За окнами отцовского кабинета падал снег, белый на черном фоне. Дэнни сел в одно из кожаных кресел напротив стола. В камине горел огонь, наполняя комнату приглушенным теплым сиянием.
Томас Коглин еще не снял форму — ворот кителя расстегнут, капитанские нашивки блестят на синих рукавах. Дэнни же был в штатском, и ему казалось, что нашивки издевательски скалятся. Отец протянул ему виски и присел на угол стола.
Коглин-старший выпил. Налил из графина еще. Покатал стакан между ладонями, глядя на сына.
— Эдди мне сказал, ты обратился в другую веру.
Дэнни поймал себя на том, что тоже катает стакан в ладонях.
— Эдди сгущает краски.
— В самом деле? А то в последнее время я уж думал, Эйден, не подхватил ли ты большевистскую заразу. — Он мягко улыбнулся и сделал глоток. — Видишь ли, Марк Дентон — большевик. Как и половина членов БК.
— Господи, папа, мне кажется, они больше смахивают на копов.
— Они большевики. Эти люди говорят о забастовке, Эйден? О забастовке?
— Ни один из них не произносил этого слова в моем присутствии, сэр.
— Следует чтить один важный принцип, мой мальчик.
— И что же это за принцип?
— Для всех, кто носит полицейский значок, общественная безопасность — превыше всего.
— Но существует еще один принцип, сэр: надо, чтобы на столе у человека была еда.
Отец отмахнулся от этого заявления, точно от дыма:
— Ты сегодня читал газеты? В Монреале восстание, хотят сжечь город дотла. И нет полиции, чтобы защитить имущество и людей, нет пожарных, чтобы потушить огонь, потому что все они бастуют. Прямо Петербург в чистом виде.
— Может, это все-таки Монреаль, — заметил Дэнни. — И Бостон.
— Мы не наемные рабочие, Эйден. Мы служим обществу. Мы стоим на страже его интересов.
Дэнни позволил себе улыбнуться. Ему редко случалось видеть, чтобы старик так кипятился, и знать при этом, как его утихомирить. Он затушил окурок, и усмешка исчезла с его губ.
— Смеешься?
Дэнни успокаивающе поднял ладонь:
— Папа, папа. У нас тут не будет Монреаля. Правда.
Отец прищурился:
— Почему так?
— Что ты, собственно, слышал?
Отец полез в ящичек и извлек оттуда сигару.
— Ты пошел против Стивена О’Миры. Мой сын. Коглин. Нарушил субординацию. А теперь ты ходишь по участкам, собираешь свидетельства? В служебное время вербуешь людей в ваш так называемый профсоюз?
— Он меня поблагодарил.
— Кто?
— Комиссар О’Мира поблагодарил меня, папа, и сам попросил меня и Марка Дентона собрать эти свидетельства. Он считает, что скоро мы разрешим эту проблему.
— О’Мира?
Дэнни кивнул. Волевое лицо отца вдруг сделалось белым как мел. Чего-чего, а этого Коглин-старший никак не ожидал. Дэнни прикусил губу, чтобы не расплыться в улыбке. «Я тебя уел, — подумал он. — Двадцать семь лет живу на свете, и вот наконец я тебя уел».
Но отец продолжал его удивлять: он встал и протянул ему руку. Пожатие у отца было крепкое; он притянул Дэнни к себе и хлопнул по спине.
— Бог ты мой, а ведь мы можем тобой гордиться. Еще как гордиться, черт побери. — Он хлопнул сына по плечам и снова уселся на стол. — Еще как гордиться, — повторил отец со вздохом. — Я рад, что все это закончилось, вся эта нервотрепка.
Дэнни сел:
— Я тоже.
Отец потрогал настольный блокнот, и Дэнни видел, как его лицо вновь обретает свое обычное, волевое и сметливое выражение. Итак, в недалеком будущем — новый порядок ведения дел. Отец, судя по всему, уже начал к нему применяться, обдумывать планы.
— Скажи, как тебе предстоящее бракосочетание Норы и Коннора?
Дэнни выдержал взгляд отца и ответил недрогнувшим голосом:
— Отлично, сэр. Красивая пара.
— Верно, верно, — откликнулся отец. — Даже выразить тебе не могу, каких трудов нам с твоей матерью стоит удерживать его вдали от ее комнаты по ночам. Ну просто как дети.
Он обошел стол и стал смотреть в окно на снег. Дэнни видел в стекле и отцовское, и свое отражение. Отец тоже его увидел и улыбнулся.
— Ты — вылитый дядюшка Подрик, — произнес он. — Я тебе когда-нибудь говорил?
Дэнни покачал головой.
— Самый здоровенный мужик был в Клонакилти, — сказал отец. — А как налижется — начинал колобродить. Однажды хозяин кабака отказался его обслуживать — так Подрик проломил стойку. А стойка-то из крепкого дуба, Эйден. Он вырвал из нее кусок, пошел и сам нацедил себе еще пинту. Легендарный был человек, скажу я тебе. Женский пол его обожал. И в этом вы очень похожи. Все ведь тебя любят, сынок, верно? Женщины, дети, шелудивые итальянцы и шелудивые псы… Нора.
Дэнни поставил стакан на стол:
— Что ты сказал?
Коглин-старший отвернулся от окна:
— Мой мальчик, я же не слепой. Кона она, видно, любит по-другому. И может быть, это «по-другому» — лучше. — Отец пожал плечами. — Но ты…
— Сэр, вы ступаете на зыбкую почву.
Отец воззрился на него, приоткрыв рот.
— Я просто предупреждаю, — сказал Дэнни и сам услышал, какой у него напряженный голос.
Наконец Коглин-старший кивнул. Это был мудрый кивок отца, означающий, что он принимает одну сторону характера сына, но одновременно размышляет над недостатками другой. Он взял стакан Дэнни, налил ему и себе.
— Знаешь, почему я тебе разрешил боксировать?
— Потому что не смог бы меня остановить, — ответил Дэнни.
Они чокнулись.
— Именно. Еще когда ты был мальчишкой, я понял, что иногда тебя можно пошлифовать, но нельзя из тебя ничего лепить. Ты все равно не поддашься. Так было с тех пор, как ты научился ходить. Ты знаешь, что я тебя люблю, мой мальчик?
Дэнни встретился с ним взглядом и кивнул. Он знал. Всегда знал. Под всеми личинами, которые отец показывал миру в зависимости от обстоятельств, Дэнни всегда видел его сердце.
— Разумеется, я люблю Кона, — продолжал отец. — Люблю всех своих детей. Но тебя я люблю по-особому, потому что в моей любви много горечи.
— Горечи?
Отец кивнул:
— Я не могу быть в тебе уверен, Эйден. Я не могу вылепить из тебя то, что мне хотелось бы. Нынешняя история с О’Мирой — отличный тому пример. В этот раз сработало. Но ты поступил опрометчиво. Ты мог поплатиться карьерой. И на такой шаг я бы сам никогда не отважился и тебя бы не благословил. Вот чем ты отличаешься от других моих детей: я не могу предсказать твою судьбу.
— А судьбу Кона?
— Кон рано или поздно станет окружным прокурором, — сказал отец. — Несомненно. И наверняка сделается мэром. Возможно, губернатором. Я надеялся, что ты дослужишься до начальника полиции, но в тебе этого нет.
— Во мне этого нет, — согласился Дэнни.
— А уж представить тебя в роли мэра вообще смешно.
Дэнни улыбнулся.
— Таким образом, — продолжал Томас Коглин, — свое будущее ты строишь собственными руками. Что ж, я готов признать поражение. — Он улыбнулся. — Но будущее Кона я взращиваю, как любимый сад. — Глаза у него вспыхнули и влажно заблестели: верный признак, что близится страшный суд. — Нора когда-нибудь говорила с тобой об Ирландии, о том, что ее сюда привело?
— Со мной?
— Да, с тобой.
Он что-то знает.
— Нет, сэр.
— Никогда не рассказывала о своей прошлой жизни?
Может быть, знает всё.
Дэнни покачал головой:
— Мне — нет.
— Забавно, — произнес отец.
— Забавно?
Отец пожал плечами:
— По-видимому, у вас были не такие близкие отношения, как мне казалось.
— Вы на зыбкой почве, сэр. На очень зыбкой.
Отец беззаботно улыбнулся:
— Как правило, люди рассказывают о своем прошлом. В особенности… близким друзьям. Однако Нора никогда этого не делает. Ты заметил?
Дэнни попытался сформулировать ответ, но тут зазвонил телефон. Громко, пронзительно. Отец посмотрел на часы, стоявшие на каминной полке. Почти десять.
— Звонить мне после девяти вечера? — вскинулся Коглин-старший. — Кто это подписал себе смертный приговор? Господи помилуй.
— Папа. — Дэнни слышал, как Нора взяла трубку в коридоре. — Почему ты…
Нора тихо постучала в дверь, и Коглин произнес:
— Открыто.
Она толкнула створку:
— Эдди Маккенна, сэр. Говорит, срочно.
Нахмурившись, Томас вышел в коридор.
Дэнни, не поворачиваясь к Норе, попросил ее:
— Подожди.
Он встал с кресла; они встретились с Норой в дверях.
— Что? — спросила Нора. — Дэнни, я устала.
— Он знает, — произнес Дэнни.
— Что знает? Кто?
— Отец. Он знает.
— Что? Что он знает? Дэнни?..
— Думаю, про тебя и Квентина Финна. Может, и не все, но что-то. Месяц назад Эдди меня спросил, нет ли у меня знакомых с фамилией Финн. Я решил, это просто совпадение. Фамилия довольно частая. Но мой старик только что…
Он не увидел замаха и, когда пощечина влепилась ему в щеку, почувствовал, что ноги у него подгибаются. Росту всего-то пять футов пять дюймов, а чуть не сшибла его на пол.
— Ты ему сказал. — Она почти выплюнула эти слова ему в лицо.
Она уже отворачивалась, но он схватил ее за руку.
— Ты что, рехнулась? — выговорил он хриплым шепотом. — Думаешь, я мог бы тебя продать, Нора? Даже под страхом смерти? И нечего отводить глаза. Смотри на меня. Даже под страхом смерти?
Она поглядела ему в глаза, и глаза у нее были как у загнанного зверя, взгляд заметался по комнате, словно она искала, где бы спрятаться. Чтобы прожить хоть еще одну ночь.
— Дэнни, — прошептала она, — Дэнни…
— Ты же не можешь в такое поверить, — сказал он, и голос у него сорвался. — Не можешь.
— Я и не верю, — ответила она. Прижалась лицом к его груди. — Не верю, не верю. — Она подняла голову и посмотрела на него. — Что мне делать, Дэнни? Что?
— Не знаю.
Он услышал, как отец кладет трубку на рычаг.
— Он знает?
— Что-то знает, — ответил Дэнни.
Из коридора донеслись приближающиеся шаги, и Нора отпрянула от него. Посмотрела потерянным взглядом и повернулась навстречу Томасу Коглину:
— Сэр…
— Нора, — проговорил Коглин.
— Вам что-нибудь понадобится, сэр? Чаю?
— Нет, милая. — Голос у него дрожал, лицо было бледное, губы тряслись. — Спокойной ночи, милая.
— Спокойной ночи, сэр.
Томас Коглин закрыл дверь. Прошел к столу, осушил стакан и тут же налил себе еще. Что-то пробормотал.
— Что такое? — спросил Дэнни.
Отец повернулся, словно удивившись, что он здесь:
— Кровоизлияние в мозг. Свалился на пол и отправился в рай еще до того, как жена успела добежать до телефона. Господи боже ты мой.
— О ком ты?..
— Комиссар О’Мира умер, Эйден. Боже, помоги нашему управлению.
Глава двадцать первая
Стивена О’Миру похоронили на бруклайнском [64] кладбище Холихуд белым безветренным утром. Оглядывая небо, Дэнни не обнаружил на нем ни птиц, ни солнца. Смерзшийся снег покрывал землю, верхушки деревьев отливали мраморно-белым, над могилой стоял пар от дыхания людей. В морозном воздухе прозвучало эхо прощального салюта почетного караула.
Изабелла, вдова О’Миры, сидела рядом с тремя дочерьми и мэром Питерсом. Всем дочерям было за тридцать, слева от них разместились их мужья, а дальше — внуки О’Миры, дрожащие и беспокойно ерзающие. В самом конце этой длинной цепочки расположился новый комиссар — Эдвин Аптон Кёртис, невысокий человек с лицом, напоминавшим засохшую апельсиновую корку, и уныло-безжизненными глазами.
Еще когда Дэнни под стол пешком ходил, Кёртис уже был мэром, самым молодым в истории города. Теперь он уже не был ни молодым, ни мэром, но тогда, в 1896 году, этого наивного белобрысого республиканца скормили оголтелым демократам из районных боссов, пока «брамины» подыскивали более подходящую кандидатуру. Он покинул главный кабинет ратуши уже через год после того, как его занял; далее последовала череда все менее значительных должностей, и два десятилетия спустя он служил всего лишь мелким таможенным чиновником. И тут уходящий губернатор Макколл назначил его комиссаром вместо О’Миры.
— Не могу поверить, что у него хватило духу явиться, — позже заметил Стив Койл в Фэй-холле. — Между прочим, он ненавидит ирландцев. И ненавидит полицию. Ненавидит католиков. И что же, он станет с нами поступать по справедливости?
Стив по-прежнему относил себя к «полиции». И по-прежнему ходил на собрания. Больше ему податься было некуда.
На трибуну в передней части сцены поместили мегафон, чтобы сотрудники полиции могли поделиться теми воспоминаниями и чувствами, которые всколыхнула в них смерть комиссара, в то время как остальной личный состав толпился у кофейников и пивных бочонков. Капитаны, лейтенанты и инспекторы устроили отдельные поминки в другом конце города, в «Лок-Обере», с французскими яствами на тонком фарфоре, а рядовые собрались здесь, в Роксбери, пытаясь выразить скорбь — скорбь по человеку, которого они едва знали. Речи постепенно сливались одна с другой: каждый считал нужным поведать небольшую историю о случайной встрече с Великим Человеком, с руководителем «строгим, но справедливым». Сейчас на трибуне стоял Милти Маклоун, вспоминая о требовательности О’Миры к полицейской форме, о его способности углядеть неначищенную пуговицу за двадцать ярдов в служебной комнате, набитой людьми.
Потом все окружили Дэнни и Марка Дентона. За прошедший месяц цены на уголь подскочили. Люди возвращались с работы в ледяные спальни, где висел пар от дыхания. А на носу Рождество. Женам надоело вечно штопать старые вещи, подавать все более жидкий суп, они злились, что рождественские распродажи в «Реймонде», «Джилкристе», «Хоутоне и Даттоне» — не для них. А ведь другие-то могут себе это позволить — жены водителей трамваев и грузовиков, портовых грузчиков, докеров. Почему же это не по карману супруге полисмена?
— Мне до смерти надоело, что меня вечно вырывают из моей собственной постели, — жаловался один из патрульных. — Я в ней сплю всего-то два раза в неделю.
— Они наши жены, — вещал еще кто-то. — Получается, они живут в бедности только потому, что за нас вышли.
Те, кто брал мегафон, уже начали говорить о том же. Речи в память О’Миры постепенно сошли на нет. Снаружи набирал силу ветер, на стеклах все четче вырисовывались узоры.
На трибуну поднялся Доум Ферст, закатал рукав, чтобы все увидели его руку:
— Вот как меня сегодня ночью искусали клопы в нашем участке, парни. Они прыгают к нам в кровать, когда им надоедает кататься на крысах. И теперь эти отвечают на все наши жалобы тем, что дают нам Кёртиса? Он же с ними одного поля ягода! — Ферст указал куда-то в сторону холма Бикон-хилл голой рукой, усеянной красными точками. — Есть много таких, кем они могли бы заменить Стивена О’Миру и тем самым сказать: «Нам нет до вас дела». Но, выбрав Зазнайку Кёртиса, они все равно что сказали: «Идите на хрен!»
Некоторые начали колотить стульями по стенам. Другие швыряли в окна стаканчиками с кофе.
— Надо бы что-нибудь сделать, — заметил Дэнни, обращаясь к Марку Дентону.
— Давай, вперед, — отозвался Дентон.
— «Идите на хрен»? — прокричал Ферст. — А я говорю — пускай они идут на хрен! Слыхали? Пусть идут на хрен!
Дэнни еще пробирался сквозь толпу к мегафону, когда весь зал принялся скандировать:
— Пусть идут на хрен! Пусть идут на хрен!
Он улыбнулся и кивнул Доуму, а потом встал позади него, поближе к мегафону.
— Джентльмены, — начал он, но его заглушили крики.
— Джентльмены! — попробовал он снова.
Он увидел, что Марк Дентон глядит на него из толпы, изогнув губы в улыбке, приподняв бровь.
Еще раз:
— Джентльмены!
Кое-кто посмотрел в его сторону. Остальные кричали, месили кулаками воздух, выплескивая друг на друга пиво и кофе.
— Заткнитесь на хрен! — проорал Дэнни в мегафон; перевел дух и обвел взглядом зал. — Мы — представители вашего профсоюза. Так? Я, Марк Дентон, Кевин Макрей, Доули Форд. Дайте нам переговорить с Кёртисом.
— Когда? — крикнул кто-то в толпе.
Дэнни посмотрел на Марка Дентона.
— В Рождество, — ответил тот. — У нас назначена встреча у мэра.
Дэнни сказал:
— Похоже, он принимает нас всерьез, раз уж встречается утром в Рождество, как по-вашему, парни?
— Видать, он наполовину жид, — выкрикнул кто-то, и все захохотали.
— Может быть, — отозвался Дэнни. — Но встреча эта — важный шаг в нужном направлении, парни. Акт доброй воли. А пока давайте отнесемся к мужику непредвзято.
Дэнни оглядел эти сотни лиц; люди явно прониклись идеей не до конца. В задних рядах снова завопили: «Пусть идут на хрен!», но Дэнни указал на фотографию О’Миры, висевшую на стене слева от него. Десятки глаз проследили за его пальцем, и в этот миг он вдруг нечто осознал — и устрашающее, и одновременно наполняющее восторгом:
«Они хотят, чтобы я повел их за собой. Не важно куда».
— Этот человек, — провозгласил он, — сегодня упокоился в могиле!
В зале притихли, больше никто не кричал. Все уставились на Дэнни, гадая, к чему он клонит. Он сам не знал к чему.
Дэнни понизил голос:
— Он умер, но его мечта осталась неисполненной.
Несколько человек опустили головы.
Господи, как он собирается выпутаться из этого дурацкого словоблудия?
— Эта мечта была и нашей мечтой. — Вытянув шею, Дэнни обозрел собравшихся. — Где Шон Мур? Шон, я же тебя видел. Объявись.
Шон Мур вытянул вверх вялую руку.
Дэнни пристально посмотрел на него:
— Ты был там в тот вечер, Шон. В баре, накануне его смерти. Ты был со мной. Ты его видел. И что он сказал?