Дер Фунье попыхтел трубкой.
На языке у Нучика вертелось ироничное: «Да вы, оказывается, романтик!», однако галанит сумел сдержаться. Сообразил, что, если позволит себе шуточку, Нестор смешает его с грязью.
— Однако настоящие ценители ждут грозовых облаков, барон. Таких, знаете, густых и темных, делающих ночь абсолютно непроницаемой. Кажется, что во время грозы цеппель приходит незаметно, ведь с земли ничего не видно, но на самом деле это не так. Именно во время грозы получаются самые величественные приходы… Сегодня как раз гроза.
Барон поднял взгляд к небесам. Ни зги не видно, только мрак.
— Когда кончик наведенного астрологом перехода попадает в грозовое облако, оно отвечает недовольным бурлением. Переполненные водой и электричеством массы начинают яростно клубиться, пытаясь понять, как им реагировать на столь дерзкое вторжение, и обычной воронки не получается. Центр грозы смещается к «окну»…
В беспросветном небе стало улавливаться недовольное движение.
— Энергия «окна» многократно усиливает тучу, и она начинает извергать десятки молний. Вокруг «окна» образуется корона мощнейших разрядов, которая освещает небо на много лиг вокруг…
Завороженный Нучик не отрывал взгляд от облаков. От бурлящих грозовых туч, которые неожиданно стали видны с земли. От возникшего в небе огненного пятна, от полыхающих зарниц и рваных молний, одни из которых бежали к самому горизонту, а другие били в землю. В сухую землю, потому что дождь никак не мог собраться.
— И корабль вываливается в блеске молний. Его трясет и бросает из стороны в сторону. Некоторые приборы, возможно, перегорят. Некоторые цепари запаникуют, а если капитан окажется слабаком, то цеппель имеет все шансы рухнуть на землю. Но как же он красив и величественен в этот миг. Окруженный молниями и Пустотой. Пришедший гордо. Пришедший через огонь и через ничто, — закончил Нестор. По его губам скользнула улыбка: — Мой корабль пришел в грозу, барон, это хороший знак.
«Окно» открылось высоко, лигах в трех над поверхностью, цеппеля видно не было, однако ошеломленный Нучик понимал, что лгать ему дер Фунье не станет. А значит, над ничего не подозревающим Зюйдбургом действительно нависла грозная «Длань справедливости».
— Откуда вы знали? — хрипло спросил барон.
Нестор отложил потухшую трубку и вернулся к вину. Сделал маленький глоток, с легкой улыбкой глядя на продолжающее выстреливать молниями небо, и негромко произнес:
— Наибольшее недоумение вы, галаниты, вызываете у меня своим потребительским и, будем говорить откровенно, — хамским отношением к окружающему миру. Вы цените красоту только в том случае, если эту антикварную картину можно выгодно продать. Вы наслаждаетесь чарующими пейзажами только в том случае, если эта земля принадлежит вам. И никогда не забываете о ее стоимости. Вы любите женщин за состояние их отцов и считаете вкусным только то вино, которое дорого стоит… Скажите, барон, вы когда-нибудь радовались жизни просто так? Радовались тому, что живете? Самому этому факту?
— Вы… Вы зашли слишком далеко, Нестор! — яростно вскричал Нучик. — Я…
— Я показал вам потрясающую картину, барон, необыкновенное от первого и до последнего мгновения зрелище. Нормальный человек был бы потрясен. Талантливый человек сочинил бы оду. Вы же задали прагматичный вопрос. Такое ощущение, будто я разговаривал с гомолункусом. — Дер Фунье отставил бокал и поднялся на ноги. — С минуты на минуту начнется сильный дождь, барон, нужно пройти в дом.
— Откуда вы знали, что «Длань справедливости» придет сюда? — повторил вопрос Нучик.
— Цеппелем управлял мой капитан, а переходом — мой астролог, — высокомерно ответил Нестор, не глядя на галанита. — Я приказал им прийти сюда, и они пришли.
Глава 5, в которой Мерса осваивается, Генрих II не слушает советов, Помпилио говорит то, что думает, а Нестор скрипит зубами
«Подумать только: я переселяюсь на цеппель! Я стану личным алхимиком чокнутого адигена и отправлюсь в Пустоту.
Фатум! Истинный фатум, клянусь Гермесом!
Я мечтал о путешествиях? Да, я мечтал о путешествиях. Но разве о таких путешествиях я мечтал? А если даже и мечтал, чем они лучше тихой, размеренной жизни, которую я выстраивал на Заграте? И почему эта жизнь закончилась таким вот образом?
Я нашел уютный мир, я работал, я заслужил репутацию отличного профессионала… Я даже подумывал о женитьбе…
Фатум, фатум, фатум… Гермес, ты видишь? Это фатум!
Кто мог представить, что тихая Заграта превратится в бурлящий котел? Кто мог предугадать все это безумие? Убийства и грабежи? Насилие и полную беспомощность полиции? Кто? Неужели сам Гермес пожелал согнать меня с насиженного места, дабы воплотить в реальность те смелые мечты, коим предавался я на этих страницах?
Я отправляюсь на цеппель. Буду жить в малюсенькой комнатушке, имея право лишь на личную койку. Вокруг меня станут кишеть люди. Я буду сталкиваться с ними в коридоре, принимать с ними пищу, засыпать под их храп и… и исполнять прихоти капризного адигена.
Фатум, фатум, фатум…
Уж не сошел ли я с ума?»
Из дневника Андреаса О. Мерсы alh. d.— «Пытливый амуш» у пятнадцатой мачты, — хмуро сообщил офицер пограничной стражи, тщательно проверив документы Мерсы. — Вдоль забора, пока не увидите указатель. На поле не выезжать, понятно?
— Ага.
Во взгляде пограничника читалась неприязнь. Офицер устал смотреть на бегущих с Заграты людей, злился, что они бросают родной мир, и бесился при мысли, что не может последовать за ними, как требовала перепуганная жена. Офицер сдерживался, старался вести себя профессионально, но не улыбался уже целую неделю.
— Если понятно, тогда вперед.
Шлагбаум поднялся, пропуская нанятый Мерсой экипаж, а к пограничным воротам тут же подъехала следующая повозка. В Альбург пришел «Звездный тунец» — огромный, на шестьсот пассажиров, цеппель, — что вызвало в порту понятное оживление.
— Значит, уезжаете, — вздохнул старик, легонько шлепнув по крупу лошади вожжами.
Сидевший рядом Андреас удивленно посмотрел на возницу — тот впервые с начала поездки подал голос, — и уточнил:
— Я нанялся на цеппель.
Прозвучавшая фраза была очень похожа на попытку оправдаться. Прозвучала так, словно возница имел право укорять, а его, Мерсы, решение было постыдным. Странно прозвучала фраза. Наверное, потому, что Андреас не следил за тоном и произнес слова так, как их подумал. То есть попытавшись оправдаться. И перед возницей, и перед собой.
— Всё равно уезжаете, — пожал плечами старик. — Вы не обижайтесь, синьор, я не в укор… К тому же выговор у вас не местный, значит, всё правильно… Сейчас все уезжают.
У мачты «Звездного тунца» выстроилась очередь. Длинная серая очередь, в которой не было места улыбкам и веселым разговорам, что вьются обычно среди готовящихся к путешествию людей. Зато было много вещей и тревожных взглядов. И ощущение обреченности было, угнетающее чувство покорности судьбе.
«Фатум, фатум, фатум… Гермес, ты видишь?»
Повозка ехала мимо застывшей очереди медленно, настолько неспешно, что Мерса не выдержал и отвел взгляд.
— Я всё понимаю, на Заграте стало холодно. — Возница помолчал. — Сегодня ночью ограбили синьора Смита, он зерно оптом продавал. Самого убили и всю семью тоже… Холодно стало на Заграте, очень холодно. Не так, как раньше.
— Я знаю.
— Вы тоже всё бросили? — Старик покачал головой. — Оно и правильно, синьор, — жизнь дороже.
Андреас хотел сказать, что не успел до конца расплатиться за лабораторию, что скудный скарб, трясущийся на дне повозки, и есть все его вещи, что он ничего не бросил, но… Но промолчал. К чему старику знать, что баул с одеждой и две связки книг составляют всё его богатство? С чем приехал, с тем и уехал.
— Здесь, что ли?
— Да, здесь. — Чувствуя огромное облегчение от того, что разговор наконец закончился, Мерса резво спрыгнул на землю.
— Высоко. — Старик задрал голову и посмотрел на верхушку мачты, у которой важно покачивался цеппель. — Сколько сюда езжу, всякий раз удивляюсь: как же высоко. Кажется, что мачты выше башни святого Альстера.
— Почти такие же.
Андреас ответил вскользь, машинально. А потом вдруг подумал, что возница, возможно, никогда в жизни не покидал Заграту.
Год за годом он возил в сферопорт людей, сгружал их вещи, а потом задирал голову и смотрел на длинные мачты, на покачивающиеся сигары цеппелей, на торчащие из их боков моторные гондолы и похожие на плавники рули. На гигантов, которые, оказывается, «легче воздуха» и умеют прыгать от звезды к звезде, смотрел и… И, наверное, завидовал. И пассажирам, и цеппелям. Для них Заграта была всего лишь сферопортом, а для него — вечным причалом.
Наверное, возница утешал себя тем, что живет в тихом и уютном, спокойном и надежном мире и ему не нужно рисковать жизнью в кошмарной Пустоте. А еще, вероятно, когда-то у него была возможность уехать, наняться в армию или команду цеппеля — вербовщики ошивались во всех сферопортах, предлагая молодым парням попробовать себя в «большом Герметиконе», предлагая вырваться за пределы родного мира. Наверняка была такая возможность в жизни возницы, был шанс, но он им не воспользовался. Сказал себе, что живет в тихом и уютном, спокойном и надежном мире и ему незачем рисковать жизнью в кошмарной Пустоте.
Шанс уплыл, сгинул нырнувшим в ничто цеппелем, а в тихой Заграте стало холодно.
У Андреаса запершило в горле и линзы очков, кажется, слегка запотели.
— Сколько я вам должен?
— Как договаривались, синьор.
Да, договаривались и даже торговались, но алхимик совершенно не помнил, на какой сумме они сошлись.
— Мне кажется… — он кашлянул. — Мне кажется, этого будет достаточно.
И неловко протянул вознице один из полученных от Помпилио цехинов. Лучик утреннего солнца радостно сверкнул на золотой монете.
— Слишком много, — тихо произнес старик. — Мы договорились на две марки серебром.
— Неважно.
— Я достаточно зарабатываю, синьор, мне не нужна милостыня.
Именно в таких загратийцев влюбился когда-то Мерса, рядом с такими загратийцами он мечтал прожить всю жизнь, ради них выбрал своим причалом Альбург. Сколько же их осталось, таких вот загратийцев?
— Это подарок, — твердо произнес Андреас, глядя вознице в глаза. — Я уезжаю. Навсегда уезжаю, а на моей родине, на Бахоре, при расставании принято делать подарки. У меня нет друзей, нет родных, да и нечего мне отдавать, если честно — все мои вещи лежат в вашей повозке, и все они мне нужны. Я могу подарить только этот цехин. — Мерса жалко улыбнулся. — Пожалуйста, не обижайте меня.
И понял, что для него это действительно важно. Очень-очень важно.
Старик медленно протянул руку и взял золотой. Помолчал, глядя на алхимика, и произнес:
— Вы не должны стыдиться того, что уезжаете, добрый синьор. Вы поступаете правильно.
— Я чужак, но Заграта стала мне домом, — тихо ответил Мерса. — А я не смог для нее ничего сделать.
— Вы могли что-то сделать?
— Каждый из нас мог.
Старик улыбнулся:
— Вы хороший человек, синьор. И вы правильно делаете, что уезжаете.
Потом он выгрузил вещи, вернулся на козлы и поехал к воротам. Не оборачиваясь и больше не задирая голову. Ссутулившийся, грустный, полностью погруженный в себя и свои проблемы.
Андреас долго смотрел ему вслед, нервно теребя пальцами полы дорожного пиджака, вздохнул: «Фатум, фатум…», протер очки и вернулся к делам насущным.
Старый возница имел все основания для восхищения: металлические мачты взмывали вверх метров на семьдесят, не меньше, но для алхимика их высота имела исключительно прикладное значение. Она означала, что ему придется преодолеть несколько десятков лестничных пролетов, поскольку мачтовые лифты в небогатом порту Альбурга отсутствовали.
«А что делать с вещами? Тащить с собой?»
Однако расстроиться по-настоящему Андреас не успел — о нем позаботились. Минут через пять после отъезда возницы, когда Мерса уже прикидывал, как сподручнее тащить наверх багаж, с «Амуша» спустились три цепаря, сообщившие, что их отправили встречать «синьора нового алхимика». Сначала они не выказали особой радости, но увидев скудный багаж, заулыбались, похватали вещи и почти бегом рванули к цеппелю. Судя по всему, они ожидали худшего.
Первые несколько пролетов Мерса пытался держаться с цепарями на равных, но вскоре, к своему стыду, отстал, изрядно снизил скорость и стал отдыхать едва ли не на каждой площадке. А когда, потный и раскрасневшийся, он наконец-то поднялся на самый верх мачты, то увидел прислонившегося к парапету Валентина. Последнего, откровенно говоря, человека, с которым Андреас хотел бы в этот момент встретиться.
При появлении запыхавшегося алхимика Валентин демонстративно извлек из кармана жилета золотые часы, посмотрел на циферблат, хмыкнул, поправил перчатки и слегка поклонился:
— Рад приветствовать на борту «Амуша», синьор алхимик. Ваши вещи уже в каюте. — Многозначительная пауза. — Давно.
Развернулся и быстрым шагом пошел по проложенному через весь цеппель коридору.
«Он издевается?»
Мерса мечтал об отдыхе, однако гордость не позволила признаться в этом Валентину, и несчастный алхимик, отдуваясь и держась рукой за бок, поспешил следом.
— Вы будете жить на офицерской палубе, которая расположена уровнем ниже. — Теодор говорил, совершенно не заботясь, слышит ли его Мерса.
— То есть в гондоле?
— Да, в гондоле. — Валентин, казалось, был удивлен познаниями Андреаса в области цеппелестроения. — Во время походов из иллюминатора вашей каюты открывается превосходный вид на облака. Вам нравятся облака, синьор алхимик?
— Э-э…
— Многим сумасшедшим нравятся. Они готовы разглядывать их часами. Вот сюда, пожалуйста.
Они спустились по лестнице и оказались в довольно широком — метра два — коридоре, в который выходило не менее полутора десятков дверей.
После встречи с Помпилио Мерса ждал, что внутреннее убранство цеппеля или, по крайней мере, офицерской его палубы окажется роскошным, под стать чванливому представителю древнего адигенского рода. Воображение алхимика рисовало резные деревянные панели на стенах, дорогущие ковры, позолоченные светильники и картины известных художников. Почему-то обязательно — картины. Однако реальность оказалась куда более прозаической и прагматичной. Стены и пол были из легкого, но необычайно прочного ильского сплава, «металла цеппелей», а освещалось помещение привинченными к потолку плафонами. Никаких излишеств.
— Это внутренний коридор офицерской палубы, — сообщил Валентин. — На носу он упирается в капитанский мостик, на корме — в кают-компанию, из нее есть выход на открытый мостик, по которому приятно прогуляться в безветренную погоду. Вы любите прогуливаться на свежем воздухе, синьор алхимик?
— Я не сумасшедший.
Андреас, не забывший высказывание Теодора насчет облаков и умалишенных, решил расставить точки над i. Однако тягаться с Валентином Мерсе было рановато.
— Склонность к прогулкам наблюдается у людей с разными заболеваниями, синьор алхимик, а в случаях ожирения их вообще прописывают.
— Э-э… склонности?
— Прогулки.
— Вы еще и медикус?
— Корабельного медикуса зовут Альваро Хасина, его каюта расположена напротив кабинета мессера, а медицинский кабинет — напротив арсенала. Очень легко запомнить.
Все выходящие в коридор двери были абсолютно одинаковыми. Никаких табличек или указателей! Мессер, судя по всему, их не любил.
— В кают-компании есть рояль, облегченный, разумеется, не концертный. Кроме того, на борту есть гитара и саксофон. — Теодор окинул Андреаса высокомерным взглядом. — На каком музыкальном инструменте вы играете?
— Я… э-э… не играю.
— Почему?
— Потому что… э-э… посвятил всего себя науке.
— Любопытный случай самоотречения, — прокомментировал Валентин. — Но мессер считает, что человек должен быть развит гармонично, и я с ним полностью согласен.
«Еще бы ты не был согласен с хозяином!»
— Вы рисуете? Лепите? Вырезаете по дереву или, может, бегаете наперегонки?
— Я… э-э… веду дневник, — признался Андреас.
«Зачем я сказал? Это мое личное дело!»
— Хоть что-то, — в голосе Валентина появились благосклонные нотки. — Ведение дневника является своего рода гимнастикой для незрелого ума. Обдумывание случившегося позволяет осознать допущенные ошибки и впредь избегать их.
— Послушайте, Теодор…
Мерса едва набрался храбрости перебить высокомерного слугу, но и тут не преуспел.
— Ваша каюта, синьор алхимик.
Валентин распахнул дверь и пропустил Андреаса вперед.
— Клянусь Гермесом, это… — Ошарашенный Мерса никак не мог подобрать нужные слова. — Это…
Он хорошо помнил свои путешествия на пассажирских цеппелях: их узкие коридоры и огромные помещения для несметного количества людей. Духота, смрад и люди, люди, люди… Мерса понимал, что офицерам положены поблажки, ожидал, что будет делить комнату с тремя, ну, минимум, с двумя соседями, и был потрясен увиденным.
— Моя каюта? — глупо переспросил Андреас.
Приличных размеров комната с большим иллюминатором. Кровать, тумбочка, два кресла, маленький столик, шкаф и полки для книг. Справа от двери вешалка и тумбочка для обуви. Пол устлан циновками, над кроватью и над столиком укреплены бра. За шкафом — дверь.
— Там туалет, — объяснил Валентин, перехватив вопросительный взгляд Мерсы.