– Вот так-то, – погрозила пальцем Катерина, спускаясь из румянцевской кареты и проходя мимо солдата в ворота Зимнего дворца.
Напоследок обернулась:
– Пока не докладывай никому о том, что я приехала. Понял?
Солдат, уже разинувший было рот, чтобы позвать начальника караула, послушно сжал губы в куриную гузку, и Катерина невольно засмеялась: ну и глуп парень! По уставу, он совершенно не должен обращать внимание на ее приказ, ему приказ имеют право отдавать только начальник караула и командир роты, и даже царь, а тем паче – царица не должны обращаться к нему через их голову! Ну что ж, на сей раз «ветхозаветная дурь» даст ей время немного собраться с мыслями.
Стук колес возвестил о том, что кучер графини Румянцевой отправился восвояси.
Никого не удивило, что императрица отправилась в гости не в своем экипаже. В каретных сараях дворца стояли две четырехместные кареты для нее – их Катерина терпеть не могла за громоздкость и неуклюжесть – да одноколка для самого императора. Петр вообще никогда не ездил в каретах, разве что почтить какого-нибудь весьма знатного гостя, но тогда пользовался экипажами Меншикова. У Алексашки же выезд был поистине императорский. Причем независимо от того, выезжал ли он один, или с семьей, или вместе с императором, в его золоченую карету в форме веера запрягали шестерку лошадей в сбруе из малинового бархата с золотыми и серебряными украшениями. Перед каретой шли скороходы, позади – пажи и музыканты; шесть камер-юнкеров шествовали около дверец кареты, а завершал процессию взвод драгун.
Петр чуждался такого великолепия. И его Зимний дворец был гораздо скромней, чем дворец светлейшего.
Это место на берегу Невы почему-то сразу понравилось Петру, едва началась строиться и обживаться новая столица. Сначала он приказал построить для себя небольшой деревянный домик в стиле понравившихся ему голландских домов. Поскольку дело происходило зимой, Петр торжественно нарек домик Зимним дворцом. Катерина отлично помнила, как в этот новый, еще пахнущий свежим деревом домишко Петр привел однажды какого-то голландского лоцмана и велел Катерине угостить его пирогом и подать чаю с водкою. Причем она сразу поняла, что лоцман даже и не подозревает, кто истинные хозяева чистенького домика.
Ее угощенье так понравилось голландцу, что он решил отблагодарить хозяйку и с поклоном вручил ей головку голландского сыра, привезенного из дому и завернутого в белое полотно. Катерину это очень насмешило, она хотела отказаться, однако Петр глядел сурово – и она с благодарностью приняла сыр. От этого в домике стало еще проще – и милее.
Спустя несколько лет, когда Петр и Катерина окончательно переселились в новую столицу, домик перестроили, расширили и превратили в настоящий дворец. Перед боковым фасадом прорыли канал, названный по дворцу Зимней канавкой.
Здесь, на набережной Невы, поближе к государю, построили свои дома Апраксин, Кикин, Рагузинский, Ягужинский, Чернышев. Хорошо, подумала со смешком Катерина, что Румянцеву здесь не досталось земельного участка.
Она вошла во дворец боковым ходом и поднялась во второй этаж, в свои комнаты. Покои были пусты, и это порадовало Катерину.
В каморке при спальне – каморка сия была устроена по образцу версальских туалетных, которыми Петр восхитился как последним достижением европейской цивилизации, – она торопливо умылась над тазом с водой и отчистила платье от рыжей грязи, которая налипла к подолу в том злосчастной проулке. Причесалась, глянула в зеркало – и невольно усмехнулась двум вещам. Во-первых, тому, что вид у нее был самый тебе примерный, скромный и достойный. И не скажешь, что эти маленькие ручки только что убили человека, не скажешь, что эти ласковые глаза скрывали тайну супружеской измены.
Другим поводом для смеха было то, что Катерина делала все сама. Нет, она вовсе не была лентяйкой, она любила и, конечно, умела – не успела разучиться! – одеться и прибрать себя самостоятельно, однако в последнее время камер-юнгферы и камер-фрау[12] от нее просто не отходили и пальцем шевельнуть не давали. А сейчас не было ни одной. Каким ветром и куда их унесло?
Катерина поправила перед зеркалом завиток на лбу и стала думать, куда идти, где именно разыскивать мужа. И вдруг ее слуха достиг истерический женский вопль, полный боли и ужаса.
Катерина кинулась из комнаты… Вопль несся с первого этажа, с той стороны, где размещались кабинет, спальня и другие покои императора – на те дни, когда он по каким-то причинам спал один, не деля ложе с женой.
Катерина вмиг оказалась там. Перед дверью стоял часовой, однако, увидав императрицу, не осмелился ее не пустить. То есть он начал было шептать:
– Никак нельзя, матушка, не велено под страхом смертной казни!
Однако Катерина так глянула, что бедный парень поспешно попятился.
Катерина дернула дверь и вбежала в кабинет, откуда не переставая несся крик.
Ох и странную картину смогла лицезреть она!
По углам кабинета стояли все ее восемь камер-фрау и камер-юнгфер. Стояли они на коленях и горько рыдали, имея такой скорбный вид, словно на них на всех разом наложили епитимью.
Посреди комнаты на табурете сидел Петр. У него на коленях вниз лицом лежала женщина, юбки которой были небрежно задраны на голову. Виден был ее голый афедрон, по которому Петр с оттяжкою хлестал своей широкой ладонью, так что афедрон сей имел вид порядочно вспухший и побагровевший. При каждом шлепке женщина испускала такой же вопль, как тот, который испугал Катерину. Да, рука у государя была тяжелая… Катерина как-то получила от него два вполне игривых шлепка, так потом сесть только к исходу дня могла, а эта несчастная должна будет не меньше недели провести на ногах, если не задохнется в своих юбках!
– Петруша! Государь! – закричала Катерина, бросаясь к мужу. – Что же это вы творите, майн либер?!
Петр замер с занесенной ладонью и обратил к жене раскрасневшееся, разъяренное лицо. Глаза его угрожающе сузились. Он вскочил; избиваемая женщина свалилась с его колен и рухнула на пол, неуклюже завозилась, пытаясь освободиться от своих пышных юбок и встать, но никто из горничных и фрейлин не сделал даже попытки ей помочь – боялись государя.
– Где ты была? – взревел Петр, делая шаг к жене, и у Катерины подогнулись ноги от страха. Но то почти невероятное хладнокровие, которое часто посещало ее в минуту прямой опасности, помогло ей не свалиться без чувств, не задрожать всеми жилками и поджилками, а изобразить искреннее недоумение:
– Что случилось, майн либер?
Петр замер, почти не владея собой. Он только шевелил губами, не в силах сказать ни слова.
Катерина хорошо знала мужа. В следующую минуту он уже окончательно потеряет рассудок, и тогда остановить его будет трудно, может быть, невозможно. Хватит ходить вокруг да около!
– Я скажу, но велите им уйти, – махнула она в сторону женщин.
– Нет уж, говори! – взревел Петр, и Катерина вздохнула:
– Ну ладно, извольте. Я была у Маши Румянцевой. Не верите? Да хоть у нее спросите. Она вздумала было, что при смерти лежит, ну и затеяла прощенья просить у меня… Да теперь оклемалась, к счастью, вот я и вернулась.
При этих словах в комнате воцарилась тишина, какая возможна только в полночь на кладбище – как раз перед тем мгновением, как усопшие начинают возиться в своих гробах, чтобы отворить их и выйти поглядеть спящий мир Божий, погреться в ледяных лучах луны, а иные – для того чтобы припомнить живым свои неумирающие обиды или отомстить им за злодейства.
Длилась эта гробовая тишина несколько мгновений, потом женщина, которая валялась на полу, резким движением поднялась на колени, скинула с головы юбки – и Катерина увидела распухшее от слез и духоты, побагровевшее лицо Анны Крамер.
Она с торжеством глянула на Катерину – и та могла бы поклясться, что Анхен подмигнула ей заплаканным, заплывшим глазом, – а потом повернулась к Петру, слабо вскричала:
– Я же говорила, государь, что императрицы там не было! Ее там не было!
И после этих слов, видимо, потребовавших слишком большого напряжения всего ее истерзанного существа, она снова рухнула на пол, простерлась ничком, лишившись чувств, – и замерла недвижимо.
История Анны Монс
Да, умер, умер Лефорт – и так внезапно! В середине февраля 1696 года отпраздновали новоселье в его новом дворце, а спустя неделю у Франца Яковлевича приключилась горячка. Болел он недолго: скончался еще спустя десяток дней, находясь почти в непрерывном бреду. Открылись и кровоточили все старые раны, даже те, которые вроде бы уже и зажили.
Немедленно был послан гонец к царю, который в это время находился в Воронеже. Возвращение заняло у Петра всего лишь шесть дней. Войдя в комнату покойного и взглянув на него, Петр воскликнул:
– На кого я могу теперь положиться? Он один был верен мне!
– На кого я могу теперь положиться? Он один был верен мне!
Анхен, прилежно и в какой-то степени искренне проливавшая слезы, жестоко обиделась. А она? Разве она не хранит нерушимую верность Петру Алексеевичу? Ну, конечно, она порою встречалась по старой памяти с Лефортом, но разве это могло считаться изменой? Они же старинные друзья! Право, за такие несправедливые слова Петр заслуживает того, чтобы она ему и впрямь изменила! Тем паче что он почему-то вновь увлекся государственными делами – выдумал какой-то очередной Азовский поход и более не заговаривает о браке!
После похорон Лефорта, столь пышных, что они сделали бы честь какому-нибудь иноземному курфюрсту, Петр снова вернулся в Воронеж. И хотя Анхен продолжала втихомолку лелеять мечты о том, как она отыщет человека, с которым можно было бы наставить рога русскому царю, внешне она вела себя как самая верная и преданная супруга. Ее письма изобиловали изъявлениями любви и желания как можно чаще получать от Петра весточки: «Дай, государь, милостиво ведати о своем государском многолетном здравии, чтобы мне, бедной, о твоем великом здравии всем сердцем обрадоваться!» Она хлопотала, по просьбе Петра, который вовсе даже не скупился на послания «сердечку моему», достать несколько скляниц лечебной мази цедреоли и сетовала на то, что посылка будет идти долго: «Жаль, что у меня, убогой, крыльев нет, а если бы у меня были крылья, я бы тебе, милостивому государю, сама принесла цедреоль!» Заодно с двадцатью скляницами мази Петру были посланы четыре цитрона и четыре апельсина, «чтобы государь кушал на здоровье». Однако нежнейшие заботы Анхен, которые трогали Петра до глубины души и возбуждали его любовь, перемежались в письмах «бедной» и «убогой» весьма деловыми вопросами! Она была особа трезвомыслящая и судила здраво. Конечно, мечтать о троне совсем даже не вредно, однако мало ли что может случиться! Надобно и соломки подстелить на случай, если Петр вдруг да охладеет к ней. Надобно покрепче набить закрома!
«Благочестивый великий государь, царь Петр Алексеевич! – строчил секретарь под диктовку деловитой Анхен. – Многолетно здравствуй! Пожалуйста, не прогневайся, что об делах докучаю милости твоей. О чем, государь, я милости у тебя просила, и ты, государь, позволил приказать выписать из дворцовых сел волость мне; и человек твой, по твоему государеву указу, выписав, послал к тебе, государю, через почту; и о том твоего государева указа никак не учинено. Умилостивися, государь, царь Петр Алексеевич, для своего многолетнего здравия и для многолетнего здравия царевича Алексея Петровича, свой государев милостивый указ учини…» Для вящей убедительности Анхен собственноручно приписала: «Я прошу, мой милостивый государь и отец, не презри мою нижайшую просьбу, ради Бога, пожалуй меня, твою покорную рабу до смерти. А.М.»
Все эти причитания и заклинания были не более как дань приличиям: и без того Петр с великой охотой исполнял все просьбы Анхен и осыпал ее подарками. Поскольку ей не давал покоя подарок, полученный в свое время сыном Лефорта, Петр подарил и ей свой портрет. Однако бриллиантов в оправе оказалось «всего» на тысячу рублей, а не на полторы (Анхен моментально отнесла портрет к ювелиру и потребовала оценить бриллианты), и прекрасная дама затаила новую обиду на своего венценосного любовника и тут же выпросила у него несколько имений с разными угодьями и ежегодный пенсион. Также для нее был построен в Немецкой слободе новый дом, сущий дворец!
Пользуясь своим влиянием на царя, Анхен бралась устраивать у него самые разные протекции, а в оплату того, что замолвит перед государем словечко, принимала (правда, не в собственные руки, а через мать) немалые взятки в виде драгоценностей. Она вмешивалась даже в дела внешней торговли!
Вернулся из похода Петр – и все увидели, что разлука с Монсихой (иначе ее не называли в народе!) ему впрок не пошла. Первое, что он сделал в январе нового, 1700 года, это приказал вывесить на всех воротах Москвы строгие объявления: всем мало-мальски зажиточным людям предписывалось зимою ходить в венгерских кафтанах или шубах, летом же в немецком платье; мало того – отныне ни одна русская девица не смела явиться перед царем на публичных праздниках в русском платье.
«Батюшки-светы! – восклицали люди. – Вовсе онеметчился!»
В этом видели прямое – и пагубное! – влияние Монсихи. А ей было все мало. Анхен желала влиять на царя как можно сильнее. Ее прихотливый, в самом деле ловкий, быстрый, цепкий ум томился от скуки. Страшно хотелось измыслить какую-нибудь новую авантюру – вроде той, которую они некогда блистательно провернули с Алексашкой… ах нет, с Александром Даниловичем Меншиковым! – или потом – с незабвенным Лефортом….
В конце концов Анхен не в шутку заинтересовалась политикой. В доме у нее часто бывали иностранные дипломаты: каждый спешил оказать внимание фаворитке государя. И вот в 1702 году в Кукуе появился новый, только что прибывший в Россию посланник саксонского курфюрста и короля польского Августа господин Кенигсек.
При виде его у Анхен затрепетало сердце: именно так в ее представлении должен выглядеть настоящий мужчина! Ни грана грубости – одно изящество, обходительность, галантность, а каков внешне! Тихий голос, мягкий взор, чудные манеры, одежда выше всех похвал, приятная полнота, выразительные глаза…. Как ей надоели мужчины, которые все подряд выглядели и выражались, будто пьяные мушкетеры! И царя меж ними можно отличить только по росту!
Великаны ей тоже надоели. А Кенигсек был ростом невелик…
Анхен моментально забыла о том, что хотела выспросить у Кенигсека про польско-саксонскую политику, и стала отчаянно с ним кокетничать. Какое-то время посол крепился, однако счел, что в интересах его короля было бы очень не вредно соблазнить фаворитку русского государя. Конечно, действовать надобно весьма осторожно, чтобы тайное не стало явным. Однако это вполне возможно. Никому и в голову не придет, что Анхен способна на измену. Она, как жена Цезаря, была выше подозрений!
Легковерность русских какое-то время служила отличным прикрытием любовникам, а Кенигсек и Анхен оказались в одной постели довольно быстро. Обоих снедало нетерпение: ее – чувственное, его – политическое… Как мужчина Кенигсек ничего особенного собой не представлял, вот разве что ласков был, словно теленок. Но Анхен, которой осточертел неутомимый, как полковой жеребец, и столь же нежный Петр, была в совершенном восторге от саксонца. И, стремясь доказать свою страсть, немедленно подарила любовнику собственный портрет в оправе из драгоценных каменьев. Портрет был писан по заказу Петра, обрамлен камнями на его деньги и готовился в подарок именно ему, однако в угаре страсти Анхен как-то позабыла об этом, словно о незначащей мелочи.
Под прикрытием вдовы Монс эта связь продолжалась в полной тайне от всех. Меркурием, вернее Иридой, для любовников была маленькая служаночка и приемыш Анхен Розмари. Именно под ее передничком, в скромно сложенных ручонках, бывали зажаты исполненные сердечного трепета послания Анхен и Кенигсека.
Порой она попадалась на глаза государю, но ее фарфоровое, точеное, очень хорошенькое, хотя и довольно-таки бесцветное личико ничего не выражало, кроме превеликого почтения к нему, хотя, скажем честно, руки у нее под передничком начинали нервически сжиматься и разжиматься, тиская письма, так что хруст стоял. И это просто диво, что Петр не слышал… Впрочем, он все больше становился туговат на ухо, оттого и говорил так громко. Словом, он ни о чем не подозревал и пособницу изменников в маленькой девочке не видел.
Впрочем, он и ее едва ли замечал.
Итак, преступные любовники пользовались полной безнаказанностью. Петр раз или два встречал Кенигсека в доме Анхен, однако ему и в голову не могло взбрести, что прекрасную даму привлекает в саксонском посланнике нечто большее, чем возможность поболтать об обычаях иноземных дворов и новых фасонах платьев. В государевой постели Анхен искусно изображала прежнюю любовь, и на нее сыпались новые подарки, в числе которых было и село Дудино в Козельском уезде – сто девяносто пять дворов со всеми угодьями!
Неведомо, сколько протянулась бы эта история, не отправься Кенигсек вместе с Петром на осаду Шлиссельбурга…
Приехав проститься, посланник сообщил Анхен, что привез к ней все ее письма и желает на время поездки оставить их у нее, потому что боится какой-нибудь случайности. Анхен растерялась. Она очень боялась потерять Кенигсека, а потому ревновала его страшно и вообще во всякой малости видела угрозу своему счастью. И тут такие слова… Она восприняла это как нежелание Кенигсека мысленно общаться с ней в разлуке. Анхен была редкостно сентиментальна, а оттого полагала, что, отлучаясь от нее, любовник должен постоянно подносить ее письма к губам, то и дело украдкой перечитывать, громко вздыхать и не вынимать руки из-за пазухи, куда был запрятан пакет с ее посланиями. В свою очередь, Анхен брала на себя обязательства проделывать то же самое с его письмами.