— Ты в храме Божьем.
— …суть в том, отче… От нас требуется, чтобы мы вели себя как паиньки и просто уходили, когда надобность в нас отпадает. Принимали то, что они нам дают, пили это, ели это, ходили ради этого на лапках и повторяли: «Ммм, еще, пожалуйста. Спасибо». И знаете, отче, с меня хватит, черт дери.
— Сейчас же уходи.
— Ухожу. Вы со мной?
— Полагаю, тебе следует протрезветь.
— А я полагаю, что вам следует вылезти из этого мавзолея и увидеть, как на самом деле живет ваша паства. Вы давно это делали, отче?
— Я…
— Хоть когда-нибудь делали?
— Садитесь, пожалуйста, — произнес Луис Фраина.
Было едва за полночь. С инсценировки покушения прошло три дня. Около одиннадцати Петр Главяк позвонил Дэнни и назвал ему адрес одной пекарни в Маттапане. Когда Дэнни прибыл, он вышел из машины и махнул рукой, указывая в переулок между пекарней и портновским ателье. Дэнни двинулся за ним; они обогнули дом, вошли в него с заднего хода и вскоре попали в складское помещение. Луис Фраина ждал их, сидя в деревянном кресле; напротив стояло точно такое же.
Дэнни сел, оказавшись настолько близко к этому невысокому темноглазому человеку, что мог бы протянуть руку и коснуться его аккуратно подстриженной бороды. Фраина не сводил глаз с лица Дэнни. Это были не сверкающие глаза фанатика. Это были скучающие глаза зверя, который давно привык, что за ним охотятся. Он скрестил ноги и откинулся в кресле.
— Расскажите мне, что случилось после того, как мы уехали.
Дэнни ткнул большим пальцем за спину:
— Я уже рассказал ему и Натану.
Фраина кивнул:
— Теперь расскажите мне.
— А кстати, где Натан?
Фраина повторил:
— Расскажите мне, что случилось. Кто был этот человек, который пытался меня убить?
— Я не узнал, как его зовут. Даже не говорил с ним.
— О да, судя по всему, он прямо-таки призрак.
Дэнни произнес:
— Я попытался выяснить. На нас сразу же напала полиция. Нас бросили в машину и отвезли в участок.
— В какой?
— На Роксбери-кроссинг.
— И по пути вы не обменялись с ним парой любезностей?
— Пробовал. Он отмалчивался. А потом фараон велел мне заткнуть поддувало.
— Так он и сказал? Заткнуть поддувало?
Дэнни кивнул:
— Грозился, что сам заткнет его своей дубинкой.
Глаза Фраины блеснули.
— Яркая картина.
Пол усыпан мукой. Пахнет дрожжами, сахаром, плесенью. Вдоль стен — большие жестянки, иные в человеческий рост; между ними свалены мешки муки и зерна. Голая лампочка покачивается на свисающей с потолка цепочке, освещая центр комнаты и оставляя большие участки тени, где попискивали грызуны. Печи, видимо, выключили еще в середине дня, но в помещении до сих пор жарко и душно.
Фраина произнес:
— Зайца ноги носят, так?
Дэнни сунул руку в карман и нашарил среди монет пуговку. Вжал ее в ладонь и наклонился вперед:
— Товарищ?..
— Я о неудавшемся убийце. — Он взмахнул рукой. — Человек растаял в воздухе. Его не видел никто, даже товарищ, проведший ту ночь в камере на Роксбери-кроссинг. Ветеран первой русской революции, настоящий «латыш», как и наш товарищ Петр.
Здоровяк стоял, прислонившись к дверце большого холодильника, скрестив руки на груди и ничем не показывая, что услышал свое имя.
— Вас он там тоже не видел, — добавил Фраина.
— Меня и не сажали, — объяснил Дэнни. — Они повезли меня в Чарлстаун. Я уже говорил товарищу Бишопу.
Фраина улыбнулся:
— Что ж, тогда вопрос решен. Все отлично. — Он хлопнул в ладоши. — Эй, Петр! Что я тебе сказал?
Главяк не сводил взгляда с полок над головой Дэнни.
— Все тлично.
— Отлично, — повторил Фраина.
Дэнни сидел в кресле, жар добрался до его ступней, проник внутрь черепа.
Фраина подался к нему, уперев локти в колени:
— Только вот этот человек стрелял с расстояния всего семь или восемь футов. Как можно промахнуться с такой близи?
— Нервы? — предположил Дэнни.
Фраина погладил бороду и кивнул:
— Вначале я тоже так подумал. Но потом засомневался. Мы шли втроем, тесной кучкой. Даже вчетвером, если вспомнить, что тыл прикрывали вы. А за нами — большой, массивный автомобиль. Как вы думаете, товарищ Санте, куда подевались пули?
— Наверное, упали на тротуар.
Фраина щелкнул языком и покачал головой:
— К сожалению, нет. Мы проверяли. Мы осмотрели все. Это несложно было сделать, ибо полиция ничего не осматривала. Ничего. Применение огнестрельного оружия в черте города. Два выстрела. А полицейские отнеслись к этому так, словно речь идет всего-навсего о нанесении словесного оскорбления.
— Ммм, — промычал Дэнни. — Тогда…
— Вы из федералов?
— Товарищ?..
Фраина снял очки и протер их платком.
— Министерство юстиции? Иммиграции? БР?
— Я не…
Тот встал и снова надел очки. Опустил взгляд на Дэнни:
— Или из местных? Из той агентурной сети, которой, как нам сообщили, охватили город? Насколько я знаю, у анархистов в Ревере [62] появился новый член, заявляет, что он с севера Италии, хотя акцент и интонации у него южноитальянские. — Он зашел за спину Дэнни. — Это вы и есть, Даниэль? Кто вы?
— Я Даниэль Санте, механик из Харлансбурга. Я не шпик. Не агент правительства. Я уже сказал вам, кто я.
Фраина присел на корточки за его спиной. Нагнулся и прошептал Дэнни в ухо:
— Никакого другого ответа?
— Никакого. — Дэнни наклонил к нему голову, увидел острый профиль Фраины. — Потому что это правда.
Фраина положил ладони на спинку кресла:
— Человек пытается меня убить и случайно промахивается, стреляя с близкого расстояния. Вы приходите мне на выручку только потому, что случайно покидаете здание одновременно со мной. Полиция случайно прибывает через считаные секунды после выстрела. Все, кто находился в ресторане, задержаны, но никто не допрошен. Нападавший исчезает из-под ареста. Вы отпущены без предъявления обвинений и, вот уж чудо из чудес, случайно оказываетесь писателем не без таланта. — Он снова обошел кресло, встал перед Дэнни, коснулся пальцем виска: — Видите, какое это редкое стечение счастливых обстоятельств?
— Значит, так уж сошлось.
— Я не верю в везение, товарищ. Я верю в логику. А в этой вашей истории ее нет. — Он опустился перед Дэнни на корточки: — Ступайте. Доложите своему буржуазному начальству, что Общество латышских рабочих ведет себя безукоризненно и не нарушает никаких законов. И пусть они не присылают второго такого же увальня.
Дэнни услышал за спиной шаги.
— Я говорил вам правду, — повторил он. — Я не уйду. Никто не смеет сомневаться в том, кто я.
Фраина поднялся:
— Идите.
— Нет, товарищ.
Петр Главяк оттолкнулся локтем от дверцы холодильника. Другую руку он держал за спиной.
— Говорю в последний раз, — сказал Фраина. — Уходите.
— Не могу, товарищ. Я…
Раздалось четыре щелчка: это щелкнули взводимые курки четырех пистолетов. Три — у Дэнни за спиной, один — в руке у Петра Главяка.
— Встать! — заорал Главяк; эхо запрыгало, отражаясь от каменных стен тесной каморки.
Дэнни встал. Главяк зашел ему за спину.
Фраина скорбно улыбнулся:
— Для вас это единственный выбор, но вы и его можете лишиться. — Он махнул рукой, указывая на дверь.
— Вы не правы.
— Нет, — возразил Фраина. — Я прав. Спокойной ночи.
Дэнни не ответил. Прошел мимо Фраины. Прямо перед ним на стене лежали четыре тени. У него яростно зачесалась шея — сзади, у основания черепа. Он открыл дверь и вышел.
В ванной Дэнни сбрил бороду: это было последнее, что он сделал в съемной квартире, где обитал в качестве Даниэля Санте. Основную часть растительности он состриг ножницами, кидая клочья в бумажный пакет; затем намочил остатки бороды горячей водой и обильно смазал их кремом для бритья. С каждым движением бритвы он чувствовал себя стройнее и легче. Смыв последнее пятнышко крема и последний волосок, он улыбнулся.
В субботу днем Дэнни и Марк Дентон встретились с комиссаром О’Мирой и мэром Эндрю Питерсом в кабинете последнего.
На Дэнни мэр произвел впечатление человека не на своем месте: он никак не сочетался с этим большим столом, с этой накрахмаленной рубашкой со стоячим воротничком, с этим твидовым костюмом. Он то и дело поглаживал телефон, стоявший на столе, и все время поправлял настольный блокнот.
Они уселись, и мэр улыбнулся:
— Вот он, цвет бостонской полиции, не так ли, джентльмены?
Дэнни улыбнулся в ответ.
Стивен О’Мира встал у стола. Еще не произнеся ни слова, он, казалось, полностью завладел положением.
— Мы с мэром Питерсом рассмотрели бюджет на предстоящий год и увидели отдельные позиции, по которым можно наскрести для вас дополнительные доллары. Этого недостаточно, однако это лишь начало, джентльмены, и, более того, это признание того, что ваши претензии обоснованны. Я прав, господин мэр?
— Мы с мэром Питерсом рассмотрели бюджет на предстоящий год и увидели отдельные позиции, по которым можно наскрести для вас дополнительные доллары. Этого недостаточно, однако это лишь начало, джентльмены, и, более того, это признание того, что ваши претензии обоснованны. Я прав, господин мэр?
Питерс поднял взгляд:
— Да-да, безусловно.
— Мы договорились с городскими медицинскими службами, с тем чтобы они провели исследование санитарных условий в участках. Они согласились приступить в течение первого месяца нового года. — О’Мира встретился взглядом с Дэнни. — Вас устраивает такое начало?
Дэнни посмотрел на Марка, потом снова на комиссара.
— Вполне, сэр.
Питерс произнес:
— Мы все еще выплачиваем задолженность по госзаймам на проведение канализации по Коммонуэлс-авеню, джентльмены. Не говоря уж о затратах на расширение трамвайной сети, отопительном кризисе, который произошел во время войны, и существенном дефиците финансирования государственных школ в белых районах. При этом рейтинг наших облигаций весьма низок и продолжает падать. К тому же теперь стоимость жизни резко возросла, так что мы очень понимаем вашу озабоченность. Но нам требуется время.
— И вера, — добавил О’Мира. — Чуть-чуть побольше веры. Не желаете ли вы, джентльмены, опросить ваших коллег? Составить сводку их претензий? Не хотите ли изложить те факты, которые говорят о злоупотреблении руководства властью?
— Не опасаясь возмездия? — уточнил Дэнни.
— Совершенно не опасаясь, — ответил О’Мира. — Заверяю вас.
— Тогда, разумеется, хотим, — произнес Марк Дентон.
О’Мира кивнул:
— Предлагаю встретиться здесь же примерно через месяц. А до этого давайте воздержимся от высказываний в печати и вообще от раскачивания лодки. Согласны?
Дэнни и Марк кивнули.
Мэр Питерс встал и пожал им руки:
— Возможно, я и новичок на своем посту, джентльмены, но я надеюсь оправдать ваше доверие.
О’Мира вышел из-за стола и указал на двери кабинета:
— Как только мы откроем дверь, здесь окажутся журналисты. Начнут сверкать фотовспышками, выкрикивать вопросы, в общем, все как обычно. Кто-нибудь из вас ведет сейчас агентурную работу под чужим именем?
Дэнни сам удивился, какое облегчение он почувствовал, отвечая:
— Уже нет, сэр.
В одной из задних кабинок таверны «Заповедник» Дэнни передал Эдди Маккенне коробку, в которой находилась одежда Даниэля Санте, ключ от его съемной квартиры, различные заметки и литературу, которую он изучал.
Эдди показал на гладко выбритое лицо Дэнни:
— Значит, все.
— Все.
Маккенна перебрал содержимое коробки, отодвинул ее в сторону:
— Нет шансов, что Даниэль Санте передумает, если хорошенько отоспится?
Дэнни послал ему взгляд, начисто исключающий такую возможность.
— Полагаешь, они могли тебя убить? — поинтересовался Маккенна.
— Не думаю. Но когда слышишь, как у тебя за спиной четверо здоровенных быков взводят четыре курка…
Маккенна кивнул:
— Конечно, от такого бы и сам Христос усомнился в мудрости Своего учения.
Некоторое время они молчали, каждый был занят собственным стаканом и собственными мыслями.
— Я мог бы придумать тебе новую маску, заслать в другую ячейку. Есть такая…
— Хватит. Я даже не знаю, за каким хреном мы это делали. Я не знаю, почему…
— Не нам рассуждать о том, почему.
— Не мне. Это твое детище.
Маккенна пожал плечами.
— Чем я занимался? — Дэнни посмотрел на свои раскрытые ладони. — Чего добился? Разве что составлял списки ребят из профсоюзов да беззубых большевиков…
— Беззубых красных не бывает.
— Чего ради?
Эдди Маккенна отхлебнул пива, зажег сигару, скосился на дым.
— Мы тебя потеряли.
— Что? — переспросил Дэнни.
— Да, да, — произнес Маккенна негромко.
— Не понимаю, о чем ты. Это я. Дэнни.
Маккенна устремил взгляд в потолок:
— В детстве я одно время жил у дядюшки, только не помню, с какой стороны, — с материнской или отцовской. Он был типичный угрюмый ирландец. Ни музыки, ни любви, ни веселья. И у него был пес. Простой дворовый пес, глупый-преглупый, но прямо-таки источавший любовь и веселье. Он так и приплясывал на месте, когда видел, что я поднимаюсь на холм, так и вилял хвостом, просто от радости, что я его приласкаю, стану с ним бегать, буду чесать его пестрое брюхо. — Эдди затянулся и медленно выдохнул. — И вот он захворал. Начал чихать кровью. И дядюшка мне велел стащить его в океан. Избил меня, когда я отказался. Я стал плакать, а он исколотил меня еще сильнее. Ну, я и понес пса в океан. Дотащил его до места, где мне было по подбородок, и отпустил. Дядя велел держать его под водой и считать до шестидесяти, но он был больной, слабый и вялый и сразу камнем ухнул на дно. Я вылез на берег, и тут дядюшка опять принялся меня колошматить. Я кричу: «За что?» А он показывает: гляди, бедный глупый пес плывет обратно. Плывет ко мне. И в конце концов добирается до берега. Весь дрожит, тяжело дышит, с шерсти каплет. Просто чудо. Романтик, герой. Только он успел на меня глянуть, как дядюшка всадил ему в спину топор и разрубил пса пополам.
Маккенна откинулся назад. Взял из пепельницы сигару. Официантка убрала полдюжины кружек с соседнего столика, вернулась к стойке, и в зале стало совсем тихо.
— На черта ты мне такое рассказываешь? — зло спросил Дэнни. — Рехнулся?
— Это ты рехнулся, мальчик. Помешался на «справедливости». Не отрицай. Ты думаешь, она есть. Я же вижу.
Дэнни резко наклонился вперед, так что пиво выплеснулось из стакана, уже поднесенного ко рту.
— Чему ты меня хочешь научить этой собачьей историей? Что жизнь — трудная штука? Что без обмана не будет талана? По-твоему, это для меня новость? Думаешь, я верю, что у профсоюзов, или у большевиков, или у БК есть хоть один паршивый шанс получить то, за что они бьются?
— Тогда зачем ты это делал? Мы все беспокоимся, Дэн. Твой отец, твой брат, я. Мы страшно беспокоимся. Ты ведь специально шел на провал.
— Нет.
— Однако ж ты говоришь мне, что никакая разумная власть — местная ли, на уровне ли штата, на федеральном ли уровне — никогда не допустит советизации нашей страны. Никогда. И все же продолжаешь возюкаться с этим чертовым БК и все больше отдаляться от тех, кому ты дорог. Почему? Ты ведь мой крестник, Дэн. Почему?
— Перемены болезненны.
— Таков твой ответ?
Дэнни встал:
— Перемены болезненны, Эдди, но они грядут, можешь мне поверить.
— Ты ошибаешься.
— Они неизбежны.
Эдди покачал головой:
— Бывают настоящие сражения, мой мальчик, а бывают забавы. И боюсь, скоро ты поймешь, в чем между ними разница.
Глава девятнадцатая
Во вторник вечером они были в кухне, Нора только-только вернулась с обувной фабрики, Лютер резал овощи для супа, Нора чистила картошку. И вдруг она возьми да и спроси:
— А у тебя девушка есть?
— Ммм?
Она поглядела на него своими светлыми глазищами, в них блеснула искра — как от спички.
— Ты же слышал. У тебя есть где-нибудь девушка?
Лютер помотал головой:
— Нет, мэм.
Она засмеялась.
— Что в этом смешного?
— Врешь же.
— А? С чего ты решила?
— Я ее у тебя в голосе слышу.
— Кого слышишь?
Она гортанно рассмеялась:
— Любовь.
— Ежели я кого люблю, это ж не значит, что она моя.
— Вот это правда так правда. Если кого-то любишь, это еще не значит, что…
— Она не докончила фразу и продолжила чистить картошку, при этом негромко напевая с закрытым ртом, такая уж у нее была привычка. Лютер думал, что вряд ли она сама замечает это свое мурлыканье.
Тупой стороной ножа Лютер счистил нарезанный сельдерей с доски в кастрюлю. Обойдя Нору, взял морковь из дуршлага, положил ее на разделочный стол, отхватил верхушки, выровнял сами морковки и стал их резать, по четыре сразу.
— Она как, хорошенькая? — спросила Нора.
— Еще бы, — подтвердил Лютер.
— Высокая? Маленькая?
— Довольно маленькая, — ответил он. — Как ты.
— А я маленькая?
Она обернулась на него через плечо, и Лютер уже в который раз ощутил тот вулканический жар, который исходит от нее даже в самой невинной ситуации. Он знавал не так уж много белых женщин, а ирландок так и вовсе не знал, но он давно чуял, что с Норой надо бы держать ухо востро.
— Ну, не очень-то большая, — заметил он.
Она еще какое-то время глядела на него.
— Мы с вами знакомы уже несколько месяцев, мистер Лоуренс, и сегодня на фабрике мне вдруг пришло в голову, что я о вас почти ничегошеньки не знаю.
Лютер хмыкнул:
— Чья бы корова мычала, или как там говорят?