Когда об этом узнала бедняжка Евдокия, она едва не отдала Богу душу: ведь нехристи и развратники иноземцы, совратившие ее «лапушку»-мужа, протянули руки и к единственному сыну! На ее счастье, дебошан Лефорт оказался невероятно религиозен. Он желал непременно воспитать своего сына в духе сурового кальвинизма, что было невозможно ни под присмотром матери-католички, по-прежнему остававшейся в Киеве, ни в православной Москве, оттого юный Андреас Лефорт вскоре был отправлен в Женеву, и Петр на прощание подарил ему шестьсот червонцев, а также свой портрет, усыпанный бриллиантами более чем на полторы тысячи талеров. На самого же Лефорта сыпались дождем деньги и государевы благодеяния, он сделался одним из могущественнейших людей в России и не один раз помянул добрым словом Алексашку Меншикова, который однажды подсунул ему в постель «девицу Монс»!
Что же касается самой девицы, она все еще не могла поверить в то, что самое заветное желание ее исполнилось. Анхен была счастлива, когда удалась их совместная с Алексашкой авантюра, однако вскоре она начала побаиваться, что Франц Яковлевич слишком привяжется к ней и не захочет расставаться. Однако тот оказался великодушным Амфитрионом: желание повелителя было для него законом! Впрочем, Анхен, как могла, подготовила его к мысли о неизбежности разлуки. Что и говорить, Лефорт был человеком государственным: ему мало было того влияния, которое он имел на Петра, – он хотел властвовать его мыслями и душой всецело! Что скрывать: ему было жаль расставаться с Анхен, однако планы его простирались далеко, ох как далеко! В своих мечтах он уже видел свою очаровательную протеже очень высоко, выше некуда – на русском троне рядом с Петром!
Капля камень точит, ну а Петр[9] был поистине подходящим материалом для этих двух капель – Анхен и Лефорта. И обработка его не прекращалась ни днем ни ночью. Он был совершенно очарован Анхен, и даже если изменял ей (Петр, одолеваемый «легионом бесов сладострастия», просто-напросто не мог, не умел быть верен одной женщине), то это были мимолетные связи. С ложа новой подруги он с прежним пылом возвращался к Анхен, и все чаще звучали разговоры о том, что чужеземка приворожила, причаровала, заколдовала русского царя.
Простодушная Евдокия ни на миг не сомневалась, что дело здесь нечисто. И как ни страдала она, находясь почти в постоянной разлуке с мужем, а все-таки почти обрадовалась, узнав, что он собирается в долгое путешествие в иноземную сторону. Ведь Анна Монс оставалась на Кукуе!
Однако за границей царю не давал передышки Лефорт, потому Петр и засыпал Льва Нарышкина и Тихона Стрешнева, а также доверенных отцов церкви требованиями как можно скорее убедить царицу постричься. И каково же было его разочарование, когда он узнал, что это не удалось!
На шестой день по приезде, разобравшись с первейшими, неотложнейшими делами, он навестил жену и четыре часа провел в тайной беседе с ней. Евдокия рыдала, молилась, но нипочем не соглашалась по доброй воле отречься от мира. Она просила мужа о милосердии.
Какое там милосердие!.. Разделавшись с тремя патриархами, на помощь которых он надеялся в уговорах жены (все трое оказались в преображенских тюрьмах), и раздав оплеухи родственникам, он вплотную приступил к жене. Царевна Наталья, сестра Петра, забрала царевича Алексея и увезла в Преображенское. Петр намеревался казнить Евдокию, и царевна не хотела, чтобы племянник видел эту расправу.
Слухи о предстоящем убийстве царицы дошли до Лефорта. Он полетел во дворец и никогда еще не был столь убедителен и красноречив, как в этот день. Ему удалось убедить Петра, что Евдокию следует непременно оставить в живых. Постричь, сослать, но не убивать! Иначе виноватить будут Анну, убеждал Лефорт. А если государь хочет видеть ее рядом с собой на престоле, то надобно заботиться о ее добром имени.
Сказать Петру о том, что Анна когда-нибудь станет его женой, значило погладить его по шерстке. Огромный, сильный, умный мужчина резко глупел, когда речь заходила о его возлюбленной. Взглянув в его повлажневшие от любви глаза, Лефорт поблагодарил Бога за то, что эта авантюристка не успела до такой степени завладеть его собственным сердцем.
Спустя несколько дней после этого разговора Евдокию в простом крытом возке в сопровождении двух солдат-преображенцев увезли в Покровский девичий монастырь в Суздале, где и постригли под именем Елены. Бывшей царице не было дано ни гроша на содержание, поэтому ей пришлось обратиться с униженным письмом к родне, которая в последнее время обеднела да обнищала: «Хоть я вам и прискушна, да что же делать, покамест жива, пожалуйста, поите, да кормите, да одевайте меня, нищую!» Единственной утехой в монастырской тиши для Евдокии было слать проклятия своим гонителям, первыми среди которых она считала Анну Монс и Лефорта. Она не знала, что Франц Яковлевич, по сути дела, спас ей жизнь, а если бы даже и знала, то вряд ли была бы ему за это признательна, ибо теперь у нее началась не жизнь, а медленное умирание.
А между тем по Москве ходили неумолчные слухи о любовнице государя.
– Относил я венгерскую шубу к девице Анне Монсовой, – говорил немец, портной Фланк, аптекарше Якимовой. – Видел в спальне ее кровать, а занавески на ней золотые…
– Это не ту кровать ты видел, – прервала аптекарша. – А вот есть другая, в другой спальне, в которой бывает государь; здесь-то он и опочивает…
Неудобьсказуемые подробности об этой связи передавались даже в тюрьмах!
– Какой он государь? – распинался колодник Ванька в казенке Преображенского приказа одному из своих товарищей по несчастью. – Какой он государь! Басурман! В среду и пятницу ест мясо и лягушек, царицу свою сослал в ссылку и живет с иноземкою Анною Монсовой…
Как ни спешил Петр устроить свадьбу с Анной, он все-таки сообразил, что надобно выждать какое-то время, дабы утихомирился народишко. Чтобы это время скорей проходило и чтобы проходило оно веселей, чтобы избавиться от тягостных мыслей об участи Евдокии и угрызений совести, которые порою начинали его донимать, русский государь ударился в такой разврат и пьянство, что содрогнулась даже Москва, свято следовавшая словам Мономаха: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти». Как раз в это время умер патриарх Адриан, ярый противник всех Петровых новшеств, и царь немедля упразднил патриаршество вообще, на радостях собрав «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор». Во главе, наряженный в патриаршие ризы, был поставлен вернейший собутыльник Никита Зотов. Все должны были явиться на «собор» в самых что ни на есть шутовских маскарадных костюмах. Этот обычай, этот «собор», просуществовал чуть ли не четверть века, до смерти Петра!
Неведомо, сколь далеко зашел бы Петр в пьяном буйстве, да вдруг, нежданно-негаданно, сбылось одно из проклятий несчастной Евдокии.
Умер Лефорт.
* * *Катерина несколько мгновений стояла, оцепенев. Зрелище смерти не было для нее в диковину. Войны, которые она прошла в солдатском строю, рядом с теми мужчинами, которым принадлежала… Многочисленные казни, которые ей приводилось видеть… Однажды она застрелила из пистоли вражеского солдата, который невзначай подобрался слишком близко к шатру Меншикова… Но там была война, там были враги, а это…
«А это тоже был враг», – твердо сказала она себе. Иоганн спас ее не из жалости, а только повинуясь жажде выгоды и наживы. Он надеялся, что получит от Катерины больше, чем от того человека, который заставил его написать письмо Виллиму и послал убить ее. И снова мысль о том, что за спиной Иоганна таится какой-то неведомый могущественный, хитрый, опасный – опасный прежде всего тем, что все вершит втайне! – враг, поразила Катерину и на мгновение лишила сил. Но это в самом деле было только одно мгновение. Усилием воли она отогнала страх. Сейчас было не время трястись от ужаса и бессилия – сейчас нужно было думать о спасении.
Она, императрица, находится на какой-то окраине, не представляя, как добраться до дому. У нее нет денег, чтобы нанять провожатого. При этом она должна хранить в тайне свое имя, если не хочет позора. Любой встречный мужик может в уплату потребовать от нее того же, чего потребовал Иоганн, а получив свое или взяв силой, просто придушить, чтобы не подняла шум. Значит, надо рассчитывать только на себя.
При этой мысли сжалось сердце. Катерина никогда в жизни не оставалась одна! Непременно находился рядом какой-то мужчина, который брал на себя заботу о ней! Она недолюбливала женщин – по сути дела, Анна Крамер была единственной, кому она доверяла, но Анны рядом нет, неведомо вообще, жива ли она! На себя. Рассчитывать стоит только на себя.
Прежде всего нужно узнать, где она находится. Сумерки сгустились, да еще туман…
Пришла страшная мысль, что Петр уже вернулся во дворец и теперь ищет ее. Пришла и другая страшная мысль – о том, что, прежде чем вернуться во дворец, он убил Виллима…
При этой мысли сжалось сердце. Катерина никогда в жизни не оставалась одна! Непременно находился рядом какой-то мужчина, который брал на себя заботу о ней! Она недолюбливала женщин – по сути дела, Анна Крамер была единственной, кому она доверяла, но Анны рядом нет, неведомо вообще, жива ли она! На себя. Рассчитывать стоит только на себя.
Прежде всего нужно узнать, где она находится. Сумерки сгустились, да еще туман…
Пришла страшная мысль, что Петр уже вернулся во дворец и теперь ищет ее. Пришла и другая страшная мысль – о том, что, прежде чем вернуться во дворец, он убил Виллима…
Нет-нет, убивать его не за что, потому что Виллим один. Катерина сделала все, что могла, чтобы спасти его, исчезла, теперь надо продолжать думать и заботиться о собственном спасении.
Она даже не заметила, что уже не стоит на месте, а идет. Причем направление, куда двигаться, она выбрала не рассудком, а бессознательно, тем подспудным чувством, которое живет в каждом живом существе и подсказывает ему поведение в миг смертельной опасности. Удача сопутствует тем, кто умеет повиноваться этому ощущению, верить в его подсказку. Ведь это – воля к жизни, зов ее…
Катерина повыше подняла юбку и пошла быстро как могла. Постепенно она поняла, почему навстречу не попадается ни одной живой души. Это была не собственно улочка, а некий проулок, проложенный между задними дворами нескольких домов. Этими задворками выгоняли и вели на ближние луга скотину. Государевым указом было запрещено водить стада по улицам, чтобы не вязли прохожие и экипажи в коровьих лепешках. Нужно пройти этот проулок, и, может быть, она окажется на улице, где встретится хоть один человек, который объяснит Катерине, где она находится.
Внезапно до нее долетел какой-то звук.
Катерина замерла. Это был человеческий голос.
– Ну, родимые, тихо, тихо, – добродушно говорил какой-то мужчина. – Застоялись… Да еще чуток подождите, сейчас госпожа воротится!
Катерина насторожилась. Госпожа? Это слово как-то не вязалось с грязной улочкой, с задворками…
Она пошла как можно тише, стараясь жаться к забору, где было посуше, чтобы грязь не чавкала под ногами и не выдала ее присутствия. Забор внезапно кончился, Катерина оказалась на перекрестке двух довольно широких улиц и тут же увидела маленькую карету, стоявшую близ высокого забора.
Выглядела она очень просто, однако две лошади, в нее впряженные, были очень хороши. Катерина любила лошадей и знала в них толк. У нее был наметанный взгляд. Она сразу поняла, что это не одры, какие тащат наемные повозки (на таких одрах они с Анной Крамер еще недавно тайно добирались до проклятого старухиного дома), а ухоженные лошади из какой-то барской конюшни…
Катерина прокралась поближе к карете и вдруг заметила, что дверка чуть приоткрыта. У нее сильно застучало сердце.
Кому бы ни принадлежала эта карета, какой-то «госпоже», Катерина сможет с ней договориться, убедить или заставить отвезти ее во дворец, а потом сохранить тайну. Застращает, потребует молчания… Сейчас главное – добраться до дома. Не иначе Бог послал ей эту «госпожу», которая невесть зачем потащилась на окраину.
Может быть, у нее здесь свидание с любовником? А может быть, она поехала к какой-нибудь гадалке?
Почему-то эта мысль очень понравилась Катерине. Ну да, приятно же сознавать, что не ты одна – последняя доверчивая дура!
В эту минуту кучер отошел от лошадей, которым поправлял упряжь да оглаживал, успокаивая, и полез на козлы. Карета накренилась.
Вот удобная минута!
Катерина метнулась вперед, вскочила на подножку и шмыгнула внутрь, на мягкое сиденье, обитое кожей и устланное мехом, забилась в угол и замерла.
Кучер устраивался на козлах поудобнее. Он ничего не заметил! Не заметил, как она проскочила внутрь!
Катерина возбужденно хихикнула.
Аромат кожи, меха, душистых эссенций, роскоши и богатства, который источало убранство этой маленькой кареты, успокоил ее. Это была привычная, почти домашняя атмосфера, и Катерина почувствовала, что ее опасное путешествие скоро подойдет к концу.
В это мгновение снаружи донеслись голоса. Катерина осторожно переместилась к дверце, которая оставалась приоткрытой, и прильнула к щели глазом.
От ближнего домика двигались три неясные фигуры. Вроде бы две вели третью. Это были женщины. Та, что шла в середине, была выше прочих, но двигалась с трудом, осторожно, да еще и обе сопровождающие с двух сторон ворковали:
– Тише, тише, барыня!
– Осторожней, ваше сиятельство!
Ваше сиятельство?! Да это какая-то княгиня! Что она делает здесь?!
Трое между тем приближались.
– Помните же, барыня, лежать надо лежмя, – бормотал старушечий голос. – А коли кто что спросит, скажите, в баньке перегрелись али на лесенке ногу подвернули да упали. С того и месячные женские дни раньше начались, с того и кровите. А ты, Дуня, барыне льду на живот положи, слышишь ли?
– Слышу, – отозвался перепуганный девичий голос. – Как не слышать. Ну вот, вот карета. Кузьмич, помоги ее сиятельству сесть.
– Я сама, – ответил слабый женский голос, при звуке которого Катерина насторожилась.
Голос был знакомым, очень знакомым… Правда, почему-то вызывал он не слишком приятные воспоминания, но Катерина пока не могла осознать, что именно ей вспоминалось.
– Я сама, – снова сказала женщина. – Ты, Дуня, сядь на козлы, я лечь хочу.
Дверца отворилась. Катерина метнулась в угол, вжалась в стенку, заслонила лицо краем плаща, чтобы не белело в темноте, – оставила только малюсенькую щелочку для одного глаза.
Женщина в плаще с откинутым капюшоном медленно, неуклюже, осторожно поднялась на подножку, села с краю, продвинулась по сиденью.
– Закрывай дверцу, Дуняша, – велела она, и горничная прикрыла дверцу.
Женщина тихо, часто вздыхая – видимо, от боли, – завозилась на сиденье, устраиваясь поудобней и пытаясь лечь.
– А, черт, не смогу, надо бы позвать Дуняшку, – сказала она сама себе, и тут Катерина узнала ее голос.
В первый миг она просто остолбенела, а потом зажала рот рукой, чтобы не расхохотаться, потому что вся картина жизни и приключений этой неизвестной дамы сделалась ей понятна и ясна.
Неизвестной? Как бы не так!
– Не извольте беспокоиться, княгиня Марья Андреевна, – сказала она ласково, – я вам помогу.
* * *Когда-то давным-давно Наталья Кирилловна Нарышкина воспитывалась в доме боярина Артамона Матвеева. Именно там ее увидал царь Алексей Михайлович Тишайший, полюбил, взял в жены – и она вскоре родила ему единственного сына.
Единственного, зато какого! Самого Петра Великого!
Петр очень любил матушку свою, ко всему, что касалось памяти о ней, относился к благоговением. Андрей Артамонович Матвеев, сын старого боярина, погибшего во время стрелецкого мятежа, пользовался величайшим расположением царя. Андрей Артамонович служил русским послом в Вене и Гааге, а потом вернулся в Петербург. Его дочери было семнадцать, и уж к ней-то государь, надобно сказать, отнесся безо всякого благоговения! Ее, утонченную красавицу, говорившую на нескольких языках, великолепную танцовщицу, певунью, музыкантшу, умницу, он повалил на ближайшую постель с такой же стремительностью, с какой сделал бы это с самой тупой и невзрачной кухаркой.
Впрочем, Марья Матвеева никак не возражала. Напротив! Она много чего там нахваталась, в этих своих Европах! Сделаться любовницей короля (ну или царя, какая разница?) считалось за честь в любом просвещенном государстве, и Марья тоже гордилась оказанным ей предпочтением. Правда, длился ее фавор недолго… На беду свою, она вспомнила, что королевские метрессы при европейских дворах непременно позволяют себе амурные шалости не только с повелителем. «Чем же я хуже?» – спросила себя Марья. Сочла, что ничем, и решила немножко поразвлечься на стороне.
«Сторона» оказалась очень близко: в любовники себе Марья взяла не графа, не князя, а всего лишь дворцового лакея. Ну справедливости ради следует сказать, что мальчишка был отчаянно красив. Неважно, как его звали, важно, каков был разворот его плеч, узкие бедра с выразительной выпуклостью в штанах, яркий, чувственный рот и блудливые глаза. Как раз такие мальчишки в образе игривых бесов являются в грешных снах и искушают, искушают, очень успешно искушают что молоденьких, что не больно-то молоденьких вдовушек… Да и мужних жен, если на то пошло!
Неудивительно, что бедная девушка не устояла. Увы… Считая себя хитрей всех на свете, она не была достаточно осторожна! И этим погубила все.
Как-то раз царь, почувствовав приступ похоти – а эти приступы у него всегда были внезапны, неодолимы и требовали мгновенного «врачевания», – в разгар какого-то дела все бросил и отправился отыскивать любовницу. Но никак не мог найти. Попавшаяся навстречу камеристка изо всех сил пыталась заградить ему путь во второй этаж дворца, даже плакала, умоляя не ходить…