— Узко мыслите, полисмен, — произнес Марч ему в спину.
Когда Дэнни подошел, докеры уже собирались уходить. Двое избитых ползли по улице, а третий лежал на мостовой в крови, прижимая к груди вывернутое запястье.
— Господи, — вымолвил Дэнни. — Черт вас дери, парни, что вы стоите? Вызывайте неотложку.
— Хрен с ним, — изрек Джеффрис и плюнул на лежащего. — И с его друзьями тоже. Неотложку тебе? Отыщи телефонную будку да сам вызови.
Появился сержант Биллапс. Он переговорил с Марчем, поймал взгляд Дэнни и направился к нему. Докеры уже исчезли. Невдалеке, в одном-двух кварталах отсюда, раздавались крики, били стекло.
Биллапс посмотрел на лежащего, потом на Дэнни:
— Проблемы, Дэн?
— Этому нужна «скорая», — ответил Дэнни.
Биллапс бросил на раненого еще один взгляд:
— По-моему, он в полном порядке, полисмен.
— Ничего подобного.
Биллапс встал над незнакомцем:
— У тебя что-то болит, золотко?
Тот ничего не ответил, лишь крепче прижал к груди покалеченное запястье.
Биллапс опустил каблук на лодыжку мужчины. Тот скорчился и застонал сквозь стиснутые зубы.
— Не слышу тебя, Борис, — произнес сержант. — Что ты сказал?
Дэнни попытался удержать Биллапса за локоть, но тот оттолкнул его руку.
Хрустнула кость, и человек на мостовой недоуменно охнул.
— Теперь лучше, дружок? — осведомился Биллапс, убирая ногу с его лодыжки.
Бедняга перекатился на живот и, лежа ничком на булыжнике, жадно хватал ртом воздух. Биллапс приобнял Дэнни и отвел его на несколько футов.
— Послушай, сержант, я понимаю, — начал Дэнни. — Всем нам хочется заехать кому-то по башке. Мне тоже. Но сначала мы должны выбрать нужную башку, согласен? Мы даже не…
— Говорят, Дэн, сегодня днем ты очень опекал большевистскую тварь. Так что теперь ты меня послушай. — Биллапс ухмылялся. — Может, ты и сынок Томми Коглина, за это тебе кое-какие грешки списывают, ладно. Только вот если ты станешь себя вести как прихвостень красных, тогда… Сынок ты Томаса Коглина или нет, но я такое поведение, черт дери, приму на свой счет. — Он слегка стукнул Дэнни дубинкой по плечу. — Я отдаю тебе приказ: сделай больно этим ублюдкам. Или убирайся с глаз моих.
Дэнни повернулся и обнаружил, что рядом стоит Джеффрис и тихонько хихикает. Дэнни прошел мимо него и двинулся дальше: мимо Харди, мимо Марча, который проводил его пожатием плеч. Он свернул за угол и увидел в конце квартала три фургона, куда его коллеги запихивали всех попадавшихся им на глаза бородачей.
Дэнни миновал несколько кварталов и наткнулся на копов, которые при помощи своих новых помощников — работяг теснили людей, которые расходились с собрания Социалистического содружества Нижнего Роксбери. Они прижали их к дверям здания, откуда те только что вышли. Социалисты пытались отбиваться, но тут двери за их спинами распахнулись. Потеряв опору сзади, кто-то упал навзничь, удержавшиеся на ногах силились сдерживать натиск, размахивая руками. Одна створка слетела с петель, и толпа, накатив на сопротивляющихся, хлынула в здание. Дэнни смотрел на это здоровым глазом, понимая, что ничего не может сделать. Ничего. Эта чудовищная низость людей была выше его, выше всего на свете.
Лютер подошел к заведению «Костелло» на Торговой пристани и стал ждать снаружи, потому как заведение было только для белых. Он долго стоял. Целый час.
Маккенна не появлялся.
В правой руке Лютер держал бумажный пакет с фруктами, которые стянул у Коглинов, чтоб принести Норе, ежели только Маккенна решит сегодня вечером его не сажать и не расстреливать. Подложный список, составленный машинистками из пятидесяти тысяч филадельфийских владельцев телефонов, он зажал под мышкой.
Прошло два часа.
Маккенны не было.
Лютер двинулся в сторону Сколли-сквер. Может статься, Маккенна пострадал при исполнении. Может, у него сердечный приступ. Может, его пристрелили какие-нибудь бандиты, чтобы отомстить.
Лютер насвистывал. Лютер надеялся.
Дэнни бродил по улицам, пока не обнаружил, что движется в сторону Вашингтон-стрит. Он решил, что с Вашингтон-стрит повернет направо, пересечет город и доберется до Норт-Энда. Он вовсе не намеревался заходить в помещение 1-го участка и отчитываться о выполнении задания. И форму он переодевать не стал. Он шел через Роксбери. Воздух полнился ароматами близкого лета, а кругом жесткой рукой водворялся порядок: каждому, кто походил на большевика или анархиста, славянина, итальянца или еврея, показывали, как дорого обходится это сходство. Они лежали на тротуарах. Асфальт был залит кровью, усыпан осколками зубов. Какой-то человек выбежал на перекресток, и полицейская машина подшибла его. Он взлетел, цепляясь за воздух. Когда он упал, трое копов, вылезя из машины, прижали ему руку к земле, а тот, что оставался за баранкой, ее переехал.
Дэнни захотелось вернуться к себе на Салем-стрит и посидеть там, зажав дуло служебного револьвера между зубами, чувствуя языком металл. На войне умирали миллионами. За чьи-то чужие владения. А теперь, на улицах всего мира, эта битва продолжается. Сегодня в Бостоне. Завтра — еще где-нибудь. Бедняки сражаются с бедняками. Как всегда и было. Он вдруг осознал: это никогда не изменится.
Он посмотрел вверх, на черное небо, усыпанное блестками. Блестки, ничего больше. А если за ними и скрывается Господь, значит Он лгал. Он обещал кротким, что они наследуют землю .[75] Но это не так. Они наследуют лишь маленький клочок земли, который унавозят собой.
Вот ведь штука.
Он как наяву увидел перед собой Натана Бишопа, обращающего к нему избитое ногами лицо, спрашивающего, как его зовут, и он вспомнил свой стыд, свое отвращение к себе. Он прислонился к фонарному столбу. «Я больше не могу этого делать, — сказал он, обращаясь к небу. — Этот человек мой брат, если не по крови, то по сердцу, он спас мне жизнь, а я даже не помог ему. Я дерьмо. Я недостоин жить, черт побери».
На другой стороне улицы толпа полицейских и рабочих задирала местных жителей. Но они, по крайней мере, проявили некоторое милосердие, позволив пройти какой-то беременной женщине. Она заспешила по тротуару, ссутулив плечи, волосы у нее были покрыты темным платком, и мысли Дэнни вернулись к его комнате на Салем-стрит, к пистолету в кобуре, к бутылке скотча.
Женщина прошла мимо, свернула за угол, и он отметил: со спины никогда не догадаешься, что она беременна. У нее походка молодой женщины, свободной, еще не отягощенной семейными заботами, детьми, разбитыми надеждами. У нее…
Это Тесса.
Он точно знал — это она. Он пошел за ней, держась в отдалении. Миновал полицейскую телефонную будку, потом еще одну, но ему и в голову не пришло позвонить, вызвать помощь. Все равно в участках никого сейчас нет, они все на улицах, мстят. Он снял шлем, стянул китель, скатал его, сунул все это себе под мышку, перебежал на противоположный тротуар. Дойдя до Шомат-авеню, женщина обернулась, но он уже был на другой стороне, так что она его не заметила, зато его догадка подтвердилась. Да, перед ним Тесса. Та же смуглая кожа, те же пухлые губы.
Она повернула направо, и он приостановился: улица была широкая, поэтому если он окажется на углу слишком рано, то она его обязательно засечет, надо быть слепой, чтобы не засечь. Он подождал и снова двинулся вперед. Дошел до угла и увидел ее в квартале от себя, она уже сворачивала на Хаммонд-стрит.
Трое мужчин на заднем сиденье большого открытого автомобиля обернулись, провожая ее глазами, а те, что сидели впереди, воззрились на него, и машина замедлила ход. Видимо, они обратили внимание на его голубые форменные брюки и китель под мышкой. Бородач на переднем пассажирском сиденье прищурился, и Дэнни его узнал: Петр Главяк, богатырь, который в баре мог перепить всех скопом, а при случае и перебить всех поодиночке. Человек, когда-то считавший Дэнни своим товарищем, собратом по оружию в битве против капиталистического угнетения.
Дэнни давно заметил, что порой предчувствие или близость опасности как бы замедляют течение жизни, и происходящее доходит до тебя, словно через толщу воды. Но иногда случается, что опасность налетает стремглав, никакой секундной стрелке не угнаться. Так вышло и сейчас. Как только они с Главяком узнали друг друга, машина затормозила, все пассажиры высыпали наружу. Дэнни попытался выхватить револьвер, но ему помешал зажатый под мышкой китель. Главяк сграбастал Дэнни, прижав его руки к бокам, поднял, перенес через тротуар и шмякнул спиной о каменную стену.
Удар палкой пришелся по подбитому глазу.
— А ну говори! — Главяк плюнул ему в лицо.
Дэнни просто плюнул в ответ в заросшее лицо великана и заметил в своей слюне кровь.
Главяк боднул Дэнни в переносицу. В голове взорвалась желтая вспышка, тени опустились на окруживших его людей, словно небо упало на землю. Кто-то треснул его палкой по голове.
Главяк боднул Дэнни в переносицу. В голове взорвалась желтая вспышка, тени опустились на окруживших его людей, словно небо упало на землю. Кто-то треснул его палкой по голове.
— Ты знаешь, что с товарищем Натаном? — Главяк затряс Дэнни так, словно тот весил не больше ребенка. — Он потерял ухо. А может, потерял и глаз.
Чьи-то пальцы схватились за его пистолет. Кулаки молотили его по груди, животу, по спине, по шее, а он чувствовал полнейшее спокойствие. Чувствовал, что рядом стоит Смерть и голос Смерти негромок. Смерть сказала: все в порядке. Пора. Передний карман оторвался от штанины, мелочь просыпалась на тротуар. И пуговка тоже. Дэнни с необъяснимым чувством утраты смотрел, как она катится по мостовой и падает в решетку водостока.
«Нора», — подумал он. — «Пропади все пропадом. Нора».
Когда они покончили с делом, Петр Главяк отыскал в канаве револьвер Дэнни, швырнул ему на грудь. Петр вспомнил всех, кого он убил за минувшие годы лицом к лицу, — четырнадцать человек. Это не считая целого подразделения царских гвардейцев, которых они окружили посреди горящего поля пшеницы и не давали вырваться. Семь лет спустя он до сих пор чуял этот запах, до сих пор слышал, как они плачут, словно дети малые, когда пламя подступило к их волосам, к их глазам. Невозможно было изгнать этот запах из ноздрей, эти звуки — из ушей. Сделанного не воротишь. И не смоешь. Он устал убивать. Потому-то и приехал в Америку. Потому, что страшно устал. За смертью всегда следовала новая смерть.
Главяк еще пару раз плюнул в копа-предателя, потом все сели в автомобиль и укатили.
Лютер навострился незаметно проскальзывать к Норе и так же незаметно выбираться. Он давно понял: больше всего шума производишь, когда пытаешься вести себя потише, так что он с должным старанием прислушался, прижав ухо к ее двери, но, как только убедился, что снаружи пусто, быстро и плавно повернул дверную ручку, вышел и толкнул дверь назад. Еще до того, как она защелкнулась, Лютер уже открывал дверь в переулок. Теперь все чисто: негр, выходящий из дома на Сколли-сквер, — эка невидаль, а вот негр, выходящий из комнаты белой женщины, — за такое негра убивают, братец.
В этот первомайский вечер он оставил пакет с фруктами у нее в комнате, с полчасика посидел, глядя, как она засыпает. Он забеспокоился: хоть ей и урезали часы, она уставала больше, а не меньше, и он знал, что дело тут в питании. Чего-то ей не хватает, а он же не доктор, чтобы сказать, чего именно. Она все время была усталая, это он видел. И делалась все бледнее, и зубы у нее начинали шататься. Вот почему сегодня Лютер притащил ей от Коглинов фрукты. Он вроде бы слыхал, что фрукты — это хорошо для зубов и для цвета лица.
Он оставил ее спящей и пошел по переулку, а потом увидал, что в его сторону через Грин-стрит ковыляет Дэнни. Нет, не то чтобы совсем уж Дэнни. Какой-то другой Дэнни. Этот брел весь в крови. Ну или пытался брести.
Лютер встретил его посреди улицы в тот момент, когда Дэнни упал на одно колено.
— Эй, — негромко окликнул он. — Это ж я, Лютер.
Дэнни поглядел на него. Ну и лицо, на нем словно кувалды испытывали. Один глаз почернел. Но это бы еще ничего. Второй так заплыл, точно его зашили. Губы раздулись, стали вдвое больше, и Лютер уж хотел насчет этого пошутить, но решил, что время неподходящее.
— Ну что, — произнес Дэнни, — ты на меня еще злишься?
Да уж, эту непринужденность, видно, из парня не выбьешь. Его отдубасили по полной, стоит на коленях посреди паршивой улочки и болтает как ни в чем не бывало, словно такое с ним раз в неделю проделывают.
— Вот сейчас — нет, — ответил Лютер. — А если вообще, то да.
— Не ты один. — Дэнни вырвало кровью.
Лютеру что-то не понравилось ни это зрелище, ни эти звуки. Он ухватил Дэнни за руку и стал тянуть, чтоб поднять на ноги.
— Нет-нет, — остановил его Дэнни. — Не надо. Дай мне тут малость постоять на четвереньках. Вернее, поползти. Я хочу доползти до этого тротуара, Лютер.
Дэнни и вправду пополз. Добравшись до тротуара, вскарабкался на него, прополз еще несколько футов и лег. Лютер сел рядом. В конце концов Дэнни, упираясь руками, принял сидячее положение. Он обхватил колени, словно только они его и удерживали от падения навзничь.
— Черт, — вымолвил он наконец. — Неплохо меня обработали. — Он улыбнулся разбитыми губами; перед каждым вдохом в груди у него посвистывало. — У тебя, случайно, платка не найдется?
Лютер полез в карман, дал ему платок.
— Спасибо.
— На здоровье, — ответил Лютер, и что-то в этой фразе их страшно развеселило: оба одновременно захохотали.
Дэнни промокал кровь на лице, пока вконец не загубил платок.
— Я к Норе шел. Мне надо ей кое-что сказать.
Лютер положил руку ему на плечо, раньше он никогда бы не осмелился проделать такое с белым, но при нынешних обстоятельствах это казалось очень даже естественным.
— Ей надо поспать, а тебе надо в больницу.
— Мне надо ее увидеть.
— Выблюй кровь и повтори.
— Нет, мне надо…
Лютер наклонился к нему:
— Знаешь, какой звук получается, когда ты дышишь?
Дэнни мотнул головой.
— Как у канарейки, у которой в груди дробина. Ты тут подохнешь.
Дэнни снова покачал головой. Согнулся, вздохнул. Никаких особых звуков. Снова вздохнул. На этот раз послышался тот самый звук, который описывал Лютер, — свист помирающей пташки.
— Далеко отсюда до Массачусетской? — Дэнни снова вырвало кровью. — А то я немного не в себе, ни черта не соображаю.
— Где-то кварталов шесть, — ответил Лютер.
— Ясно. Причем длинных кварталов. — Дэнни сморщился и при этом рассмеялся, потом сплюнул кровь на тротуар. — По-моему, у меня ребра сломаны.
— Которые?
— Да все, — сказал Дэнни. — Что-то мне совсем паршиво, Лютер.
— Знаю. — Лютер повернулся, согнулся, пролез Дэнни за спину. — Я тебя могу поднять.
— Попробуй.
— На счет «три»?
— Идет.
— Раз, два, три.
Лютер уперся плечом в спину этому верзиле, Дэнни заорал, но оказался на ногах. Шатался, но стоял. Лютер встал рядом с ним и положил левую руку Дэнни себе на плечи.
— Массачусетская наверняка сегодня будет битком, — заметил Дэнни. — Вот черт. Да и все больницы. Мои ребята уж постараются их наполнить.
— Кем наполнить-то?
— По большей части русскими. И евреями.
— Тут поблизости есть клиника для цветных, — сказал Лютер. — Не возражаешь, если тобой займется черный доктор?
— Да хоть одноглазая китаянка.
— Так я и думал, что ты согласишься, — проговорил Лютер; они двинулись дальше. — Будешь сидеть в кровати и просить, чтобы тебя не звали «сэр». Твердить, что ты, мол, самый простецкий парень.
— Вот ведь скотина. — Дэнни фыркнул, и на губах у него опять выступила кровь. — А ты здесь что делал?
— Пусть это тебя не волнует.
Дэнни покачнулся и едва не свалил их обоих.
— А меня волнует. — Он поднял ладонь, и они остановились. Дэнни поглубже вздохнул. — Как у нее, все в порядке?
— Нет. Не в порядке. Что она вам сделала такое? Она уже по всем долгам расплатилась.
— О-о! — Дэнни глянул на него, чуть откинув голову. — Она тебе нравится?
Лютер поймал его взгляд:
— В этом самом смысле?
— В этом самом.
— Черт, да нет же. Еще чего не хватало.
— Уверен?
— Хочешь, чтоб я тебя уронил? Да, уверен. У тебя свои вкусы, у меня свои.
— И что, Нора не в твоем вкусе?
— Как и все белые женщины. Веснушки. Крошечные задки. Тоненькие косточки, чудные прически. — Лютер скорчил гримасу и помотал головой. — Не для меня. Нет уж, сэр.
— Значит…
— Значит, — ответил Лютер, вдруг разозлившись. — Она мне друг. И я за ней приглядываю.
— Почему?
Лютер долго глядел на Дэнни.
— Потому как больше некому.
Дэнни улыбнулся разбитыми, почерневшими губами:
— Ну, тогда ладно.
— Кто это тебя? — спросил Лютер. — Видать, целая шайка трудилась, вон ты какая орясина.
— Большевики. Там, в Роксбери, кварталах в двадцати отсюда. Похоже, я сам виноват.
Он неглубоко вздохнул — раз, другой, третий. Склонил голову набок, и его опять вырвало. Лютер отступил назад, почти за спину Дэнни, чтоб не попало на башмаки, и еле устоял на ногах. Но хорошо было то, что рвота оказалась совсем не такая красная, как Лютер опасался. Дэнни вытер рот рукавом.
— Ладно, ничего.
В обнимку они проковыляли еще один квартал, и ему снова понадобилось отдохнуть. Лютер прислонил его к фонарю. Дэнни прижался к столбу спиной, глаза закрыты, лицо мокрое от пота. Наконец он открыл один глаз и посмотрел наверх, в небо, точно что-то там искал.
— Паршивый это был год, Лютер, вот что я тебе скажу.
Лютер припомнил собственный год и стал хохотать. Он прямо пополам согнулся от смеха. Это был не год, черт подери. Целая жизнь.