Когда же человек направился прямо к нему с очевидным намерением заговорить, Уильям испугался. Сию секунду он раскроет рот и скажет: «Ага, тебя-то я и ждал!» Эти слова были уже написаны на его лице, но тут к церкви подъехали новые всадники, и незнакомцу пришлось попятиться, чтобы дать им дорогу. Вновь прибывшие спешились и плотной группой пошли к дверям, увлекая с собой и черного человека, однако тот успел обернуться к Уильяму с этаким по-свойски небрежным кивком: мол, в другой раз, мне это не к спеху.
Кто-нибудь посторонний, заметив этот жест, счел бы его вполне дружеским, как в общении между добрыми знакомыми.
Но Уильям был этим взбешен.
&
Известна история куда древнее этой — о паре воронов (от грачей эти птицы отличаются только размерами), которые были спутниками и советниками великого северного бога. Одного ворона звали Хугинн, что значит Мысль, а второго Мунинн, что значит Память. Они жили на ветвях волшебного ясеня, где сходятся границы многих миров, и могли свободно пролетать из одного мира в другой, собирая знания для Одина. Другим тварям не дано перемещаться между мирами, но Мысль и Память летали, куда им вздумается, и возвращались с громким хохотом.
Мысль и Память имели большое потомство, которое унаследовало уникальные способности и сохранило немалую часть знаний двух воронов, передавая их собственным детям и далее по прямой линии родства.
Грачи, издавна вившие гнезда на дубе близ старого коттеджа Уильяма Беллмена, как раз являлись потомками Мысли и Памяти. Погибший грач был одним из их бесчисленных прапрапра-многажды-правнуков.
И в тот самый день, когда Уиллу Беллмену исполнилось десять лет и четверо суток от роду, грачи сделали все, что у них принято делать при гибели одного из своих. Затем они покинули это место. И больше не вернулись.
А дуб стоит до сих пор. Вы и сейчас можете его увидеть — да, прямо сейчас, в вашем настоящем времени, — но вы не увидите на его ветвях ни единого грача. Они не забыли о случившемся. Грачи созданы из мысли и памяти. Они знают все и ничего не забывают.
Раз уж речь зашла о воронах, стоит упомянуть слово, которое ассоциируется со всем их племенем: безжалостность. Хотя применительно к Мысли и Памяти это может показаться несколько странным.
27
— Великолепно!
Уильям Беллмен вместе с инженером и бригадиром строителей наблюдал, как начинает заполняться водоем. На входном шлюзе вода бурлила и пенилась, как будто удивленная своим новым направлением, но у дальней плотины она успокаивалась и лишь слегка рябила, уже прирученная. Это было впечатляющее зрелище. Тысячи галлонов воды, собранные здесь на случай засухи, смогут поддерживать работу предприятия и при обмелевшей реке, тем самым гарантируя стабильную прибыль.
Со стороны фабрики примчался запыхавшийся паренек.
— Другие дела подождут, — сказал ему Беллмен. — Я занят здесь.
Еще минут через двадцать паренек вернулся с извиняющимся видом.
— Миссис Беллмен сказала привести вас немедля. И чтоб я без вас не являлся.
Беллмен нахмурился. Больше всего на свете ему сейчас хотелось остаться здесь и своими глазами увидеть, как заполняется его водохранилище. Эту мечту он вынашивал много лет. Сразу после той первой встречи с инженером он долго стоял, глядя на водяное колесо, и уже тогда сообразил, что и как нужно сделать. И вот наконец это сделано!
Но Роза неспроста была так настойчива. Она знала о намеченном на этот день важном событии и не послала бы за ним по пустячному поводу.
Едва вступив в холл особняка, Уильям поморщился, уловив едкий, удушливый запах. Он завертел головой, пытаясь определить его происхождение, и тут по лестнице бегом спустилась Роза. Ее было не узнать: волосы растрепаны, лицо бледное и напряженное.
— Слава богу, ты пришел! — вскричала эта неузнаваемая Роза чужим, неузнаваемым голосом. — У Люси сильный жар!
— Ты послала за доктором?
— Он только что ушел. Сказал, что ее надо изолировать. То есть мы должны держать ее отдельно от всех домашних! — Голос Розы негодующе зазвенел. До этой минуты она сдерживалась, но теперь слезы хлынули ручьем. — Ох, Уильям! Он состриг ее волосы и бросил их в огонь!
Так вот откуда взялась эта едкая вонь.
Роза нервно вытерла глаза рукавом платья, а он поспешил ее успокоить:
— Ничего, волосы отрастут снова. Где она?
Узнав, что даже ему нельзя сейчас общаться с младшей дочерью, Беллмен взял во дворе лестницу, приставил ее к стене и добрался до окна детской комнаты. Внутри он увидел склонившуюся над кроваткой миссис Лейн — она вызвалась ухаживать за Люси, чтобы Роза могла заниматься остальными детьми.
Он постучал ногтями по стеклу, миссис Лейн распрямилась и посмотрела в его сторону.
Ребенок в кроватке не был той Люси, которую он знал. В первый миг его потрясла белизна голого черепа, а затем и неожиданная худоба девочки, хотя она не могла похудеть так быстро: ведь он видел ее не далее как вчера. В ней еще была сильна вера в доброту и милосердие этого мира, и она взглянула на отца с радостной надеждой, но затем поняла: он не войдет в комнату, чтобы избавить ее от страшных болей в голове, скривилась и вновь заплакала.
Это был солидный, очень громкий плач. Что и говорить, они с Розой произвели на свет сильных, выносливых и голосистых детей. Люси выкарабкается. Славная девочка!
Он сделал один шаг вниз, помедлил, еще раз вглядевшись в ее умоляющее личико, и затем спустился по лестнице.
Роза не находила себе места.
— Не могу смотреть на то, как она мучается. Я должна пойти к ней.
— Надо следовать указаниям доктора. Люси крепкая девочка. Миссис Лейн опытная сиделка. Все будет хорошо.
— Ты уверен?
Он взял Розу за руки и долго, не отрываясь, смотрел ей в глаза, пока она не перестала дрожать.
— Да, — сказала она, вздохнув и слабо улыбнувшись. — Ты прав, все будет хорошо.
Доктор Сандерсон нанес повторный визит тем же вечером. Он осмотрел пациентку и побеседовал с миссис Лейн, а затем прошел в гостиную, где его ждали Уильям и Роза.
— Я сделал все возможное. К сожалению, ничего больше я сделать не в силах. Осталось лишь молиться.
Теперь уже Розу было не удержать — она бросилась к своему ребенку.
Уильям был озадачен. Он всегда считал Сандерсона хорошим врачом — по крайней мере, среди врачей Уиттингфорда у него была наилучшая репутация. Он тотчас же послал за другим врачом, но посланец вернулся с запиской: в городе свирепствует лихорадка, очень много вызовов, и доктор будет занят всю ночь. Так что он сможет навестить Люси не ранее завтрашнего утра.
Когда Уильям читал записку, вошла дочь экономки. Вид у нее был заплаканный, да и сейчас она еле сдерживала слезы.
— Миссис Беллмен сказала, что уже недолго. Время молиться.
Он кивнул и последовал за ней в детскую комнату.
— Почему она прислала тебя, а не Сюзи или Мег? — спросил он по пути.
— Они ушли, сэр. Боятся заразы.
Войдя в комнату, Уильям первым делом обратился к миссис Лейн, засыпав ее вопросами: сделала ли она то-то, не забыла ли о том-то?
— Я вовсе не думаю, что вы допустили какой-то промах, — пояснил он. — Напротив, я полностью уверен в том, что вы все сделали правильно. Просто я хочу знать, какие именно меры были приняты.
Миссис Лейн приходилось отвечать на его порой заковыристые вопросы и одновременно следить за состоянием умирающей девочки.
— Уильям… — с упреком пробормотала Роза, а когда ее слова не возымели эффекта, повысила голос: — Уильям!
Он удивленно посмотрел на жену.
— Все, что мы сейчас можем, — это облегчить ее уход. Прекрати отвлекать миссис Лейн и стань на колени рядом со мной. Помолимся за ее вечную жизнь в лучшем мире.
Он никогда не слышал, чтобы жена говорила таким властным тоном. И он опустился на колени рядом с ней, сложил ладони и присоединился к ее молитвам.
В то же время он продолжал наблюдать. От прежней Люси мало что осталось. Лихорадка сожгла ее плоть, и сейчас перед ним было мертвенно-бледное костлявое существо с глубоко запавшими глазами, которое билось в конвульсиях и не сознавало его присутствия. От его внимания не ускользала ни одна деталь.
Его жена также не сводила глаз с девочки. Но она не просто смотрела. В ее пристальном, немигающем взгляде заключалось усилие, далеко выходящее за рамки простого наблюдения. Он это чувствовал, но не мог понять, что именно кроется за этим взглядом.
Люси скончалась.
Не помня себя, Уильям встал и покинул комнату. В гостиной он начал стремительно расхаживать от стены до стены. Им овладело невыносимое беспокойство. Он никак не мог отделаться от мысли, что надо срочно что-то предпринять. Люси нас покинула, думал он, и я должен сейчас же ее вернуть. Еще не поздно, всего лишь час назад она была с нами. Надо седлать коня! Сотню раз он преодолевал побуждение пойти в конюшню, и сотню раз оно возникало вновь. А если это была не мысль о конюшне, то другая, не менее дикая: Люси просто сломалась, как ломаются куклы. Какая-то часть ее нарушена, и это надо поскорее исправить. Он обращался к специалисту, но тот оказался не на высоте. Значит, он должен сам выполнить эту работу. Когда такое было, чтобы ему не удавалось задуманное? Где его инструменты? Он восстановит Люси в лучшем виде, она будет как новенькая.
Она умерла, раз за разом говорил он себе, но мозг не желал признавать этот факт. Ничего невозможного нет. Все на свете можно исправить. Сломанные вещи могут быть отремонтированы. Если только существует способ заставить солнце светить всю ночь напролет, Уильям Беллмен этот способ отыщет.
Он продолжал мерить шагами гостиную, пытаясь найти решение. Результатов не было, но он не прекращал поиски до самого утра — когда возникла новая проблема. Заболели Пол и Филлип.
Что ж, теперь он хотя бы мог действовать.
Уильям помчался в Оксфорд, чтобы проконсультироваться у тамошних врачей. Вернувшись, он привез селитру, борную кислоту, разные соли, уксуснокислый аммоний и нитрат серебра. Он развернул пакет со щетками из верблюжьего волоса. Он достал лимонное масло и сок хурмы. Еще у него был какой-то густой бальзам, издававший сильный гвоздичный аромат. Он проинструктировал Розу и миссис Лейн, как нужно смешивать, дозировать и применять все эти препараты.
— Их головы надо побрить до блеска, — говорил он. — Голова Люси была недостаточно гладко выбрита. Потом надо обернуть головы шелком, пропитанным лимонным маслом, и подложить под них высокие подушки. Ноги будем согревать гвоздичным бальзамом и тканью, смоченной теплой водой. Никаких пиявок, никаких кровопусканий. В первые три дня кормить их только ячменным или рисовым отваром. После трех дней — мясной бульон и курятина, причем курица должна быть приготовлена на пару. Мочевой пузырь опорожнять через каждые шесть часов, кишечник — раз в сутки. По вечерам язвочки в горле смазывать ляписом…
У него все было расписано по дням и часам. Его блокнот в переплете из телячьей кожи изобиловал рецептами, предписаниями и графиками. Он лично контролировал каждое опорожнение мочевого пузыря или кишечника. Он скрупулезно отмечал в блокноте все, что происходило с больными и что предпринималось для их лечения.
Сначала мальчики были просто удивлены своей внезапной хворью. Они смотрели на отца сквозь завесу боли и недоумевали, почему он все время что-то записывает, вместо того чтобы протянуть руку и снять эту завесу. Они боролись, угасали, агонизировали.
Уильям пересматривал свои записи, пытаясь уяснить себе картину болезни, выискивая намеки на положительную динамику. Он осторожно варьировал время проведения процедур и дозы препаратов. Есть ли теперь признаки улучшения? Или еще рано об этом судить?
А когда отец не дежурил у детских постелей, он беспрестанно метался из комнаты в комнату. Какие вещи принадлежали Люси? Где ее игрушки? Под какими одеялами она спала? На каких подушках?
— Сжечь это!
В саду был разведен большой костер, который никогда не угасал: то и дело они вспоминали о чем-то еще не сожженном. Одежда мальчиков. Их книжки. Их матрасы. И его собственная одежда, в которой он их обнимал и целовал. Сжечь! И Роза — какую одежду носила она? Все комнаты, все шкафы и чуланы были обысканы; вот еще одна кукла, вот шляпка, вот ленточка… «Сжечь это! Сжечь это все!»
В спальне сыновей он вытащил из-под кроватей их коробки. Там, под книгами, игрушками и шариками, под всякой всячиной, имеющей ценность в мальчишеской жизни, обнаружилась пара примитивных рогаток. Он швырнул их из окна спальни оторопевшему садовнику, который внизу следил за костром.
— СЖЕЧЬ ЭТО!
Задыхаясь, он дрожащими руками ухватился за оконную раму. Когда дыхание восстановилось, он направился в комнату к мальчикам и снова раскрыл блокнот.
Сначала наблюдение. Только наблюдая, ты сможешь понять. И только когда ты понял, ты можешь действовать. Болезнь была механизмом и в этом смысле не сильно отличалась от любого другого механизма. Внимательное наблюдение всегда помогало ему разобраться в проблеме. Это было всего лишь вопросом времени.
Уильям отправился на похороны Люси. Церемонию сократили — на очереди было очень много умерших. Незнакомец в черном сочувственно ему кивнул, но Уильям едва его заметил. По возвращении домой он узнал, что его сыновья скончались один за другим, с разницей в несколько минут.
Роза, молившаяся у их постелей, подняла на мужа лихорадочно блестящие глаза; на ее горле ярко алело пятно.
— Любовь моя, — сказал он, — ты больна.
— Тогда скорее найди ножницы.
Когда он принес кожаный футляр с ножницами, Роза распустила свои волосы и обрезала их как могла коротко. Затем она бросила волосы на горящие в камине дрова и легла в постель.
На следующий день Уильям оставил Розу под присмотром миссис Лейн, чтобы пойти на похороны сыновей. Это была необычная церемония. Ввиду большого количества покойников, погребальную службу справляли не отдельно по Полу и Филлипу, а по всем сразу — и все это были люди, которых Уильям знал лично или хотя бы понаслышке. И всех надо было похоронить сегодня, потому что завтра будут новые мертвецы. Провожающих собралось немного — иные сами слегли, другие ухаживали за больными или же боялись заразиться. Пения не было, как и собственно хора, да и настрой был не тот. Мужчины стояли, сидели и молились отдельно друг от друга, оплакивая кто жену, кто брата или сестру, кто ребенка. Никто не обращался со словами утешения к другим; сил едва хватало на скорбь по своим близким. «Кто-то сделает себе состояние на торговле траурным крепом», — мрачно подумал Уильям.
И, оттолкнувшись от этой мысли, он углубился в сложные расчеты. Как можно измерить утрату близкого человека? Как подсчитать, взвесить, оценить горе? В прошлом ему сопутствовала удача, и он это сознавал как никто другой. Однако за все в этом мире приходится платить. И вот теперь он расплачивался. Но в конце концов некая беспристрастная сила, убедившись, что соотношение удач и утрат… как сказать… выровнялось? — должна вновь повернуть его жизнь в лучшую сторону. Костяшки счетов стучали в его сердце, производя ужасные вычисления: Люси потеряна, два его сына потеряны. Итого трое. У него еще остались жена и дочь. И он вполне может рассчитывать на то, что их ему оставят. Трое против двух. Шестьдесят процентов против сорока. Для другой стороны сделка представлялась выгодной. Шестьдесят против сорока. Это щедрое предложение. Цифры его успокаивали.
На кладбище Уильям ничуть не удивился, заметив незнакомца в черном. Несмотря на черноту — какую-то особенно глубокую и пронзительную черноту — его траурного костюма, он не казался угнетенным личной утратой. По его виду нельзя было подумать, что дома у него лежит при смерти жена. Не походил он и на измученного родителя, проведшего много дней и ночей у постели умирающего ребенка. Тогда зачем он пришел? Только потому, что здесь был Уильям? Человек взглянул ему в глаза уверенно и прямо — так, будто они хорошо знали друг друга. На сегодня с Уильяма было уже достаточно; он не имел больше сил, чтобы противостоять этой уверенности. И он просто кивнул незнакомцу. В ответ последовал кивок — на сей раз очень выразительный и понимающий.
Шестьдесят против сорока?
«Знай своего оппонента» — в этом ключ к успеху переговоров. А вдруг эти переговоры обернутся ничем? Уильям почувствовал, как земля уходит из-под ног.
Если один план не удался, пробуй другой. Выход всегда найдется.
Уильям сделал глубокий вдох и сохранил равновесие.
Он вернулся домой, к постели Розы, к пропитанному лимонным маслом шелку, к бульону с ложечки, к теплым ваннам для ног, к приготовлению смесей из алоэ, солей и патоки… Он искал способ справиться с этой болезнью. Наблюдение. Понимание. Действие. Он обязательно найдет способ.
В этот период Уильям совсем не ложился в постель и практически не спал. Лишь иногда, во время затиший между судорожными приступами, ему удавалось вздремнуть, сидя на стуле у изголовья Розы. В одну из таких минут что-то необычное вывело его из состояния полудремы. Он огляделся в поисках причины. В комнате все было так же, с Розой никаких перемен.
Потом он понял: это был едкий запах, идущий из коридора. В доме кто-то жег волосы.
Вскочив со стула, он помчался в комнату Доры.
Его дочь в белой ночной рубашке стояла у камина, в котором был разведен — должно быть, ею самой — небольшой аккуратный огонь. Она локон за локоном срезала свои длинные темные волосы и роняла их в пламя.
— Я тебя разбудила? — спросила она. — От этих жженых волос такая вонь. Мне остаться у себя в комнате? Или лучше перейти в комнату мальчиков? Там уже есть все, что нужно для больных.
Он забрал ножницы из руки дочери. Ее миловидное личико выглядело непривычно. Голова острижена с одного боку, на шее расползлось красное пятно.
— Нет нужды срезать волосы, — сказал он. — Это ничего не дает.
— Да? Но я уже начала, не оставлять же все в таком виде.
Он стал срезать локоны, бросая их в огонь и захлебываясь слезами. Когда он обошел кругом, закончив стрижку, и вновь оказался с Дорой лицом к лицу, она спокойно взглянула на отца и чуть заметно улыбнулась, словно извиняясь за что-то.