Как-то раз царь, почувствовав приступ похоти – а эти приступы у него всегда были внезапны, неодолимы и требовали мгновенного «врачевания», – в разгар какого-то дела все бросил и отправился отыскивать любовницу. Но никак не мог найти. Попавшаяся навстречу камеристка изо всех сил пыталась заградить ему путь во второй этаж дворца, даже плакала, умоляя не ходить…
Петр почуял недоброе, камеристку с пути смел, поднялся-таки по лестнице – и вдруг услышал за одной из дверей крики-стоны, как мужские, так и женские. Кричали-стонали не от страха или боли – государь мог руку дать на отсечение! Его разобрало любопытство – прежде всего потому, что в этих звуках ему почудилось что-то очень знакомое…
Подергал дверь – заперта. Петр только хмыкнул, приложился к ней плечом, нажал – легонько, совсем легонечко, но дверь так поспешно соскочила с петель, словно бы испугалась того, что скрывала.
А скрывала она мужчину и женщину, которые, полулежа на канапе, упоенно предавались древнейшему и приятнейшему из занятий.
Какое-то время Петр с интересом разглядывал мускулистые, напряженные ягодицы мужчины (надобно сказать, что император порою испытывал греховное влечение к лицам одного с ним пола и, честно признаться, не всегда мог с этим грехом совладать!), страстно стиснутые нежными женскими коленями. Более ничего видно не было – лицо женщины скрывали пышные юбки, очень поспешно и очень небрежно задранные.
Юбки были темно-голубые.
Петр нахмурился. Теперь нечто знакомое чудилось ему не только в прерывистых стонах, но и в ворохе этих темно-голубых юбок. Такое впечатление, что он уже видел их, видел даже вот такими смятыми – и не один раз…
Царь приблизился к парочке (любовники по-прежнему ничего не видели и не слышали, достигнув вершин наслаждения!) и, сдвинув юбки, весьма бесцеремонно заглянул в запрокинутое лицо женщины.
Он увидел именно то, что уже смутно заподозрил, однако не сразу поверил своим глазам, а стоял какое-то мгновение в полном оцепенении, и лицо его было не как у оскорбленного, обманутого мужчины, а как у обиженного мальчика. Ибо это была, конечно, Марья Матвеева, Марьюшка… Его Марьюшка, мать ее этак и так!!!
Да, полудетская обида царя моментально сменилась яростью, и Петр издал некий возмущенный звук, очень напоминающий сдавленное рычание хищного зверя, готового к прыжку.
Женщина открыла глаза, еще подернутые дымкой не утихшего блаженства, – и замерла, оцепенело уставившись на своего царственного любовника, ибо лик его был ужасен. В его сверкающих очах она увидела сверкание солнечных бликов на лезвии палаческого топора, а в скрежете зубовном услышала скрежет своих позвонков, разрубленных этим топором…
Она завизжала так, что ее кавалеру почудилось, будто в его ухо вонзили раскаленную иглу. То ли боль, то ли внезапно пробудившийся рассудок, то ли, может, ангел-хранитель, коему жаль стало непутевого подопечного, – неведомо, что именно, однако что-то вздернуло его с распростертого тела любовницы и заставило прямиком кинуться к раскрытому окошку. Одновременно он пытался застегнуть штаны. В два прыжка достиг окна, вспорхнул на подоконник – и выбросился во двор.
Петр рванулся за лакеем, однако ему проще было бы поймать порыв ветра, чем охваченного ужасом беглеца.
«Не иначе, черти ему ворожат!» – мрачно подумал государь, выглядывая в окошко, и обнаружил, что ошибается. Черти лакею определенно не ворожили, да и ангел-хранитель, видимо, счел, что сделал для своего подопечного чрезмерно много и отступился от него как раз в тот миг, когда лакей прыгнул. Царь увидел, что незадачливый любовник пытается подняться, но не в силах опереться на ногу – и снова падает. Видимо, нога его была сломана. Самое изумительное, что он все еще пытался застегнуть штаны!
Это было так смешно и жалко, что император принялся хохотать, чувствуя, как ярость и злость его уходят, словно вода из треснутого кувшина. Он презрительно пожал плечами, отошел от окна и вернулся к Марье.
А надо сказать, что все описанное произошло настолько стремительно, что оплошавшая фаворитка даже встать с канапе не успела: так и валялась, безуспешно пытаясь выпутаться из вороха своих темно-голубых юбок.
Царь помог ей, рывком поставив на ноги. Впрочем, Марья тотчас повалилась обратно на канапе, сбитая увесистой оплеухой, от которой у нее надолго воцарилась в голове полная пустота, а в глазах содеялось кружение ослепительных бликов. И она совершенно не осознавала, что с нею происходило потом.
А происходило вот что.
Государь поднял неверную за волосы. Намотал ее косу на руку, еще раз взглянул в бессмысленное от ужаса, но по-прежнему ослепительно-красивое лицо, широко размахнулся, метя в это лицо… Однако тут ему пришла в голову некая мысль, и Петру удалось остановить полет пудового кулака, грозившего напрочь стереть Марьину красоту, а может статься, и вовсе положить конец ее жизни. Внезапная мысль показалась императору настолько удачной, что он довольно хмыкнул, потом расхохотался и двинулся к двери, по-прежнему волоча за волосы полубесчувственную фаворитку.
– Карету! – крикнул он, а затем приказал подбежавшему слуге: – Там, под окошками, человек валяется. Подберите его да… выкиньте куда-нибудь, чтоб на глаза мне больше не попадался! Он сам себя наказал.
Честно говоря, Петр не слишком-то винил этого лакея. Сучка не захочет – кобель не вскочит, сие общеизвестно. Ведь и он сам, царь-государь, поддался чарам Марьи Матвеевой, сам не знал плотского угомону рядом с этой распутницей, что ж тут какого-то лакея виноватить? Она, она одна во всем виновная – ей одной и расплачиваться.
Вспоминая нравы былых времен, можно было ожидать, что Петр сейчас отвезет Марью Андреевну прямиком к первому попавшемуся пруду, как некогда поступил царь Иван Васильевич Грозный, обнаруживший, что его новобрачная жена Мария Долгорукая досталась ему не девицею. Однако со времен Грозного прошло с лишком два столетия, мир, поговаривают, изменился к лучшему, да и Петр стыдился этих дикарских замашек, которые столь великому и цивилизованному государю, каким он себя мнил, совершенно не пристали. Оттого он направился не к пруду, не к речке и даже не к морскому заливу, а к дому генерал-адъютанта Александра Румянцева, лишь недавно получившего сей чин и безмерно благодарного государю.
Ворвавшись в дом (а красавица Матвеева по-прежнему влачилась за Петром, словно полудохлая козявка, которую влечет напористый муравей), император швырнул Марью к ногам изумленного хозяина и брякнул:
– Вот тебе невеста. Собирайся. Немедля в церковь едем. Сам буду посаженым отцом. А вместо свадебного подарка дозволяю тебе нынче же дать новобрачной полсотни плетей. Для острастки на будущее!
Румянцев был человеком умным, к тому же опытным царедворцем. Он многое понимал с полуслова, а порою – и вовсе без слов. В нежданном подарке он увидел лишь признак огромного доверия, которое испытывал к нему государь. Благосклонность императора значила для Румянцева гораздо больше, чем такое безличное понятие, как гордость… А за уязвленную гордость вполне можно расквитаться потом с безответною женою. Похоже, именно на это и рассчитывал Петр, знавший крутой нрав жениха!
Император, к слову сказать, не ошибся. Из Марьи Андреевны получилась идеальная супруга, которая чуть не молилась на мужа, без его дозволения шагу не решалась шагнуть, а на посторонних мужчин не то что взора – даже ресниц не поднимала! Спустя некоторое время она родила сына, которого назвали Петром[10].
Но если некоторые проницательные люди подозревали, что в действительности отцом ребенка был император, то из деликатности держали рот на замке. А если какие-либо еще более проницательные люди подозревали, что отцом ребенка был не император, так держали рот на двух, а то и трех замках. Нет, не из деликатности – из страха за свою жизнь!
* * *– Ну что мне было делать? – рыдала княгиня Марья. – Ну что?! Муж бы сразу понял, что это не его ребенок. Еще счастье, что сам-то нынче в Москве, вот я и подсуетилась, не то…
Катерина только головой покачала. Марья Андреевна Румянцева казалась вполне довольна своей судьбой. Граф Александр Иванович был пусть суров характером, но богат, знатен, щедр и жену, по всему, любил. Императрица никогда ее не притесняла, повинуясь былой ревности (умела отпускать обиды!), держалась с ней дружелюбно: послала богатые подарки к свадьбе, поздравляла с рождением сына, дочерей… Чудилось, княгиня Марья покорно плывет по течению жизни. Ан нет! Ведь Катерина столкнулась с ней не где-нибудь, а возле дома знахарки, которая только что тайно вытравила ей плод!
– Господь с тобой, милушка, – сочувственно молвила Катерина, – отчего бы он это понял, что не его дитя? По срокам? Но ведь всегда можно сказать, что ты не доносила либо переносила.
– Ой, матушка моя, да неужто я таких простых вещей не знаю? – простонала княгиня Марья, чем вызвала невольную улыбку Катерины: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит! – Да только никакие наши бабьи уловки тут не пригодны. Только граф поглядел бы на ребеночка, сразу смекнул бы, кто его отец.
– Ой, матушка моя, да неужто я таких простых вещей не знаю? – простонала княгиня Марья, чем вызвала невольную улыбку Катерины: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит! – Да только никакие наши бабьи уловки тут не пригодны. Только граф поглядел бы на ребеночка, сразу смекнул бы, кто его отец.
– Это почему же? – нахмурилась Катерина, в голове которой мелькнула неприятная догадка. – Неужели…
Неужели Машка Румянцева взялась за старое и где-то подсунулась на глаза государю? А он взял да и изменил своему старинному правилу не охотиться на старых тропах?.. Тогда понятно, что Машка так испугалась: все дети Петра с первой минуты жизни были на него разительно похожи. Сколько ни рожала их Катерина, а всегда поражалась: словно это крохотный Петруша глядит на тебя из пеленок, и не важно, мальчик то родился или девочка. Потом эти черты несколько размывались, со временем можно было уловить лишь общее фамильное сходство: разлет бровей, высокий лоб, непременный маленький, тугой, вишнево-красный рот, – однако в первые дни после появления на свет дитя было вылитый отец! Конечно, всякий, кто взглянет на новорожденного, ни на миг не усомнится, чьего семени плод.
– Ах, Катерина Алексеевна, – навзрыд зарыдала княгиня Марья, поглядев на нее пристально, – напрасно такое подумали! Что было, то прошло, более я помехой счастью моих благодетелей не стану. Бес меня попутал, бес черный!
– Что ты такое говоришь? – недоумевала Катерина. – Какой еще бес?!
– Истинный… черноликий, чернокудрый, черноглазый! – задыхалась от слез княгиня Марья. – И дитя его будет такое же, одно с ним черное лицо!
– Матушка Пресвятая Богородица! Да неужто ты, княгинюшка, с Абрашкой согрешила?! – наконец-то догадалась Катерина. – С арапом Ганнибалом?!
Княгиня Марья окончательно захлебнулась в слезах и только слабо кивнула.
Этот арап Ганнибал был привезен в подарок Петру послом в Турции Саввой Рагузинским и скоро стал большим любимцем всей императорской семьи. Мальчишка был хорош собой, даром что черен, как сажа, притом умен и до знаний весьма охоч. Позднее его крестили именем Абрам и дали отчество Петрович, в честь его крестного отца, императора.
Он постоянно находился подле царя, спал в его комнате, сопровождал во всех походах. Катерина и Петр взяли его с собой за границу, и Петр потом со смехом рассказывал жене, «какого дрозда давал Абрашка» во Франции тамошним девкам и молодкам, весьма охочим до всякого распутства, особенно когда оно несет новые, свежие ощущения. Это француженки называют exotique, ну а чернокожий придворный русского царя был для них дважды exotique.
Когда царская семья покинула Европу, Абрам Петрович остался учиться во Франции – в инженерной школе, а потом, наскучив учебою, поступил во французское войско и участвовал в испанской войне, был ранен в голову и получил чин капитана. В Россию он воротился всего год назад, был определен в Преображенский полк инженер-поручиком бомбардирской роты, капитаном которой состоял сам император.
Ганнибал немедленно начал кружить головы первейшим петербургским красавицам, хотя вроде бы ни с кем еще не закрутил прочно. Однако о его заграничных похождениях ходило слухов немало: он-де потому бросил вдруг инженерную школу и подался в армию, что только таким способом мог избавиться от преследований некоего всемогущего лица, чуть ли не родственника самого короля, который обнаружил, что его жена взяла да и родила чернокожего младенца. И такая-де история случалась не единожды.
И вот теперь в ловушку его огненных черных глаз попалась Марья Румянцева!
– Да, милая ты моя, – сказала Катерина сочувственно. – Эк тебя угораздило…
– Оно ведь только один-разъединственный разок и было, – повинилась княгиня Марья. – Да и так лишь – скорешенько. Сунул, вынул и пошел.
При этих словах Катерина брезгливо передернулась, вспомнив Иоганна Крузе… Покойного Иоганна Крузе, следует уточнить!
Княгиня Марья приняла это на свой счет и снова ударилась в слезы:
– Прости, матушка, не выдавай меня, не то не сносить мне головы, а моя смерть на твоих руках будет.
– Что ты, – ласково сказала Катерина, – не печалься и не бойся, я тебя ни за что не выдам. Только и ты мне сослужи службу.
– Все, что ни пожелаете, ваше величество! – горячо воскликнула княгиня Марья, как всегда все русские, мешая обращение на «ты» с обращением на «вы». – По гроб жизни сочту себя вам обязанной!
– Ну уж по гроб, – усомнилась Катерина. – Небось мне столько и не понадобится. Давай лучше так поступим. Ты-де с лесенки упала и почувствовала себя плохо… спину зашибла и кровить начала, перепугалась, что помираешь, и спешно послала за мной, чтобы я приехала, а ты у меня, дескать, прощения просила за то, что некогда с государем амур имела. Скажешь так?
– Скажу, – несколько ошеломленно пробормотала княгиня Марья. – Скажу все, что велите, ваше величество. Только поверят ли, что я с лесенки падала? Может, лучше соврать, мол, в бане перепарилась?
– А у тебя вчерась была баня топлена? – придирчиво спросила Катерина.
– Нет. У нас лишь по субботам топят, а вчерась четверг был.
– Ну так вот, сразу и попадешься, коли про баню скажешь, – усмехнулась Катерина. – Врать, знаешь, надобно умеючи!
– Вот-вот, вруша из меня никакая, – тяжело вздохнула княгиня Марья. – Помнится, Аннушка Крамер мне то же и говорила: мол, надобно не только уметь грешить, но и скрывать грехи.
– Ах да, – вспомнила Катерина, – она ведь у тебя служила в былые времена, когда ты при дворе жила. Смотри ты, у скольких людей она служила, и всем угодила, и всяк о ней добрым словом вспоминает.
– Да, – еще тяжелей вздохнула княгиня, – в тот злосчастный день, когда государь меня с Филькой застиг… или то Федька был? Или Тимошка? Ох, не припомню уж! Ну словом, в тот день его величество едва Аннушку не пришиб, так она пыталась остановить его и дать мне время услышать шум и разговор да скрыться. Но разве я могла что-то услышать, когда меня Филька обихаживал?!
– Или Федька? – лукаво подсказала Катерина. – А может, Тимошка?
– Да кто бы ни был! – хихикнула княгиня Марья. – Сладок грех!
– Ой, сладок! – согласилась Катерина. – Но скажи, Марьюшка, коли уж такой промеж нас пошел откровенный разговор, хорош ли Абрашка в постели? Каков он мужик?
– И-и, матушка, – обстоятельно начала княгиня Марья, – ничего о нем хорошего сказать не могу, кроме интересу. Подступает, конечно, ласковенько, с подходцами такими, за разные места наши женские берет и поглаживает со всякой приятностью, а потом, значит, как елдак свой покажет – черный совершенно, ну ни пятнышка белого нету…
– Как черный?! – изумилась Катерина и даже руками всплеснула от изумления. – А ведь пятки у Ганнибала белые и ладони тоже.
– Вот то-то и оно! – возбужденно взвизгнула княгиня Марья. – Елдак чернющий, будто сажей обмазанный! Конечно, от такого зрелища какая баба не ошалеет? Да только потом никаких приятностей от арапа не жди: потычет в тебя – да и зальется, самому хорошо, а ты никакого удовольствия не получишь. Честно слово, Филька куда милей да обходительней был.
– Или Федька.
– Или Тимошка!
И они захохотали, словно подружки-заговорщицы.
– Мой муженек тоже недурен, – шепотом сообщила княгиня Марья. – Но только, уж простите меня, ваше величество, слаще Петра Алексеевича никто меня не отделывал.
– Да! – гордо сказала Катерина. – Петруша – он таков! Это правда!
В это время карета остановилась у дома Румянцевых. Проворная Дуняша соскочила с козел, бросилась помогать своей барыне – и была немало изумлена, обнаружив в карете еще одну женщину, да не кого-нибудь, а саму государыню. Немедля с горничной и кучера была взята страшная клятва молчать о том, кого они видели да где были: под страхом продажи в зауральское румянцевское имение, расположенное в таких местах, куда и вездесущий Макар не гонял своих терпеливых телят. После этого Катерина ненадолго вошла в дом, чтобы ее видели и другие слуги, – а после, дружески расцеловавшись с Марьей Андреевной, вернулась в карету и поехала во дворец.
Она по-прежнему беспокоилась, но безумная тревога ее улеглась. Теперь есть человек, который поможет ей оправдаться перед Петром. Теперь они с княгиней Марьей одной веревочкой связаны… Петрушин гнев утихомирится, а когда они возлягут в постель, ничего между ними не останется, кроме любви и страсти, которую они питали друг к другу с первой минуты встречи.
История Катерины Алексеевны
Когда Марту Скавронскую, в замужестве Крузе, прибрал к рукам Алексашка, она, конечно, могла только порадоваться такой перемене, ибо первая и даже вторая молодость Бориса Петровича Шереметева к тому времени миновали, силушки мужской настоящей у него уже не было, а Марта Скавронская с самых юных лет чувствовала острую и настоятельную потребность в сильном мужчине. То есть среди беспрестанно сменяющегося хоровода солдат-любовников она именно что чувствовала себя как рыба в воде. А тут один немолодой генерал, да другой… тоска смертная! Но Алексашка заставил ее вновь возрадоваться жизни. Это был стебарь, каких мало на свет рождается, любовник, способный утомить целый взвод куртизанок, и он был в восторге, что наконец-то нашел женщину, вполне способную разделить его пыл, жар и пожар. Однако… Однако вскоре он убедился, что эта норовистая кобылка способна заездить даже такого крепкого всадника, каковым он себя считал. Все чаще случалось так, что неутомимый Алексашка просил пощады или делал вид, будто крепко спит, когда разохотившаяся Марта начинала к нему бурно приставать.