— Ты не бродил по городу до часу ночи, Томми, — скорбно продолжал дядя Харольд. — Я знаю, где ты был. Мне захотелось пить, я пошел на кухню взять из холодильника бутылку пива и услышал шум. Мне даже стыдно об этом говорить, Томми. В твои-то годы, в доме, где живут мои дочери…
— Ну и что? — угрюмо буркнул Томас. Он представил себе, как дядя Харольд подслушивал за дверью, и его затошнило от этой мысли.
— Ну и что! — повторил за ним дядя Харольд. — И это все, что ты можешь мне сказать? «Ну и что?»
— А что я должен вам сказать? — Ему хотелось крикнуть: «Я люблю Клотильду! Это самое замечательное, что произошло за всю мою поганую жизнь. Клотильда тоже меня любит. Будь я постарше, я забрал бы ее из этого проклятого порядочного дома, из этой уважаемой семьи». Но, конечно, он не мог этого сказать. Он вообще не мог ничего сказать. Он задыхался от бессилия.
— Я хочу, чтобы ты сказал, что тебе стыдно за грязную связь, в которую ты позволил себя втянуть этой невежественной хитрой крестьянке, — прошипел дядя Харольд. — Ты должен обещать мне никогда больше не дотрагиваться до нее. Ни в этом доме, ни где-нибудь еще.
— Я ничего не обещаю.
— Хорошо. Ты ничего не обещаешь, — подхватил дядя Харольд. — И не надо. Когда я уйду от тебя, я спущусь к ней, уж она-то пообещает многое, уверяю тебя.
— Это вы так думаете, — возразил Том, но даже ему самому слова эти показались пустыми, детскими.
— Я не думаю, я знаю, Томми, — шепотом сказал дядя Харольд. — Она пообещает все, чего я захочу. Ей некуда деваться. Если я ее уволю, куда она пойдет? Вернется в Канаду к своему пьянице мужу, который уже два года ее разыскивает, чтобы избить до смерти?
— Она найдет себе другую работу. Ей совсем не обязательно возвращаться в Канаду.
— Это ты так считаешь. Ишь какой специалист по международному праву! Тебе кажется, все так просто? Ты думаешь, я не обращусь в полицию?
— А при чем тут полиция?
— Ты еще ребенок, Томми. Она развратила малолетнего. Тебе всего шестнадцать. Это преступление, Томми. Серьезное преступление. Америка — цивилизованная страна, и дети здесь оберегаются законом. Если ее и не посадят в тюрьму, то, конечно, вышлют как иностранку, которая в чужой стране развращает малолетних. У нее нет гражданства, и ей придется вернуться в Канаду. Об этом напечатают в газетах, и муж будет поджидать ее. О да, она пообещает все, — повторил дядя Харольд вставая. — Мне жаль тебя, Томми. Ты не виноват. Это у тебя в крови. Твой отец всегда шлялся по проституткам. Мне было стыдно здороваться с ним на улице. А твоя мать, если ты этого еще не знаешь, незаконнорожденная. Ее воспитали монахини в сиротском приюте. Спроси как-нибудь, знает ли она, кто ее родители. А теперь ложись спать. — Он похлопал Томаса по плечу. — Ты неплохой парень, я был бы рад сделать из тебя человека, которым гордилась бы семья. Я хочу тебе добра. Ладно, спи. — И дядя Харольд, пивная бочка в бесформенной полосатой пижаме, сознавая свою власть, вышел из комнаты, неслышно ступая босыми ногами.
Томас погасил свет, лег на кровать и изо всей силы ткнул кулаком в подушку.
На следующее утро он встал пораньше, чтобы до завтрака успеть поговорить с Клотильдой, но, когда спустился вниз, дядя Харольд уже сидел за обеденным столом и читал газету.
— Доброе утро, Томми, — поздоровался он, шумно прихлебывая кофе.
В комнату вошла Клотильда со стаканом апельсинового сока для Томаса. Она даже не взглянула на него. Лицо ее было хмурым и замкнутым.
После завтрака Том, как всегда, ушел на работу, решив вернуться днем, когда дома никого, кроме Клотильды, не будет.
Ему удалось уйти из гаража только в четыре часа. Тетя Эльза в этот день ездила с дочерьми к зубному врачу. Обе девочки носили шины. Дядя Харольд — Том знал это наверняка — сейчас находился в демонстрационном зале. Клотильда должна быть дома одна.
Когда он подъехал на велосипеде к дому, Клотильда поливала из шланга лужайку под окнами. На Клотильде был белоснежный халат. Тете Эльзе нравилось, чтобы ее прислуга походила на медсестер. Это было своего рода рекламой идеальной чистоты. Мол, в моем доме можно хоть с пола есть.
— Клотильда, зайдем в дом, надо поговорить, — сказал Томас.
— Мне некогда. — Она направила струю на клумбу с петуньями.
— Он вчера ночью приходил к тебе?.. Дядя?
— Ну, заходил.
— Ты его впустила?
— Он в доме хозяин, — мрачно ответила Клотильда.
— Ты обещала ему что-нибудь? — Он почти кричал, но ничего не мог с собой поделать.
— Я обещала никогда больше не оставаться с тобой наедине, — отрезала она.
— Но это, конечно, несерьезно? — взмолился Томас.
— Нет, серьезно. — Она вертела в руках наконечник шланга. На пальце поблескивало обручальное кольцо. — Между нами все кончено.
— Нет! — Томасу хотелось схватить ее и встряхнуть. — К черту этот дом! Найди другую работу. Я тоже уйду и…
— Не говори глупости, — резко оборвала его Клотильда. — Ты же знаешь о моем преступлении, — передразнила она дядю Харольда. — Он добьется, чтобы меня выслали из страны. — И грустно добавила: — Мы не Ромео и Джульетта. Ты школьник, а я кухарка. Возвращайся в гараж.
— Неужели ты ничего не могла ему сказать? — Томас был в отчаянии. Он боялся, что разрыдается прямо здесь, на глазах у Клотильды.
— А чего говорить? Он дикий человек. Он ревнует, а когда мужчина ревнует, говорить с ним — все равно что со стеной или с деревом.
— Ревнует?.. — не понял Томас.
— Он уже два года меня домогается, — спокойно сказала Клотильда. — Каждую ночь, как только его жена заснет, приходит и скребется у меня под дверью, словно кот.
— Жирная сволочь! В следующий раз я его подкараулю.
— Нет, ты не сделаешь этого, — возразила Клотильда. — В следующий раз я впущу его. Уж лучше тебе знать об этом.
— Впустишь его? Его?!
— Я служанка, — сказала она. — И живу, как положено служанке. Я не хочу потерять работу, оказаться в тюрьме или вернуться в Канаду. Забудь обо всем. Alles Kaput![4] Это были славные две недели. Ты славный мальчик. Извини, что я втянула тебя в неприятности…
— Хватит! Хватит! — закричал он. — Теперь я больше не дотронусь ни до одной женщины, пока не…
У него сдавило горло, и, не договорив, он вскочил на велосипед и поехал, не разбирая дороги. Он ни разу не обернулся и поэтому не видел отчаяния и слез на смуглом лице Клотильды.
9
Выйдя из метро на Восьмой улице, Гретхен вначале купила шесть бутылок пива, а потом зашла в химчистку за костюмом Вилли. На землю опустились сумерки, ранние ноябрьские сумерки, воздух дышал морозцем. Люди были одеты в пальто и шагали торопливо. Впереди Гретхен шла, зябко нахохлившись, девушка в брюках и шинели. Голова у нее была покрыта шарфом. У девушки был такой вид, словно она только что встала с постели, хотя был уже шестой час пополудни. Впрочем, в этом и заключалась прелесть Гринич-Виллидж: люди здесь поднимались с постели в любое время дня и ночи. И другая приятная особенность — в этой части города в основном жила молодежь.
Девушка в шинели зашла в гриль-бар «Коркоран», хорошо знакомый Гретхен, как и десяток других баров по соседству: сейчас значительная часть ее жизни проходила в барах.
Она прибавила шагу. Бумажная сумка с бутылками тяжело оттягивала руку. Гретхен возвращалась с только что закончившейся репетиции, а к восьми часам ей надо было снова быть в театре. Пьеса пользовалась скромным успехом, но, без сомнения, должна была продержаться до июня. Каждый вечер Гретхен трижды проходила в купальнике через всю сцену. Ей несколько раз приносили странные письма и телеграммы с приглашением на ужин, а два раза она даже получила от кого-то розы.
Гретхен взбежала по лестнице на третий этаж. Дверь квартиры открывалась прямо в гостиную.
— Вилли! — крикнула она. Квартирка была маленькая, всего две комнаты, и кричать не имело смысла. Но Гретхен нравилось произносить вслух его имя.
На ободранном диване сидел Рудольф со стаканом пива в руке.
— Привет. — Он встал и поцеловал ее в щеку.
— Руди! Что ты здесь делаешь? — воскликнула она, ставя сумку с пивом на пол и вешая костюм Вилли на спинку стула.
— Я позвонил, и твой друг впустил меня, — ответил тот.
— Твой друг одевается, — подал голос Вилли из соседней комнаты. Он часто целыми днями ходил по комнате в халате.
— Я так рада тебя видеть. — Гретхен сняла пальто и крепко обняла брата. Затем отступила на шаг назад, чтобы как следует разглядеть его. Раньше, видя его каждый день, она не сознавала, насколько он красив: смуглый, стройный, в голубой рубашке и спортивном пиджаке, подаренном ею в день его рождения. Задумчивые ясные зеленоватые глаза. — Ну садись, — потянула она его за рукав, — рассказывай, как там дома. Господи, до чего же я рада тебя видеть! — Ей показалось, что голос ее звучит несколько неестественно. Если бы она знала, что он придет, она сообщила бы ему о Вилли. Как ни говори, парню всего семнадцать… Ни о чем не подозревая, приехал навестить сестру и вдруг узнает, что она живет с каким-то мужчиной.
— Дома все по-прежнему, — сказал Рудольф. Если он и был смущен, то не показал виду. Ей стоило поучиться у него выдержке. — Сейчас, оставшись один, я несу бремя всеобщей любви.
Гретхен рассмеялась. Глупо волноваться. Она просто его недооценивала — он же совсем взрослый.
— Как мама?
— По-прежнему читает «Унесенных ветром», — ответил он. — Болеет. Врачи сказали ей, что у нее флебит.
— А кто же работает в булочной?
— Некая миссис Кудэхи. Вдова. Мы платим ей тридцать долларов в неделю.
— Папа, конечно, от этого в восторге, — заметила Гретхен.
— Да, это его не очень радует.
— А как он сам?
— Сказать по правде, меня не удивит, если окажется, что он болен гораздо серьезнее, чем мама. С тех пор как ты уехала, он даже на реку ни разу не ходил.
— А что с ним? — Гретхен с удивлением почувствовала, что ее это и в самом деле волнует.
— Трудно сказать. Ты же его знаешь. Он никогда ничего не говорит.
— Они хоть вспоминают обо мне?
— Нет, ни словом.
— А о Томасе?
— И думать позабыли. Я так и не имею представления, что же все-таки тогда произошло. Он, разумеется, не пишет.
— Ну и семейка, — сказала Гретхен. Оба затихли, словно почтив минутой молчания клан Джордахов.
— Ладно, — стряхнула с себя оцепенение Гретхен. — Как тебе нравится наше жилище?
Они с Вилли сняли эту квартиру уже обставленной. Мебель выглядела так, точно ее притащили с чердака, но Гретхен купила несколько горшков с цветами, а на стены наклеила вырезки из журналов и рекламные плакаты туристических агентств. Индеец в сомбреро на фоне живописной деревеньки. Посетите Нью-Мексико!
— Очень мило, — мрачно ответил Рудольф.
— Ужасно убого, конечно, но есть одно потрясающее преимущество — это не Порт-Филип.
В комнату, причесываясь на ходу, вошел Вилли. Гретхен не видела его всего пять часов, но, если бы они были одни, бросилась бы к нему на шею, словно они не виделись несколько лет. Вилли склонился над диваном и поцеловал Гретхен в щеку. Рудольф вежливо встал.
— Садись, садись, Руди. Я для тебя не старший по званию. А-а! — Он увидел пиво и принесенный из чистки костюм. — Знаешь, в первый же день, как мы познакомились с твоей сестрой, я предсказал ей, что она будет великолепной женой и отличной матерью. — И, с улыбкой обращаясь к Гретхен, продолжал: — Мы можем ничего не скрывать. Я уже все ему объяснил. Руди знает, что мы только формально живем во грехе. Я сказал ему, что сделал тебе предложение, но ты отказала, хотя, надеюсь, не окончательно.
Это было правдой. Он делал ей предложение несколько раз. И она была почти уверена, что у него действительно вполне серьезные намерения.
— А ты сказал, что ты женат? — спросила Гретхен. Ей не хотелось, чтобы у Руди оставались какие-либо сомнения.
— Конечно. Я никогда ничего не скрываю от братьев моих возлюбленных. Моя женитьба — мальчишество. Мимолетность. Облачко, растаявшее от первого дуновения ветра. Руди — умный парень и все понимает. Он далеко пойдет. Он еще попляшет на нашей свадьбе. И будет заботиться о нас в старости. Как ты думаешь, Руди, я гожусь тебе в шурины?
— Трудно сказать, — серьезно изучая его своими задумчивыми зеленоватыми глазами, ответил Рудольф. — Я вас совсем не знаю.
— Правильно, Руди, никогда не открывайся полностью. В этом моя беда: я слишком откровенный. Что у меня на уме, то и на языке. — И снова повернулся к Гретхен: — Да, я обещал взять его сегодня в театр на твой спектакль, а после пойдем в ресторан и вместе поужинаем.
— К сожалению, сегодня я занят. Как-нибудь в другой раз, — ответил Рудольф. — Гретхен, в этой сумке кое-что для тебя. Меня просили передать.
— Что это? От кого?
— От человека по имени Бойлан.
— О! — Она встала с дивана и подошла к сумке. — Подарок? Как мило! — Подняв сумку, она поставила ее на стол и открыла. Увидев, что внутри, она поняла, что догадалась с самого начала. — Боже, я совсем забыла, какое оно красное, — спокойно заметила она, приложив к себе платье.
— Ну и ну!.. — восхищенно воскликнул Вилли.
Рудольф внимательно наблюдал за ними.
— Напоминание о моей развратной юности, — сказала Гретхен и похлопала Рудольфа по руке. — Не беспокойся, Вилли все знает о мистере Бойлане.
— О, я пристрелю его как собаку. Как только увижу. Жаль, что я уже сдал свой пистолет.
— Мне его оставить, Вилли? — с сомнением спросила Гретхен.
— Разумеется. Если, конечно, на тебе оно сидит лучше, чем на Бойлане.
— А каким образом и почему он передал его через тебя? — спросила она, кладя платье на стол.
— Мы с ним случайно познакомились и с тех пор иногда встречаемся, — ответил Рудольф. — Он просил меня дать ему твой адрес, но я не дал.
— Передай, я очень ему благодарна и каждый раз, надевая это платье, буду его вспоминать.
— Если хочешь, можешь сама сказать ему об этом. Он меня сюда привез и сейчас ждет в баре на Восьмой улице.
— Действительно, почему бы нам всем вместе не пойти туда и не выпить с этим типом? — сказал Вилли.
— Я не хочу с ним пить, — сказала Гретхен.
— Так ему и передать? — спросил Рудольф.
— Да, так и передай.
Рудольф встал.
— Пожалуй, мне пора.
— Не забудь сумку, — напомнила Гретхен и с любопытством посмотрела на брата. — Руди, ты часто с ним встречаешься?
— Раза два в неделю.
— Он тебе нравится?
— Не знаю. Я многому у него научился.
— Будь осторожен, — предупредила она.
— Не волнуйся. — Рудольф протянул Вилли руку. — До свиданья. Спасибо за пиво.
— Ну, теперь ты знаешь к нам дорогу. Приезжай в любое время. Буду рад тебя видеть. — Вилли тепло пожал ему руку.
Гретхен открыла ему дверь. Он замешкался, словно хотел сказать что-то еще, но потом просто помахал им и ушел.
— У тебя славный брат. Мне бы хотелось быть на него похожим, — сказал Вилли.
— Ты и так ничего.
— Для своего возраста он ужасно взрослый.
— Пожалуй, даже слишком, — сказала Гретхен. — Он чересчур расчетливый… О чем вы говорили до моего прихода?
— Он интересовался моей работой. Полагаю, ему показалось странным, что приятель его сестры сидит днем дома, а сестра в это время зарабатывает на хлеб насущный. Надеюсь, я сумел его успокоить.
Вилли работал в новом журнале, который недавно организовал один его знакомый. Журнал публиковал материалы, посвященные радио, основная работа Вилли заключалась в том, чтобы слушать дневные передачи, ион предпочитал делать это дома, а не в маленькой прокуренной редакции, битком набитой народом. Ему платили девяносто долларов в неделю, и с теми шестьюдесятью, которые зарабатывала Гретхен, им в общем-то вполне хватало, однако к концу недели они неизменно оставались без гроша, так как Вилли любил рестораны и допоздна засиживался в барах.
— Ты сказал ему, что ты еще и драматург? — спросила Гретхен.
— Нет. Пусть потом сам узнает.
Вилли до сих пор не показал ей свою пьесу. У него было пока написано всего полтора акта, и он собирался все переделывать заново.
— Надень платье. Давай посмотрим, как оно на тебе выглядит, — предложил он, подавая ей платье. Гретхен пошла в спальню. Уходя на работу, она аккуратно убирала кровать, но сейчас постель была в беспорядке: Вилли любил поспать после обеда. Они жили вместе немногим больше двух месяцев, но Гретхен успела досконально изучить его привычки. Его вещи были разбросаны по всей комнате, а корсет валялся на полу у окна. Гретхен улыбнулась. Детская неряшливость Вилли была ей симпатична. Она получала удовольствие, убирая за ним.
С трудом застегнув молнию на платье, она критически оглядела себя в зеркале. Вырез на груди, пожалуй, был слишком глубоким. Женщина в красном платье, смотревшая на нее из зеркала, казалась старше, чем она, — настоящая жительница Нью-Йорка, уверенная в своей привлекательности, женщина, которая, не боясь конкуренции, может войти в любую дверь. Когда она вернулась в гостиную, Вилли, открывавший следующую бутылку пива, восхищенно присвистнул:
— Ты разишь наповал!
— Я в нем не слишком голая?
— Любой мужчина, увидев на тебе это платье, захочет немедленно его с тебя снять. — Он подошел и расстегнул молнию у нее на спине. — А что, собственно, мы делаем в этой комнате?
Они прошли в спальню и быстро разделись. В тот единственный раз — когда она мерила это платье при Бойлане — получилось точно так же. Но близость с Вилли была совсем другой: нежной, ласковой, безгрешной — естественной и неотделимой частью их совместной жизни.
Вилли осторожно перекатился на спину, и они лежали молча, держась за руки, как дети. В комнате было темно. Свет пробивался лишь из открытой двери гостиной.
— А теперь, когда ты испытала на мне свою власть, может, поговорим? Как у тебя прошел сегодня день? — закуривая, спросил он.