И вот на тебе! Он их вообще не берет!
На беду, посланник затеял сей разговор не наедине. При сем присутствовали вдова Монс и Розмари.
Матушка Монс даже головы не подняла, как всегда, сидела, уткнувшись в какое-то штопанье: насколько Розмари была искусна в плетении кружев, настолько фрау Монс была искусна в штопке, оттого ее в досужую минуту непременно можно было увидать с каким-нибудь чулком, натянутым на деревянный грибок, и штопальной иголкою в руках. Однако замершая в уголке Розмари вдруг затревожилась и послала Анхен печальный взгляд. Значит, и она почуяла здесь что-то неладное!
Анхен мигом залилась слезами, Кенигсек начал ее утешать… По легкому знаку лилейной ручки кукуйской царицы ее мать и воспитанница выскочили вон из комнаты… Влюбленные теперь были заняты только друг другом, а когда Кенигсек простился с милой и отправился в путь, во внутреннем кармане его камзола лежали и письма Анхен, обернутые тончайшим шелковым платком, и пресловутый портрет.
Анхен блаженно улыбалась, глядя вслед любовнику… Розмари смотрела на нее одобрительно…
А спустя несколько дней при Шлиссельбурге произошла интересная история.
– Алексашка, мил-друг, – спросил как-то Петр в хорошую минуту, – что это ты с нашего приятеля Кенигсека глаз не сводишь? Чего так подозрительно на него глядишь?
– Да вот думаю, есть у него вши или нет, – хохотнул в ответ Алексашка.
Петр аж подпрыгнул: все знали, что он был редкостно брезглив, отличался отменной чистоплотностью, обожал мыться, скромную одежонку свою приказывал содержать в чистоте, а всем видам роскошеств предпочитал дорогое и тонкое голландское белье, в котором, как всем известно, вши не заводятся. По той же причине – ненависти к насекомым – Петр бросил носить парики и довольно коротко стриг свои черные буйные волосы.
– С чего ты взял? – подозрительно поглядел он на Меншикова.
– Да ты погляди! – перешел на шепоток Алексашка. – Он все время руку за пазухой держит. Небось, чешется.
Петр словно невзначай глянул на посланника. И впрямь… Рука за пазухой, и взгляд какой-то вороватый…
– А может, у него там не вошки, а шпионские донесения? – вдруг сказал Алексашка.
Петр нахмурился. В самом деле – последнее время у них с Алексашкой возникали смутные подозрения, что Кенигсек заодно кормится и со шведского стола, а потому нарочно препятствует переписке самого Петра и короля польского, курфюрста саксонского Августа. Петр не знал, что хуже… Он немедля вскочил и двинулся к Кенигсеку. Тот нервически вскочил с расстеленного на земле плаща и зашагал в сторону, словно спешил за нужным делом. Однако рука его воровато шмыгнула под камзол.
– Постой-ка, господин саксонец, – негромко окликнул Петр, однако Кенигсек, словно по-прежнему не слышал, ступил на бревно, перекинутое через малый овражек, по дну которого бежал ручей.
– Вот же зараза! Будто не слышит! – крикнул Петр во весь свой возмущенный голос, а голос его никогда не был тихим… Этот голос словно ткнул Кенигсека в спину: он покачнулся – и свалился в овражек.
Петр захохотал – к нему мигом вернулось хорошее настроение. Он вообразил, в каком жалком виде сейчас вылезет из ручья всегда щеголеватый саксонец – ну сущая мокрая курица будет! Государь даже забыл и про вшей, и про шпионские донесения.
Время шло, однако Кенигсек не спешил вылезать из ручья.
– А ну, поглядите, что там с ним, – махнул Петр своему денщику Суворову.
Тот побежал к овражку – да так и замер над ним с озадаченным видом.
Петр и Алексашка переглянулись, чуя неладное, подошли и увидали Кенигсека, который лежал в ручье, неестественно вывернув шею.
Его вытащили.
Кенигсек был мертв. Утонул… Сломал при падении шею, вот что вышло.
Петр после первой растерянности мигом пришел в себя и приказал все же обшарить карманы посланника.
Спустя миг он понял, что не зря надеялся найти в карманах утопшего какие-то секретные письма. Однако ни к королю Августу, ни к заносчивым шведам эти письма не имели никакого отношения, поскольку были писаны не кем иным, как… Анной Монс, Анхен, Аннушкой, и писаны к Кенигсеку!
Вдобавок в кармане находился ее портрет-миниатюра, усыпанный драгоценностями, и вот именно при взгляде на это тщательно вырисованное красивое, свеженькое, хотя, может быть, и чуточку жестковатое лицо Алексашка едва сдержал так и рвущиеся с языка слова: «Ну и дуры же вы, бабы! А уж влюбленные бабы – тем паче! Кого ж ты на кого поменяла, Аннушка? И какого, скажи на милость, тебе надобно было рожна?!»
Тут Алексашка сгреб себя ладонью за нос и сделал вид, будто чихает. Нельзя было допустить, чтобы Петруша, сиречь государь Петр Алексеевич, увидел выражение его лица. Изумление мешалось в чертах Алексашки с преехиднейшей насмешкою, а сего Петруша не простил бы даже вернейшему и первейшему другу. Поэтому Алексашка нарочно чихал и даже принялся сморкаться, еще более надежно упрятав свою плутовскую физиономию в огромный батистовый платок, который долгое время пребывал за обшлагом его рукава девственно нетронутым. Но при этом он продолжал наблюдать за каждым движением Петра.
А тот по-прежнему стоял неподвижно, уставясь на мертвое тело, распростертое на мокром песке у его ног. И Алексашка подумал, что, пожалуй, дуре Аннушке придется очень скоро позавидовать своему мертвому любовнику, потому что даже страшно вообразить, что ее ожидает.
И он снова подумал: «Мать честная, ну и дуры ж вы, бабы! А влюбленные бабы – дуры втрое!»
* * *Виллима никто ни о чем не спрашивал. Государь только встал перед ним, когда он вылез из подвала, нагнулся – хоть Виллим удался ростом, Петр все равно был выше самых высоких, – вгляделся в его глаза. Неведомо, что он хотел там разглядеть, на дне этих темных, испуганных глаз. Потом с нескрываемым отвращением отвернулся, сделав только знак рукой – увести, мол.
Немедля откуда-то явился Андрей Федорович Ушаков и объявил Виллиму, что он арестован по доносу, а потому будет до окончания дознания препровожден в крепость.
– Сдай оружие, господин Монс, – было сказано вслед за тем, и хотя в обычное время к нему следовало обращаться «господин камергер», Виллим не стал лезть в бутылку и придираться к обращению, а поблагодарил судьбу за то, что холодно-любезный Ушаков все же еще называет его господином.
Нет, конечно, Монс не пошел на заклание подобно безмолвной и терпеливой овечке. Он рванулся к императору и воскликнул:
– Ваше величество! За что?
Петр уходил, не оглядываясь, а Виллим беспомощно смотрел ему вслед, пока тот, не то смилостивившись, не то просто потеряв терпение, бросил:
– За все.
И повторил веско:
– За все, понял?
Сколь объемлющим ни было это слово, имелись только две причины, по которым мог быть арестован Виллим. И слова Ушакова означали, что обе они сделались ведомы Петру. Открытие это оказалось таким ужасным, таким тяжким, что у бедняги подогнулись ноги, и он принужден был сделать над собой усилие, чтобы заставить их двигаться и нести его вслед за Ушаковым. Со стороны могло показаться, что легконогий, проворный молодой человек мгновенно обратился в старика.
Немного отпустило его, и он смог идти чуть легче лишь по прошествии некоторого времени, когда из подвала выбрались люди, посланные Петром обыскать все закутки, и доложили, что там ничего и никого более не найдено.
Значит, Катерине все же удалось или спрятаться так, что ее не смогли отыскать, или сбежать!
Это было больше, чем Виллим мог просить у Бога. Они с его любимой не пойманы на месте преступления, а значит, как бы ни ярился государь, он не сможет уличить Катерину в том, что она явилась на тайное свидание со своим камергером.
Оставалась еще старуха, к которой она приходила. Старуха могла донести. Где-то еще находилась Анна Крамер, которая сопровождала Катерину.
Виллим беспомощно оглядывался.
– Кого ищешь? – грубовато спросил Ушаков. – Или ты все же не один тут был?
Виллим покачал головой и покорно двинулся к карете Ушакова.
Всю дорогу Андрей Федорович молчал; молчал и Виллим… В любом случае присутствие стражника с обнаженной саблей не располагало к разговорчивости. Да и не до разговоров было Виллиму!
Он размышлял.
Когда его обыскивали, прежде чем взять под стражу, он был изумлен, что за обшлагом не обнаружилось небрежно засунутого туда подметного письма. Оно исчезло совершенно необъяснимым образом.
Куда оно делось? Возможно, он выронил его? Но тогда его нашли бы те, кто обшаривал подвал. Большой белый лист… Его не могли не заметить.
Плохо искали?
Или не нашли потому, что письмо попало к Катерине и она унесла его?
С одной стороны, это хорошо. Письмо было слишком откровенное… Человек, который его послал, предлагал Виллиму деньги за протекцию при устройстве на службу – по насмешке судьбы, письмоводителем в ту же Тайную канцелярию, начальник которой арестовал Монса! – и Ушаков не простил бы Монсу, что тот протягивает руки к его епархии. Кроме того, к дознанию были бы непременно притянуты приятели Монса, они служили в Тайной канцелярии, и не без их помощи был изъят первый донос, который так перепугал весной Катерину, что едва не довел ее до удара.
Но это с одной стороны.
С другой – это письмо было доказательством того, что Монс пришел сюда за сугубо денежным интересом, а вовсе не на любовное свидание. Если старуха покажет, что к ней приходила Катерина в то же время, когда там оказался Монс, только дурак не свяжет концы с концами. Если государь начнет расспрашивать ближних дам Катерины, пытать ту же Анну Крамер, они не выдержат и расскажут все, что знают и что было, а также то, чего не знают и чего не было.
Бедная Анна, бедная Розмари… Виллим с проблеском мгновенного раскаяния вспомнил ее бледное лицо, полные слез глаза. Как она плакала, как умоляла его… и как она была глупа, думая, что мгновения телесного единения способны связать мужчину и женщину нерасторжимыми узами! Тем более такого мужчину, как он, Виллим Монс.
Бедная Розмари… Потом, когда он ушел как ни в чем не бывало, оставив ее одну на испятнанных кровью простынях, она плакала еще горше. Ну и глупо, он ничего никогда не обещал ей, как и любой другой женщине. Те, другие, пытались ему мстить, подсылали к нему даже наемных убийц, кляузничали государю, а тот лишь посмеивался – ему нравились лихие кавалеры, он и сам был таким! – и только бедная Розмари ничего не просила, ничем не грозила. Виллим видел в ее глазах лишь печаль и любовь, никогда никакой злости, только верность и нежность…
Но верность и нежность были самыми слабыми звеньями в той цепи, которой женщина могла приковать к себе Виллима Монса. Ему нужна была испепеляющая страсть… И вот он обрел ее, и эта страсть испепелит его дотла.
Наконец карета Ушакова, который не проронил во время пути ни слова, как если бы давал арестованному время собраться с мыслями, въехала в ворота Петропавловской крепости, и Виллиму велели выходить.
Он спустился на мощенный камнем двор и огляделся. Внутренность крепости он знал довольно хорошо и сразу понял, что ведут его в Трубецкой каземат. Его пробрало мгновенным ужасом – ведь именно здесь мученически окончил дни свои царевич Алексей Петрович! А потом Виллим с трудом подавил приступ такого же мгновенного, неуместного, глупейшего хохота, потому что совсем недавно некоторые помещения этого каземата занял Монетный двор, и в этом было что-то библейское, что-то невыносимо роковое – в том, что рядом с Монетным двором будет заключен взяточник и вор.
Мелькнула еще надежда – а может быть, Петр разберется? Но в том-то и дело – Виллим это прекрасно понимал! – всякое разбирательство должно было еще туже затянуть петлю на его шее. Он творил, что хотел, лишь потому, что никто на его делишки не обращал внимания. А коли начнется разбирательство, выйдут на поверхность и суммы взяток, и люди, которые сии взятки давали и у которых Виллим их вымогал… Выйдет наружу и то, что частенько посредницей Виллима в общении с просителями служила его старшая сестра Матрона Балк… Она же стала посредницей между ним и Катериной и покровительницей их тайных встреч.
Матроне придется плохо, это бесспорно.
Но каково придется Катерине?! Особенно теперь, после столь недавно прошедшей коронации!
Вдруг вспомнились эти великолепные пышные празднества, в памяти зазвучали слова священника Феофана Прокоповича, который вещал с амвона, прославляя подругу государя:
– Ты, о Россия! Зри вещь весьма дивную: силы добродетелей в сей великой душе во всесладкую гармонию согласуются; женская плоть не умаляет великодушия, высота чести не отменяет умеренности нравов, умеренность велелепию не мешает, велелепие экономии не вредит; и всяких красот, утех, сладостей изобилие… О необычная!.. Великая героиня… О честный сосуд!..
В честь коронации множество приближенных Катерины получило награды. Виллим Монс сделался камергером. У него кружилась голова, но далеко не от высокого назначения: законной наследницей и преемницей императора Петра стала его, Виллима, возлюбленная, женщина, над которой он властен как никто другой, которая не отдает приказов ему, а, наоборот, молит его о милостях любовных!..
Вспоминались пьянящие слова старинного пророчества: «Ты будешь отменный гений, но недолго проживешь; достигнешь великих почестей и богатства; будешь настоящий волокита, и успех увенчает эти волокитства…»
Майн либер Готт! Если Петр умрет, Катерина станет самодержицей! И тогда он, Виллим Монс… Тогда он…
Будущее обещало быть таким блистательным, что Виллим даже опасался в него заглядывать.
И вот он приблизился – этот час, когда ему предстояло узнать: слова о том, что он недолго проживет, слова, на которые он пытался не обращать внимания, вовсе не были ошибкою книгопечатника.
Если Петру стало известно и об их любовной интриге, пощады ждать не стоит. Даже молить о ней не следует. Лучше добровольно признать все свои нечистые махинации, уводя внимание следствия и самого государя от измены императрицы.
Сознание того, что все кончено, что сопротивление судьбе бессмысленно, внезапно успокоило трепещущий дух узника. Спасти ту, кого он любил… Он думал теперь только об этом. И, без всякого трепета, даже без особого внимания окинув взором свое полутемное, сырое жилище с низко нависшим сводом, он сел на охапку гнилой соломы в углу.
И тут же ноги его подкосились, он покачнулся, и начальнику караула, который сопровождал узника, пришлось подхватить его под руку, не то Монс упал бы.
Начальник караула не удивился. Он много видел. Он понимал, что, как бы ни храбрился человек, ему трудно сохранить бодрость при виде мрачной, пугающей камеры. Тем более когда он видит на стене надпись, выцарапанную кем-то из его предшественников: «Господи, укрепи мой дух и силы, выведи меня отсюда!»
Да, всякий, кто видел эту надпись, понимал, что Господь вторую часть молитвы непременно исполнял – он выводил узника отсюда, но куда? На свободу ли? Или на эшафот?
То-то и оно…
Было от чего задрожать, было от чего подогнуться ногам!
Впрочем, потрясение Виллима сделалось сильнее, ибо он знал, кто оставил на стене темницы эту надпись.
Это была несчастная Марья Гаментова, то бишь Гамильтон. Та самая злосчастная государева любовница, которая вытравила плод…
Виллим тяжело вздохнул, вспомнив ночь, которую провел с этой красавицей. Оба поддались порыву. Виллим хотел таким приятным способом отвязаться от бедняжки Розмари, которая непонятным образом обнаружилась при дворе, пристроилась там в служанках у Марьи и иногда надоедала ему своим безмолвным, укоряющим обожанием, вот Виллим и решил показать ей, как сильно она ему осточертела, показать, что она ничего не значит для него. Марья же хотела пробудить ревность у Ивана Орлова. Оба они не преуспели: Розмари и Иван словно бы даже не заметили этой связи, она осталась столь же нежной, безответной, влюбленной, он – столь же равнодушным и жестоким.
Но хотя для Виллима эта связь в самом деле ничего не значила, он не мог не вспоминать кончину своей мимолетной любовницы с содроганием и волей-неволей задумался о том, что из ее камеры он пойдет ее же путем.
История Марьи Гаментовой
Надобно сказать, что, к сожалению, Марья беременела не впервой и не впервой избавлялась от детей. Правда, прежде ей удавалось вовремя вытравить плод. Лекарства она брала у лекарей государева двора, причем сказывала им, что страдает от запору. Конечно, страдания она терпела невыносимые, и за ней, любя ее за доброту, ходили в это время горничные Варвара с Катериною, да еще Анна Крамер. На их молчаливость можно было рассчитывать: во-первых, узнай кто об их сообщничестве в таком богопротивном, хотя и вполне обиходном деле, самим не поздоровилось бы, а во-вторых, Марья покупала их преданность разными мелкими украшеньями, жемчугом да золотишком… Надо, опять же к прискорбию, заявить, что в ход шли не только подарки государя, но и кое-какие мелочи, которые она украдкой заимствовала (безвозвратно) в свое пользование из ларчиков и шкатулок императрицы…
Но вернемся к незаконным детям, которых в те времена рождалось довольно-таки много. Столь много, что женщины жестоко травили себя, дабы вызвать выкидыш, а когда это не удавалось, убивали младенцев. Пытаясь предотвратить такое повреждение общественных нравов, Петр 4 ноября 1715 года издал следующий указ: «В Москве и других городах при церквах, у которых пристойно, при оградах сделать гошпитали, в Москве мазанки, а в других городах деревянные, и избрать искусных жен для сохранения зазорных младенцев, которых жены и девки рождают беззаконно и стыда ради отметывают в разные места, от чего оные младенцы безгодно помирают, а иные от тех же, кои рождают, и умерщвляются. И для того объявить указ, чтобы таких младенцев в непристойные места не приметывали, но приносили бы к вышеозначенным гошпиталям и клали тайно в окно, через какое закрытие, дабы приносящих лица не видно было. А ежели такие незаконнорождающие явятся в умерщвлении тех младенцев, и оные за такие злодейственные дела сами казнены будут смертью; и те гошпитали построить и кормить из губерний из неокладных прибылых доходов, а именно давать приставленным женщинам на год денег по три рубли да хлеба по полуосмине на месяц, а младенцам по три деньги на день».