Чхеидзе тяжело вздохнул.
– Тогда – к вашим… Но я, зная вашу моральную щепетильность, не посмел ранее предложить.
Значит, «наши» все-таки существуют в этом скверном городе. Тогда почему они не встретили меня сами, а доверили дело Гамлету от социал-демократической кухни? Всех разгоню. И «наших» – в первую очередь.
– Есть одно местечко… С отличным видом на Троицкий мост. Но я боюсь, оно смутит своей роскошью…
– Роскошное, говорите? – сразу заинтересовался Ленин.
– Бывший дворец царской любовницы, – объяснил Чхеидзе смущенно. – Вас даже неудобно туда вести.
– Гм!.. Мы к неудобствам привыкли. Нас сажали и пытали. Можно и во дворце. Мое единственное требование – условия для интеллектуального труда!..
Ленин запнулся. Он вспомнил, как его мать, при-ехавшая к нему в ссылку в Шушенское, заметила: «Эка вас разнесло!..» Она имела в виду прибавку в весе, которая произошла из-за парного молока и свежей зайчатины, которую клали в снег и могли там хранить до весны. Мороженого мяса Ильич не любил и предпочитал свежее, с кровью.
– Не знаю… Будут ли условия удовлетворительны… – пробормотал председатель Петросовета. – Впрочем, вы сами это решите.
Владимир Ильич вынул из кармана пальто лежалый леденец и вручил его мальчишке, который жался у ног матери.
– А шоколадная есть? – спросил тот, разворачивая конфету.
– Шоколадная мне самому нужна, – ответил Ленин.
Они спустились вниз по темной лестнице. Фонарь у дома не горел. Извозчик, который их привез, уже уехал.
– Можем пройтись пешком, – предложил Чхеидзе. – Здесь не очень далеко…
2
Особняк Матильды Кшесинской на Петроградской стороне был не особенно велик и назывался дворцом более чем условно. Ильич даже слегка разочаровался: какой же это дворец? Всего два этажа. Это скорее каменная дача в стиле модерн, но выстроенная почти в центре города. У самой хозяйки был еще дом в Стрельне, но революционеры обосновались именно здесь: до самого центра – рукой подать, перейди Троицкий мост – и ты окажешься близ Марсова поля. Хорошо. Можно будет наблюдать движение рабочих отрядов. А зачем наблюдать движение рабочих отрядов и куда они пойдут? Вероятно, на Зимний. Что с ним делать? Брать. Но если нет царя, то зачем его брать, чем и от кого?
– Николай отрекся? – спросил между делом Ленин, тревожно принюхиваясь к запаху, который шел из вестибюля особняка. Это был запах квашеной капусты, от которого Ильич отвык.
– Да разное говорят. Уехал на фронт и пропал.
– Не убежал ли к немцам?
– Всё возможно.
– Этого допустить нельзя. Он должен ответить за свои преступления.
– Конечно… Мы все ответим… – неопределенно пообещал Чхеидзе, занятый своими мыслями.
Окна первого этажа дворца ярко горели. Из вестибюля выскочил молодой солдат в одной гимнастерке и, расстегнув штаны, начал мочиться на мостовую. Людей он не видел, хотя глаза имел шалопутные, поведенные глаза, как говорят в Малороссии. От горячей мочи пошел пар.
Крупской стало нехорошо.
– Уберите отсюда этого циклопа! – произнесла она, задыхаясь.
– А что, в особняке нет уборной? – с интересом спросил Ленин.
– Уборная есть, но ее, по-видимому, сильно загадили, – пробормотал Николай Семенович, стесняясь. – Тот, кто чистоплотнее, предпочитает на мостовую…
– И нам ходить на мостовую? – спросил Ильич почти шутливо. Выдергать бы ему все волосы! – подумал он про Чхеидзе. – Лучшая парикмахерская машинка – гильотина. Это были мысли лысого человека, которому наплевали в душу.
– На мостовую ходить не нужно. Этот вопрос мы согласовали перед вашим приездом. Вы будете жить на втором этаже, где комитет РСДРП. Там люди культурные и с унитазом дружат.
– А эти кто?
– Шоферы. Из бронебойного дивизиона.
– Мне, возможно, понадобится машина, – сказал Ленин. – Но у меня должен быть не такой шофер. Чтоб не мочился при Наде.
– За последнее поручиться не могу.
С первого этажа неслись радостные крики. Не останавливаясь, Чхеидзе сразу пошел по широкой лестнице на второй, увлекая за собой возвратившихся эмигрантов.
Ленин тем не менее замедлил шаг, пытаясь разобраться в обстановке осиного гнезда революции. Стеклянная дверь, ведущая в зимний сад, была разбита. В самом саду между колонн стоял рояль Бехштейна из красного дерева. На поднятой крышке сушились чьи-то дырявые носки.
– Sic!.. – пробормотал Ильич, заметив, что ручки на дверях были вырваны с корнем. – Это царь ей всё подарил?
– Построила сама. На трудовые доходы, – с неохотой ответил Николай Семенович.
– На трудовые деньги дворцы не строят.
– А вы сами у нее спросите, – предложил меньшевик. – Матильда здесь часто бывает. Всё хочет узнать, по какому праву ее выселили…
Чхеидзе поймал себя на мысли, что начал уставать от брюзжания Ильича. Эмигрант хуже иностранца. Ни черта не понимает, пока сам ногой в дерьмо не наступит. Впрочем, и я тоже – эмигрант, и ничем не лучше.
– С Кшесинской разговаривать не хочу, – отмел предложение Ленин. – В балете не разбираюсь. А па-де-де ненавижу.
Как юрист он чувствовал себя не вполне. Большевики его не встретили и перепоручили все профессиональному оппортунисту. У них что, классовый мир? К тому же быть в украденном доме вопреки гражданским и уголовно-процессуальным идеалам… Нет! Одно утешало: в революционное время законы не действуют. Тем более в государстве переходного типа. Чтобы прийти к самоуправлению, нужно отвергнуть прежнее управление и чего-нибудь украсть.
– …Да они никогда не смогут сами собой управлять, – заметила Надя, будто прочитав его мысли.
Она имела в виду двух солдат, которые на их глазах резали бархатные гардины себе на портянки. Но Ильича расстроило не это. Он был озабочен тем, что никто не прореагировал на их приход. Люди вели себя так, будто были одни на целом свете, хотя и сбиты в кучу. Эта куча больше способствовала одичанию, чем одиночество.
– …Это ваша комната. Нравится? – спросил Чхеидзе.
Они стояли, по-видимому, в детской, посередине которой располагался большой деревянный конь с потерянным левым глазом.
– Как звали ребенка?
– Кажется, Володей…
– Тезка. От царя родила?
– А кто ж его знает.
– Но я не ребенок, – ответил Ленин. Совпадение имен показалось ему неприятным. – Ладно, – смирился он, любуясь видом из окна.
Детская располагалась на втором этаже и еще хранила в себе запах семейного очага.
– Но нельзя ли почистить ковер? Он весь заляпан чернилами!..
– Ваши товарищи много пишут, – объяснил Николай Семенович.
– А что пишут?..
– Разное, – уклонился Чхеидзе от ответа. – Всего не упомнишь.
Ерунду пишут, – пронеслось в голове Владимира Ильича, – ахинею и дичь. Недоучившиеся семинаристы… Что они могут написать? Вот я им напишу и озадачу!
Дверь в детскую отворилась. На пороге ее стоял человек в толстовке и с профессорской бородкой клинышком – то ли интеллигент, то ли рабочий. Не молодой и не старый. Как определить возраст у того же козла? Разве что по копытам.
– Махры не найдется? – спросил он, слегка блеющим голосом.
– Не курим, – ответил Чхеидзе.
– Вон отсюда! – сказал Ильич, потеряв терпение.
Вошедший незлобиво пожал плечами и ушел.
– Кто таков?
– Калинин Михаил Иванович. Рабочий и крестьянин одновременно.
– Не надо, – отмел объяснение Ленин. – У вас – всё одновременно. Революционер и вор. Шпион и царь. Козел и корова… Одновременно. И сразу!..
– Извините, Владимир Ильич, но других революционеров у меня для вас нет!.. – твердо сказал Николай Семенович.
– Это вы нас извините… Володя очень устал… Он не в себе, – подала робкий голос Надежда Константиновна.
– Все мы устали… А когда отдохнем?..
Чхеидзе стало обидно. Почти целый день он потратил на Ильича, пристраивая его в город, который норовил стать колыбелью новой революции. Но нож не входил в чехол – то ли он был слишком велик, то ли вместо ножа оказалась большая ложка. Приезжают тут всякие… Если ты эмигрант, то, значит, пуп земли. А куда этот пуп вдавить? Гостиницу ему нужно, вот что. Чтоб был кругом бархат, в крайнем случае плюш. И много клопов. «Англетер», к примеру. Но гостиницу социал-демократы, пусть ленинского пошиба, еще не взяли, не купили и не захватили. А зря. Гостиницу на одного Старика. Сидел бы там и руководил, чем может. А те, кто у Кшесинской, выполняли бы указания. Трудовые лошадки, плебс!
Поймав себя на мысли, что может наговорить гадостей, он в досаде махнул рукой и вышел вслед за Калининым.
Ленин тяжело вздохнул. Бросил пальто в продавленное кресло и, подойдя к деревянному коню, уселся на него.
– Вот так, Наденька… Будем играть в коммуну!
Деревянный конь оказался впору.
Про себя Ильич решил избавиться от Чхеидзе при первом удобном случае – за подобные унижения при теплой встрече. Пусть уезжает к себе в Грузию и там руководит. Чем может и что найдет…
3
В Потсдаме медленно таял снег. Он тлел, как мокрая бумага, слегка обугливаясь по краям. Летние павильоны, стоявшие в огромном парке а-ля Версаль, ждали лета, когда по песчаным дорожкам пойдут величавые павлины, а в рукотворных каналах зашевелятся форель и угри. Что можно делать в таком огромном лесном массиве, состоящем из семи парков и носящем французское имя Сен-Суси? Любить или мечтать о любви. Сочинять ноэли. Кататься на лошадях или в повозках. Еще – играть в шахматы в беседках, увитых плющом. Или просто дремать на деревянных скамейках и даже лечь на них с ногами… Но война!.. Нет, нельзя.
Иногда ему снился сон, – французы вместе с англичанами берут Берлин и сразу же устремляются в Потсдам. Короткий бросок – и они уже здесь! Павлины бегут врассыпную. Цапля, которую он привык кормить с руки, летит на свое болото. Умная форель выбрасывается на берег и умирает в патриотических муках. Только бы не жить под французом! Не лебезить под англичанином! Не потеть вместе с русским, силясь разрешить неразрешимый вопрос о смысле жи-зни… Любая беседа с англичанином ведет к разговору о спорте. С французом – о женщинах и еде. А с русским – о Боге. Все темы не для нас, немцев. Нам нужны порядок, чистота и опрятность во всем. Ники – подлец. Ничего себе родственничек! Писал ему: не начинай мобилизацию, не играй с огнем! А он мне: буду!.. А я ведь помню его в юности – чувственный мальчик с пухлыми губами и мечтательностью в томном взоре… Куда полез, мальчишка?! На страну Фридриха Великого и Железного канцлера!.. И с кем полез? С французом, которому сидеть в публичном доме… с американцем, которому только пасти овец и выращивать кукурузу… С деревней идет против города! А мы ему руки пообломаем!.. Да. Выдернем с корнем. Но дела, между нами, идут не слишком хорошо. Даже совсем нехорошо. Скверно идут дела. И вот-вот треснут по швам.
Вильгельм был стар и обладал интуицией, свойственной старикам, не впавшим в маразм. Война на два фронта была разорительной. Она, в общем-то, не имела разумной перспективы. Начавшись внезапно, с «ничего», она грозила обернуться этим «ничем» – когда Германии больше не будет, а от других участников останутся клочки. А ведь вздорный властолюбивый Бисмарк, которого он не мог терпеть, заклинал: только не Россия! Что угодно, но не она!.. А я и не хотел. Хотел дурак Ники, которому я прихожусь троюродным дядей и кузеном его жены Алекс. Он вообще ничего не понимает. Интересно, какую ловушку он мне готовит теперь?..
Империя, конечно, требует войн. Прусская – тем более, потому что дух военной машины является ее стержнем. Сорок семь миллионов немцев (в общем-то, горстка по сравнению со ста семидесятью миллионами русских) владеют почти четвертью мира. Азия, Африка и даже город в Китае… недурственно. Но могло быть больше. Подданных в колониях, а точнее рабов, – двенадцать миллионов человек. Мало! Остальное досталось тому же Ники, Франции и Англии. Американцы анекдотичны. Не имея колоний, они полезли в Европу, чтобы помочь королям удушить меня. Республиканцы заодно с королями… дерьмо для обеих сторон! Но в моей армии – пятнадцать корпусов. Мой флот бросил вызов британцам еще десять лет назад. Империя не может быть республиканской и не может не воевать. Я и империя – одно и то же. Однако… Где я ошибся, старый дурак? И на чем именно?..
Он был полным инвалидом. Его левая рука была от рождения кривой и короче правой на пятнадцать сантиметров. Уши слышали только собственные мысли и никогда – собеседника, которого он мог понять, лишь следя за губами. Еще в школе Вильгельм оглох от какой-то инфекции, и глухота – сначала полная, а потом частичная – сделала его речь бессвязной. Это часто бывает у глухих. Врачи говорят, что слепота менее опасна. Она не затрагивает мыслительные способности. Более того, их обостряет: недаром античные прорицатели, например Тересий, были именно слепы, а не глухи. У глухих вместе со слухом парализуется речь, которая каким-то образом связана с мыслительными функциями. Значит ли это, что я – просто умственно отсталый? Нет. Человек с таким одухотворенным взглядом не может быть идиотом!.. Только вот шея… Она скособочена, и хирургическое вмешательство едва ли ее исправило.
Он не любил рассматривать себя в зеркале, разве что глядеть на усы, когда их закручиваешь. Он вместо зеркала предпочитал собственные фотокопии. С них на мир смотрело лицо возвышенное, волевое, мудрое. К его высокому лбу могло подойти только русское слово «чело» – он светился особым светом, который порождает глубокая мысль. С расовой точки зрения можно было знать только это лицо, чтобы судить о европейце в целом. По нему нельзя было сказать, что большую часть жизни этого человека преследовала боль. Боль от своей физической неполноценности. От специальной рукораспрямительной машины, которая, пытаясь исправить кость, ничего не давала, кроме боли. Так что руки на фотографиях приходилось прятать за спину или кутать в покрывало, когда он снимался сидя. И он придумал себе костыли – гигантскую армию, с которой можно было ходить, бегать, завоевывать. И всё – во имя длительного мира и спокойной старости.
С двумя фронтами нужно было заканчивать. Русские знали, что положение их катастрофично. Что три миллиона убитыми и ранеными не пройдут даром. Но то же знал и Вильгельм. Три миллиона потерь… но это ведь в прошлом. Как и крах армии Самсонова. Как и победа под Барановичами, давшаяся мне сравнительно легко. Там кругом болота, они одни делали русский план прорыва неразумным. А что сейчас? У Ники больше ресурсов. Народ нетребователен и привык к лишениям. Разведка докладывала, что в последний год им удалось решить проблему с артиллерией, которая ранее испытывала нехватку снарядов. И что будет сейчас, по весне? У них в Ставке говорят: победа на расстоянии вытянутой руки. Значит, с апреля начнут наступать. И я, обескровленный двумя фронтами, не смогу дать им достойный отпор…
Когда Вильгельм получил предложение о конфиденциальных переговорах в Гельсингфорсе, он решил для себя, что столкнется с ультиматумом – освободить немедленно оккупированные территории. Во имя ненужных жертв. На это можно пойти лишь на специальных условиях. А почему именно Гельсингфорс? Зачем встречаться у угро-финнов, приписанных к Российской империи? Не лучше ли царю приехать в Берлин?.. Придумал и рассмеялся от собственной выдумки. Остроумно. Хочет переговоров – пусть едет в Германию. В пломбированном вагоне, чтоб никто не догадался. Если бы Ники пошел на эту глупость, то с самого начала оказался бы в двусмысленном положении, и с ним можно было бы делать что угодно. Сыграли бы в преферанс, выпили бы чаю и оставили бы всё как есть. Что завоевали, то наше. А то, что он потерял, – его воспоминания. Только Ники бы после этого растерзали русские патриоты. Но хорошо ли это – огромная страна без бородатого Ники?
«Предложите ему Берлин», – сказал он в Министерстве иностранных дел. Отдал распоряжение и призадумался: разумно ли перегибать палку? Этими перегибами он страдал уже пару лет. Миллионы германских марок, которые он отдал на антивоенную пропаганду в России, – социал-демократы помогли и взяли! – грозили ему полным конфузом. В Германии зрела революция, причем на деньги, которые он переправлял большевикам!.. Странное дело. Или курьеры присвоили себе часть средств, или сам Ленин передал их обратно в Германию, но только почва под ногами у кайзера начинала дрожать. У плебеев нашлись вожди, нашлись и средства, и недовольство от затянувшейся «победоносной» войны грозило превратиться в шторм.
Из Министерства иностранных дел доложили: «Нет, не хочет. Настаивает на Гельсингфорсе». А что такое этот Гельсингфорс?
Ему говорили, что в Финляндии всегда зима. Много сосен и замерзших озер. Народ груб и малограмотен. Учиться не любит, но пьет и работает за двоих. А почему бы не потребовать у Ники, чтобы он отпустил Финляндию на свободу? Потребовать можно, но зачем? Чтобы уменьшить Россию, она и так слишком большая. Но если от океана отнять ложку воды, кто увидит, что он обмелел? Никто. Значит, требовать можно лишь назло – чтобы унизить «русского Гамлета» и показать ему его истинное место.
Он запросил справку о Гельсингфорсе. Ему принесли через полчаса. Основан шведским королем Густавом Васа в 1550 году. Неинтересно. Только шведов нам не хватало. Передан России, как и вся Финляндия, в 1809 году по Фридрихсгамскому мирному договору. Зачем? Значит, и мы, немцы, тут постарались. А зря. Ошибка, которую необходимо исправить. Великое княжество Финляндское под протекторатом России – глупость, граничащая с преступлением. В годы Крымской войны город обстрелян англо-фран-цузской эскадрой. Вот это уже теплее. Жаль, что разрушений оказалось мало. А почему эскадра не дошла до Санкт-Петербурга? Еще одно упущение западных держав. В 1870 году построена железная дорога, соединившая Петербург и Гельсингфорс. Вот оно что. Ники в своем бархатном салон-вагоне, не выезжая за границу, хочет прикатить в холодную Чухонию и навязать кайзеру унизительный мир. Не получится. Старики злопамятны. Я ему этого не позволю и не прощу.