Степан минуту постоял возле отца, посмотрел на его работу, подошел к девушкам.
- Все ему самому хочется... - сказал он вежливо, лишь бы не молчать. Будто я хуже сделал бы.
Степан выглядел бледным, болезненным. "От науки, видно", - подумала Ганна. Он, видимо, хотел держаться с ними как взрослый, кавалер. Не только Хадоське, но и Ганне это нравилось. "Не брезгует, значит..." Как-никак он был в деревне самый ученый, можно считать, городской человек.
- Надолго к нам? - спросила Ганна, отвечая деликатностью на деликатность.
- Да вот батько сказал - пока не управимся...
- Оно конечно, не до ученья, если дома неуправка...
- Конечно, - поддержала разговор и Хадоська, все время посматривавшая то на ворота гумна, то на двор.
- Ты, говорят, у Ёселя живешь, что булками торгует?
- У Еселя. С его Ароном. Там закуток есть такой, что как поставили кровати, так и разойтись некуда...
- А как он к тебе, Ёсель? Не обижает?
- Не-ет. Батько платит за меня. Он, Ёсель, - засмеялся Степан, - добрый ко всем, ктб дает заработать. Надысь мешок пшеницы отвезли...
- А не скучно там, у чужих? Одному, без матери?
- Теперь не-ет. А сначала, когда поменьше был и без привычки, скучал. Просто субботы дождаться не мог, чтобы домой бежать... А теперь привык...
Ганна глянула на его болезненно-бледное лицо, проговорила сочувственно:
- Трудно, видать, учиться? Сухота одна.
- Не-ет. Мне не трудно. Мне легко дается. Особливо - письмо. По письму я самый первый в классе... Только арифметика подводит...
- Какая карих... метика? - оторвала взгляд от двора Хадоська.
- Ну, задачи. Сложение, деление...
Мимо них прошаркал в гумно старик с масленкой, быстро, но остро, зорко взглянул на сына, и все примолкли.
- Значит, жить там - неплохо?
- Не-ет. Можно жить. Только одно, что косо глядят некоторые...
- Почему?
- Из богатеев. - Он покраснел, добавил жестко: - Кулацкий сынок!
Хадоська сочувственно вздохнула, но сказать ничего утешительного не успела, так как увидела, что на дороге, со стороны хлевов, показался Евхим, а за ним рябоватый парень Иван, батрачивший у Глушаков, - вели коней. Евхим шел впереди, держа упитанного огнисто-рыжего коня на коротком поводу, сам такой же упитанный, сильный, как конь...
- А на что нужно мне это богатство, - взволнованно, с неожиданной обидой промолвил Степан. - Что, я его наживал? Да по мне - что оно есть, что его нет...
- Скажете тоже!
Евхим был уже совсем близко. Ганна, не глядя в его сторону, слышала, как он подходит, слышала его шаги, фырканье коня и все больше настораживалась. Снова вспомнила тот вечер, его провожанье, но неловкости такой, как прежде, уже не было, все сильнее душу охватывало беспокойство...
Евхим, подойдя к ним, сильной рукой остановил непослушного коня, весело поздоровался. Свободную руку подал сначала Хадоське, которая при этом сразу порозовела, потом Ганне. Он и виду не подал, что между ним и Ганной что-то было.
Евхим стоял недолго, сразу же направился с конем к приводу молотилки. Когда он запрягал гнедого, из ворот вышел старик, повел глазами по хмурому небу.
- Матка когда будет?
- Собиралась уже...
- К обеду, видно, соберетесь!..
Халимон говорил тихо, ровно, но Ганна поняла, что он очень недоволен. Старый Глушак - в Куренях все это знали - любил порядок, дисциплину и умел сдерживать себя.
Никогда не повышал голоса.
- Позови! - вполголоса бросил старик Степану.
Но мать уже шла. Увидев старика, который стоял и смотрел на нее, она догадалась, видимо, что запоздала, и сразу заторопилась, почти побежала. Корч же как стоял, так и остался стоять, ждал, пока она не подошла.
- Будешь со Степаном коней гонять, - сказал Халимон тоном приказа.
Он мельком взглянул на Степана и, не ожидая ни от сына, ни от жены согласия, повернулся к Хадоське и Ганне:
- А вы к молотилке. В гумно.
Девчата покорно пошли за ним. Глушаково гумно показалось им не в меру светлым, чисто подметенный ток очень гладким, смолистые новые бревна словно вымытыми. Тщательно окоренные дубовые сохи аж блестели, крыша будто сияла: желтые слеги, желтая солома. Половина гумна была просторной, пустой, в засторонке лежала лишь куча соломы; вторая же половина гумна плотно, чуть не до самого верха, была набита ровными рядами снопов. Но самым значительным, что особенно привлекало внимание и что, может быть, придавало всей обстановке на гумне торжественность, было маленькое ярко-красное чудо на току - молотилка...
"Красная, как чирей..." - пришло вдруг в голову Ганне.
Старик взял из угла у ворот вилы, подал Хадоське, сказал, что она будет с Иваном отгребать солому, а Ганне кивком головы указал наверх:
- Полезешь туда!.. Подавать снопы...
- Не боишься? - весело, с сочувствием отозвался Евхим.
- Чего?
- Высоко! Как бы голова не закружилась!
Он захохотал, но сразу оборвал смех, перехватив строгий взгляд, брошенный отцом.
- Не на вечерку званы... - проговорил Халимон.
Евхим промолчал, показывая сыновнюю покорность.
- Лестницу принеси!
Евхим бросился во двор. Приставляя лестницу к снопам, он украдкой взглянул на отца и, когда увидел, что тот отвернулся, дружелюбно подмигнул Ганне: не бойся, нечего бояться! ..
- Подержи немного, - попросила Ганна подругу, берясь за лестницу. Чтоб я случайно не убилась.
Лестница едва доставала до верха и стояла круто. Казалось, она вот-вот оторвется от снопов, выпрямится и полетит назад и Ганна ударится спиной об острые плашки ограды.
У нее замирало сердце, но надо было лезть и лезть, не медлить, потому что там, внизу, ждал старый Корч.
Как только она с облегчением встала на снопы, рябоватый батрак подал ей вилы, наклонил набок, взвалил на плечи лестницу. Глушак приказал стоящим у привода пустить молотилку, и она тут же. легко и звонко застучала. Ганна заторопилась, вилами подцепила под перевясло первый сноп, с усилием, напрягаясь, приподняла и опустила вниз, к мостику, где рядом с отцом стоял Евхим. Вилы, однако, не доставали до мостика, и сноп пришлось сбросить Евхиму на руки.
Подхватив сноп, Евхим мигом развязал его, пододвинул по мостику к отцу. Тот привычно разровнял его и частями пустил в барабан. Барабан, бешено вертясь, жадно подхватил колосья, застучал по ним, довольный, с надрывом засвистел, завыл.
С этого момента Глушаково гумно было полно гула, лязга, пыли, расползавшейся к стенам, поднимавшейся до Ганны, до верха крыши, вырывавшейся в открытые ворота. Ганна сноп за снопом подхватывала на вилы, переносила, бросала Евхиму, который ловил их на лету, клал на мостик. Взгляды их время от времени встречались, Евхим подстерегал ее глазами, от них трудно, невозможно было ускользнуть. Было в глазах Евхима что-то такое, что напоминало о том вечере, от чего она опять испытывала неловкость, тревогу. Она делала вид, что не замечает и не понимает его взглядов, помнит только одно: кто она и для чего тут, - работница, батрачка.
Барабан выл и выл бешено, ненасытно, как бы напоминал Ганне о ее обязанностях, не позволял задерживаться. Некогда было думать о постороннем, рассуждать, надо было выбирать снопы, подцеплять их так, чтобы они не падали с вил, умело бросать вниз. Один сноп - едва она подняла его - стал расползаться, съезжать, - видно, перевясло было некрепкое или развязалось. Она поспешно опустила сноп, принялась перевязывать его. Глянула вниз, готовясь бросить сноп, и увидела, что старик уже ждет, нетерпеливый, недовольный...
Когда снопы лежали близко, под руками, можно было не особенно спешить, передохнуть минутку-другую. Снопы, однако, лежали не только рядом, но и дальше и, можно сказать, совсем далеко, где-нибудь в углу, и тогда нельзя было не спешить, не подгонять себя. Пока донесешь сноп на вилах, стараясь не поскользнуться, не споткнуться, не вывихнуть ноги, - ходить по снопам это не по земле, - еле успеешь подать его вовремя. Походила, побегала так - стала задыхаться, руки, ноги, спина налились тяжестью.
Но она будто и не замечала усталости: не в новинку это.
Все заботы, все мысли были об одном: не опоздать, успеть; ее взяли работать, а работа - не потеха, не радость. Работать - это значит: пот заливает глаза, шею, деревенеет спина, руки ломит от натуги, а ты не обращай ни на что внимания, подцепляй сноп за снопом, бросай на мостик. Затем Корч и позвал ее, а Корч не любит, чтобы работали кое-как, лишь бы отбыть черед. Работать - это значит работать, мучиться. В этой муке только и живет одно терпеливое, тупое, сладкое, как мечта, желание: когда-то это должно кончиться - этот лязг, этот гул, эта спешка, и можно будет распрямиться, и постоять, и отдаться радости отдыха. Когда это будет неизвестно, знает только - не скоро, не скоро...
Гудит, гремит гумно, пыль кружится, встает до самого верха крыши. Сноп, еще один .. Еще один... Еще...
Когда старик махнул ей, что подавать уже не надо, Ганна с трудом могла стоять. Колени подгибались, руки обессиленно дрожали, хотелось упасть и ничего не видеть, не слышать.
Как сквозь сон услышала, что барабан опять гудит звонко, пусто, - не молотит. Вскоре он и совсем умолк, гумно как бы омертвело, слышались только голоса за стеной...
- Покорми коней! - сказал старый Глушак ровным сипловатым голосом Евхиму, потом поднял глаза на Ганну. - А ты - слазь да, пока то, сё, солому отгресть помоги...
На улице было уже не так пасмурно, как утром, сквозь тучи готово было вот-вот прорваться солнце; после сумерек и пыли в гумне Ганна зажмурилась от яркого света. Густой, но не сильный ветер обдал вспотевшее лицо свежестью, погнал по спине, по рукам бодрый холодок, и ей стало легче.
Почти сразу же за ней вышел и старый Глушак. Запыленный, с соломинкой в широкой, коротко подстриженной рыжей бороде, он глянул на стог, поморщился.
- Репа, расселась!.. Утоптать надо! - Заметив, что Хадоська хотела что-то сказать, видимо оправдаться, опередил: - Пока Иван вернется!..
Иван повел с Евхимом кормить коней. Хадоська заторопилась покорно, успокоительно говоря:
- Сейчас, сейчас, дядечко!..
Халимон ничего больше не сказав, неторопливо, старчески зашагал к приводу, наклонился над колесом, что-то стал рассматривать...
Утаптывая с Хадоськой стог, Ганна видела, как вернулись от хаты старая Глушачиха, несшая чугун, накрытый тряпкой, и Степан с лозовой корзиной за плечами. Возле гумна лежало толстое, почерневшее от времени и дождей бревно, старуха поставила возле него чугун, взяла у Степана корзину, начала выкладывать на бревно хлеб, нож, ложки. Подготовив все, она взглянула на мужа, который возился у привода, но не позвала его, а села на бревно и стала ждать. Только когда Халимон подошел и принялся резать хлеб, она засуетилась:
- Степанко!.. Куда ты девался?.. Обедать иди! Батько сидит ждет!.. Девки! И вы - слазьте!.. Похлебайте борща!..
Когда все сошлись, уселись, где кому пришлось, - не только Ганна и Хадоська, чужие, но и Степан и старуха, с осторожностью, чинно, - старый Глушак, выждав некоторое время, как бы давая всем почувствовать важность момента, перекрестился:
- Дай боже!..
Он взял ложку, зачерпнул ею из чугуна, остренькими, как у хорька, глазками оглядел сидящих. Все крестились, брались за ложки, - такие же сдержанные, степенные, как и старый Глушак, будто старались быть похожими на него. На Хадоськином лице Ганна заметила восхищенье и страх. "Будто не старый Корч, а царь перед ней!" - невольно усмехнулась Ганна, но усмешка тут же и погасла: старик сверкнул на нее глазом, словно услышал ее. "Как, скажи ты, читает внутри!" - мелькнуло у нее в голове.
Обед показался ей невкусным и долгим, и она обрадовалась, когда Глушак поднялся: слава богу, кончилось! Отойдя немного в сторону с Хадоськой, услышала, как Глушачиха, собирая ложки, пожаловалась старику:
- Находилась я за конем!.. - В голосе ее почувствовалась покорная просьба: - Может, кто-нибудь помоложе?
- Возле молотилки расторопность нужна! - сказал Халимон строго. Он помолчал: - Ну ладно... Будешь солому откидывать.
Глушак позвал Хадоську, приказал стать к коням. Их как раз привели со двора, и старик сам пошел к ним. Ганна слышала, как он спросил, хорошо ли накормили, напоили коней, видела, как он взял за ногу гнедого, пощупал под копытом. Затем он повел батрака к бревну, пододвинул к нему чугун, дал хлеба, молча стоял, пока тот торопливо хлебал борщ.
Ганна не стала ждать Глушаковой команды, сама пошла в гумно, хотела полежать на снопах в тишине. Но едва вошла, заметила, что вслед за ней кто-то спешит. Это был Евхим.
- Устала?
- Может быть...
- Я сам запарился... Батько может уморить всякого... - Евхим кивнул на снопы, из-за которых уже виднелись два верхних ряда бревен: - Полезешь? Хочешь - пособлю?
- Обойдусь!
Она ждала, что он отойдет, но Евхим или не понимал, или просто хотел смутить ее, посмеяться. Ганна постояла немного и вдруг разозлилась: что ж, пусть стоит, пусть смотрит! Ухватилась одной рукой за щель в стене, второй - за сноп и, упираясь носками в бревна и снопы, стараясь прижимать юбку к коленям, взобралась наверх. Уже на снопах оглянулась, перехватила его горячий, жадный взгляд.
Но сказать ничего не успела: в гумно входил старик...
5
К вечеру обмолотили все: что значит молотилка - столько ржи за один день вобрала! На другой день допоздна крутили веялку, ссыпали чистое зерно в мешки, отгребали мякину. Старый Корч работал вместе с другими, и сам минуты не постоял, и другим стоять не дал.
Евхим работал тут же, возле веялки. Казалось, он был таким же, как всегда, и старался, как все. Но если бы ктонибудь мог заглянуть в его душу, то увидел бы, что не рожь, не веялка, а совсем другое интересует и тревожит его. Где бы он ни был, что бы ни делал, Евхим чувствовал и видел одну только Ганну.
Он хорошо знал, что не влюблен в нее. Евхим даже с презрением думал о ней: "Было бы о чем думать, по чему сохнуть! Была бы девка особенная какая. А то ведь груди как груди, ноги как ноги. Груди - даже слишком маленькие, как яблоки. И ноги тонковаты, слабые..." И обидно было думать, что из-за этих поганых ног полночи не мог уснуть, все время они стояли перед глазами, смуглые, упругие икры, голые колени. Лучше бы не смотрел, когда она влезала на снопы.
"И собой не особенно видная - мелкота, поглядеть не на что. И лицо худое, скулы выпирают... Только и красы, что язык как бритва!.." Но сколько них оговаривал ее про себя, сколько ни хаял, не помогало, - будто опоенный зельем, думал и думал о ней, следил за ней беспокойным взглядом.
"А чего - дело молодое!.. Наше дело - не рожать!" - засмеялся он, довольный таким простым, ясным выводом. Евхим был груб по натуре, склонен к цинизму, который он считал обязательным признаком истинно мужского характера.
При всем том вывод его был близок к истине: Евхим тогда и сам не верил в серьезность своей привязанности к Ганне...
Старый Глушак вскоре заметил его взгляды, осторожные, будто невзначай, ухаживания за Ганной, отвел Евхима за угол гумна и стукнул по голове совком.
- За что?
- Чтоб не делал, чего не нужно. Жеребец!
- Уж и посмеяться с девками нельзя!..
- Не для того позваны! - отрезал отец и добавил с упреком: - Нашел кого!
Глушак выпроводил сына с гумна, подальше от девчат, и Евхим весь день тут больше не появлялся. Но когда вечером старик повез в амбар последний мешок, когда на гумне остались только Хадоська и Ганна, которым Халимон приказал подгрести, прибрать все, Евхим появился снова.
- Ой! - разглядев его в темноте, обрадовалась Хадоська.
Ганна встретила Евхима язвительной усмешкой:
- Где это пропадал так долго?
- Работу дал старик, - неуверенно ответил Евхим.
И, чтобы изменить опасное направление беседы, неприятные расспросы, спросил: - Ну, а вы как тут?
- Слава богу, - ответила Ганна, - без тебя не скучали!
Хадоська тихо, с упреком дернула ее за рукав. Евхим же будто не слышал, не понял насмешки, постоял, повел глазами вокруг, проговорил спокойно:
- Темно уже!.. Можно и кончать!.. - Он вдруг попросил: - Знаешь что, Хадоська, иди в амбар, может, там батьке надо помочь. А ты, - кивнул Евхим Ганне, - догреби до стога - и домой...
Но как только Хадоська исчезла, он подошел к Ганне, стал перед ней.
- Злая же ты! - Евхим помолчал, ждал, что она скажет.
Ганна не ответила ему. - Ты всегда такая?
Он говорил весело, хотел дружеского разговора.
- А тебе не все равно? - Ганна шевельнула граблями, словно просила отойти, не мешать ей грести.
- Если бы все равно, то не спрашивал бы.
- Так не скажу!
- Горячая ты, видно. - Он взял Ганнину руку, как в тот вечер, но она спокойно, твердо отняла ее.
- Может быть... Да отошел бы ты, грести не даешь...
- Управишься!.. Горячая, значит!..
- Для кого как!
- Для кого - как печка, а для кого - лед?
- Угадал. Догадливый!..
- А для меня - как?
- Для тебя? По правде, не думала никогда... Наверно, для тебя - никак!
- Как это? Ни то ни се? Среднее?
- А так. Ты для меня - как куколь в борозде. Что ты есть, что тебя нет - все равно.
- Потому что не знаешь!.. Все о Дятлике своем думаешь. Тоже - кавалера нашла!
- Какой есть, лишь бы по душе.
- Попусту сохнешь! Теперь он не скоро выберется. За такие штучки мало не дают! Бандитизм! За это так припаяют, что и света белого не увидит!.. Вот птица: с виду - тихоня, тише воды, ниже травы, а смотри - с бандюгами снюхался!
Ганна оборвала - донял-таки ее:
- Не радуйся чужой беде...
Евхим понял, что перехватил, просчитался, попробовал поправиться:
- Я и не радуюсь. Просто жалко тебя!..
- А ты не жалей! Не за что!
- Я человек не злой. Сочувственный... Особенно к девкам... - Шуткой он старался загладить ошибку, растопить Ганнину неприязнь, ее холодную насмешливость. - Тут время такое - проходу матка не дает! Женись да женись!.. Вот я и присматриваюсь!
- Коли так, то не туда смотришь. Не высмотришь туг ничего... В другую сторону глядел бы. Хадоська вон ночи не спит!
- Хадоська...
- Любит, дурная! За что только, понять не могу.