно пристраститься, — к сходкам. Разговоры и пьянки «латышей», насколько он видел, не приводили ни к чему, кроме как к новым разговорам и новым пьянкам. И все-таки в те вечера, когда не было сборищ с последующими визитами в бар, он чувствовал, что ему чего-то недостает. Тогда он сидел в своей конспиративной квартире и пил.
Однажды он попал на очередное собрание БК в Роксбери. Потом еще на одно. От сборищ «латышей» они не слишком отличались. Та же демагогия, та же ярость, та же беспомощность. Дэнни невольно дивился насмешке судьбы: эти люди, по долгу службы подавляющие забастовки, попались в ту же ловушку, что и те, кого они волокли в участок или избивали возле фабрик и заводов.
Еще один бар, еще один вечер, снова болтовня о правах трудящихся, только на сей раз с членами БК — с собратьями-полисменами, с патрульными, участковыми, рядовыми копами, ночными стражами, мастерами большой дубинки, полными вялой злости. И до сих пор никаких переговоров, никаких серьезных обсуждений достойного количества рабочих часов и достойной зарплаты, и по-прежнему никакого повышения жалованья. Ходили слухи, что совсем рядом, в Монреале, всего в трехстах пятидесяти милях к северу, городские власти прервали переговоры с полицией и пожарными, и теперь стачка неизбежна.
А почему ж нет, рассуждали парни в баре. Мы же, черт дери, голодаем. Нас все время надувают, на хрен, мы горбатимся на этой чертовой работе, как на галерах, но не можем прокормить семью, мы ее даже толком и не видим.
— Младшенький мой, — говорил Фрэнси Диган, — младшенький-то мой, парни, донашивает одежку за старшими братьями, а старшим и вовсе нечего надеть. Я поразился, когда это узнал: я-то все думал, они во втором классе, а они уж в пятом, вот я сколько вкалываю. Думал, они мне до пояса, а оказывается — уж по грудь.
И когда он снова уселся под одобрительные возгласы, заверещал Шон Гейл:
— Паршивые докеры получают в три раза больше нашего брата. Так что кому-нибудь лучше бы начать соображать, как устроить так, чтобы платить нам по-честному.
И снова крики: «Точно! Точно!» Но тут кто-то предупреждающе толкнул соседа локтем, а сосед толкнул еще кого-то, и в конце концов все подняли глаза и увидели, что у стойки в ожидании своей пинты стоит не кто-нибудь, а сам Стивен О’Мира, комиссар полиции города Бостона. В баре установилась полная тишина. Великий человек дождался, когда официант срежет опасной бритвой шапку пены, и расплатился. Бармен выбил чек и передал Стивену О’Мире сдачу. О’Мира убрал монеты в карман, оставив одну на стойке, и развернулся к залу.
Диган и Гейл пригнули головы, ожидая расправы.
О’Мира осторожно, высоко подняв стакан, чтобы пиво не расплескалось, проложил себе путь между посетителями, и занял кресло у камина, между Марти Лири и Динни Тулом. Он неторопливо обвел собравшихся своими добрыми глазами и отхлебнул пива. Пена шелковичным червем вползла ему на усы.
— Холодно на улице. — За спиной у него потрескивали поленья. — А здесь отличный огонек. — Он кивнул, всего один раз, но этим движением словно бы окутал всех присутствующих. — У меня нет для вас ответа, ребята. Платят вам несправедливо, это факт.
Никто не осмелился произнести ни слова. Те, что еще минуту назад кричали громче всех, больше всех поносили власти, сильнее всех сердились и жарче всех заявляли об ущемлении своих прав, — теперь отводили глаза.
О’Мира мрачно улыбнулся:
— Приятное местечко, а? — Он снова окинул их взором. — Молодой Коглин, это ты там под бородой?
Дэнни ощутил, как добрые глаза ощупывают его, и в груди у него что-то сжалось.
— Да, сэр.
— Насколько мне известно, ведешь агентурную работу.
— Так точно, сэр.
— Под видом медведя?
Все расхохотались.
— Не совсем так, сэр. Но почти.
Взгляд О’Миры смягчился, в нем не было никакого высокомерия, и Дэнни показалось — они в зале вдвоем, больше тут никого нет.
— Давно знаю твоего отца, сынок. Как поживает мать?
— Хорошо, сэр.
— Самая элегантная женщина на свете. Передай ей привет, ладно?
— Конечно, сэр.
— Можно поинтересоваться, что ты думаешь о замораживании зарплаты?
Все повернулись к нему, а О’Мира отхлебнул еще пива, не переставая смотреть Дэнни в глаза.
— Я понимаю… — начал Дэнни, и в горле у него пересохло.
Ему захотелось, чтобы в комнате стало темно, черным-черно, тогда он перестанет ощущать на себе их взгляды. Господи.
Он глотнул из стакана:
— Я понимаю, сэр, что рост стоимости жизни сказывается на состоянии городской казны и поэтому финансирование скудное.
О’Мира кивнул.
— И я понимаю, сэр, что мы не частные лица, что мы служим обществу и дали клятву честно исполнять свои обязанности. И что нет призвания выше, чем служение обществу.
— Ничего нет выше, — подтвердил О’Мира.
Дэнни кивнул.
О’Мира смотрел на него. И все смотрели.
— Но… — Дэнни старался говорить, не повышая голоса. — Нам дали обещание, сэр, что наши зарплаты заморозят на период войны, но затем нас вознаградят за терпение: повысят ежегодный оклад на двести долларов, как только война кончится.
У Дэнни теперь хватило смелости оглядеть зал, посмотреть в эти глаза, которые так и впивались в него. Он надеялся, что никто не видит, как у него дрожат коленки.
— Сочувствую, — проговорил О’Мира. — В самом деле сочувствую, полисмен Коглин. Но повышение стоимости жизни — вещь вполне реальная. И город находится в стесненных обстоятельствах. Все очень туманно.
Дэнни собрался было сесть, но тут обнаружил, что ноги его не слушаются. Он снова посмотрел на О’Миру и буквально почувствовал то благородство, которое было растворено в крови этого человека. Он поймал взгляд Марка Дентона, и тот кивнул ему.