Что ж, классики так классики. Как бы там ни было, Саша была рада оказаться в лихой атмосфере. Только спустившись по лестнице в подвал, где располагался клуб, она поняла, что этого ей, пожалуй, не хватало. Слишком респектабельную жизнь она вела в последнее время, вот что!
Лестница была выкрашена в алый цвет, а зал – в синий. Краска была масляная. Саша даже пальцем стену потихоньку поцарапала и удивилась: зачем красить такой краской, звук же будет плохой?
Но как только на сцене появились клавишник, контрабасист и вокалист, как только раздались первые звуки, она поняла, что такой акустике может позавидовать любой концертный зал. Звуки здесь были единым живым целым, но при этом словно бы не сливались – за каждым из них можно было бежать, как за ребенком, прислушиваясь именно к нему, и этот внутренний бег наполнял радостью.
Впервые за долгое, слишком долгое время Саша почувствовала настоящий драйв – покалывание изнутри веселых иголочек, бурление всего своего существа.
– Это они разминаются еще, стандарт гоняют, – сказал Стив. – Я их слышал в Новом Орлеане во время Марди Гра. Вот это был ядерный взрыв!
Мелодии, которые играл клавишник, сменялись вокализом, потом вступил контрабасист, зазвучали роскошные диссонансы, все это было приятно, как бокал красного вина… И вдруг, даже непонятно как, будто бы сама собою, музыка стала разрастаться, разрастаться, превратилась в живой переливающийся шар, заполнила все пространство зала, все пространство у Саши внутри, и Саша почувствовала, как охватывает ее восторг, и стала подпевать, это вышло как-то само собою…
– О! – воскликнул Стив. – Ты теперь поешь блюз, Алекс?
– Нет. – Саша удивленно покачала головой. И, оглядевшись, засмеялась: – Да здесь весь зал поет блюз!
– Но не у всех получается так, как у тебя, – возразил он.
Огромный чернокожий контрабасист помахал Саше рукой и, живо спрыгнув со сцены, подскочил к ее столику.
– Спой со мной! – пригласил он и, не дожидаясь ответа, схватил Сашу за руку своей здоровенной мягкой лапищей. – Пойдем, пойдем!
Саша засмеялась. Это был обычный аттракцион джазовых концертов – вытаскивать зрителей из зала на сцену. Что ж, почему нет? Драйв, который она ощутила, когда музыканты только заиграли, возрос теперь неимоверно! Ей не только петь хотелось, но и приплясывать. И смеяться.
«Смех без причины – признак дурачины», – говорила Нора, когда маленькие Саша с Любой орали, прыгали и хохотали до полной одури.
Ну и пусть! Ей и хотелось сейчас быть дурачиной.
Она взобралась вместе с контрабасистом на сцену.
– Ну, – спросил он, – что ты будешь петь?
– Твой контрабас играет слишком мало нот! – засмеялась Саша. – Ты за мной не угонишься!
– Пхе! – фыркнул контрабасист. – Ты пой давай, а там поглядим.
«А ты играй давай!» – весело подумала Саша.
Ей почему-то пришла на ум ария Царицы Ночи из «Волшебной флейты». Интересно, как она будет звучать в виде блюза, да еще под аккомпанемент джазового контрабаса?
Тем более что по-настоящему, как пела она эту арию в Метрополитен-опера, больше она петь ее и не может.
Когда Саша запела, контрабасист явно удивился, несмотря на всю свою невозмутимость. Клуб был старый, с репутацией, сюда приходили настоящие ценители джаза, и с чего вдруг эта дамочка взялась петь Моцарта – так он, конечно, подумал. Саша улыбнулась и развела руками – сам, мол, напросился! Музыкант снова фыркнул, поднял смычок – и вдруг со струн его массивного инструмента сорвались такие звуки, что пришло время удивляться Саше.
Но она не удивлялась – она пела, контрабасист играл, и играл совершенно особенным, совершенно для нее новым образом: он оставлял ее голосу обширное пространство, и в этом свободном, окруженном могучим гулом пространстве голос ее звучал так, что она сама его не узнавала.
Когда Саша допела и контрабасист последний раз ударил смычком по струнам, зал взорвался такими воплями, каких ей никогда не приходилось слышать. Хотя публика выглядела вроде бы взросло и даже солидно: подростки-то редко ходят на джазовые концерты.
– Если надумаешь петь со мной, позвони, – сказал контрабасист. – Или приходи, мы здесь часто играем.
– Спасибо, – кивнула Саша. – По-моему, получилось здорово.
– У тебя необычный голос, – сказал клавишник. – Вроде бы не такой, как в опере, но какой, я что-то не разберу.
– Я и сама уже не разбираю, – сказала она и поспешила спрыгнуть со сцены.
Ей совсем не хотелось сейчас рассуждать о своем голосе. Ей было весело, легко, блюзовые переливы еще плескались у нее внутри… Ей не хотелось думать ни о чем, что находилось за этими синими стенами! Разве только о Филиппе, но о нем ей хотелось думать всегда.
– Это был взрыв, Алекс! – воскликнул Стив, когда Саша вернулась к нему за столик.
– Ядерный? – засмеялась она.
– Даже сильнее! Я никогда не слышал такого Моцарта.
– Да он, может, в гробу перевернулся, если сам все это услышал.
– О, нет! Он был гений. И к тому же веселый человек.
Стив придвинул Саше коктейль, похоже, именно что ядерного состава. Она собралась уже выпить, но тут телефон в ее сумке зазвенел особенным звоночком. Филипп хотел разговаривать с ней и хотел ее видеть.
Джазисты заиграли после минутного перерыва что-то немыслимое по силе и живости, музыкой загремели стены, казалось, с них вот-вот осыплется краска, расслышать что-либо в таком всеобъемлющем потоке звуков было невозможно. Саша схватила сумочку, в которой не утихал призывный звонок, и выбежала из зала.
На красной лестнице было все же потише. Наверное, потому, что подвал был старый и коридор у выхода из зала изгибался причудливой загогулиной.
Лицо Филиппа появилось на экране. Звук немножко запаздывал, и Саша угадывала его слова чуть-чуть раньше, чем слышала их.
– Как музыка гремит, – проговорил Филипп. – Да у тебя же вечер уже. Ты где-нибудь на концерте?
– В джаз-клубе. Только что пела блюз с контрабасистом, представляешь?
– Думаю, замечательно получилось.
Саша смотрела на его губы и жалела, что их можно только видеть, что не придумано еще способа поцеловать эти губы прямо через океан. Ей захотелось вернуться в Москву немедленно. Зачем она уехала, о чем еще собиралась размышлять? Дура, больше ничего!
– Я скучаю о тебе, – сказала она.
Наверное, ее слова тоже не сразу до него доносились – Филипп не ответил ей, а сказал о другом:
– Как все-таки странно разговаривать с тобой из будущего. – И, секунду помолчав, произнес: – Саша, не имеет смысла оттягивать то, что я хочу тебе сказать.
– Конечно!
Она улыбнулась. Все, что он хотел сказать, ей необходимо было знать немедленно.
– Нам придется расстаться.
– Почему?
Этот вопрос вырвался у нее раньше, чем она успела осознать, что задавать его не надо.
Она ни разу в жизни не задала такого вопроса ни одному мужчине. Правда, и не было в ее жизни ни одного мужчины, который сказал бы ей такое… Это происходило с нею впервые. Как и все, что было связано с Филиппом. Что она считала в своей жизни связанным с Филиппом всего минуту назад.
– Это трудно объяснить, – ответил он. – Хотя нет, не трудно. Просто объяснение наверняка покажется тебе пошлым. Наши отношения исчерпали себя, Саша. Я понял, что знаю о тебе уже все, что можно знать. Во всяком случае, все, что мне хотелось бы знать о тебе. Мне не хочется двигаться дальше в моем знании о тебе. Я эгоистичен. Наверное, ты и сама это заметила.
– Не заметила.
Опять непонятно, зачем она это сказала. Ей просто необходимо было что-нибудь произнести. Глупо было выслушивать его отповедь, как уездная барышня Татьяна Ларина.
– Странно, что не заметила. Я мог бы скрывать от тебя свой эгоизм, но зачем? Он есть. А мы оба уже не в том возрасте, когда люди способны на перемены. Мне было хорошо с тобой. Но теперь мне хочется другого, нового. Так бывает. Так бывает у мужчин.
В его тоне послышалась назидательность. Как ни ошеломлена была Саша – мало сказать, ошеломлена! – ей противно стало от этих интонаций.
В его тоне послышалась назидательность. Как ни ошеломлена была Саша – мало сказать, ошеломлена! – ей противно стало от этих интонаций.
– У женщин тоже, – резко проговорила она. Резкость ее донеслась до Филиппа с опозданием и, наверное, перестала быть резкостью, пока летела через Атлантику. – И эгоизма мне тоже не занимать.
– Да, мы с тобой похожи, – кивнул он. – Так что, я думаю, ты воспримешь все это с пониманием. И вообще, я…
Саша выключила телефон. Она не могла больше слышать его голос из будущего. У него сейчас утро завтрашнего дня, а она во вчерашнем вечере. В его прошлом.
Это слово – прошлое, прошлое! – иглой впилось в ее мозг. Прошлое охватило ее, все собою заполнило, не оставив места для будущего. Вся ее жизнь теперь – сплошное прошлое.
Голова у нее закружилась. Она села на ступеньку красной лестницы. Показалось, что вытекла из нее кровь и сидит она в собственной крови. Ее передернуло от такой плотской, такой жуткой ассоциации, и она вскочила.
«Это не могло произойти… вот так! – Не мысли метались у нее в голове, а какие-то жалкие их обрывки. – Ничего не предвещало… Как глупо, боже мой, какое глупое слово – предвещать… Что, всадник должен был явиться на коне, протрубить в серебряный рог: Александра, тебя скоро бросит любовник?.. Отношения исчерпали себя… Пошлые слова, невыносимо пошлые, он правильно понимает… Но что толку от правильности его понимания?.. Он не хочет больше ничего знать о тебе. Ты скучна ему, ты исчерпана!»
Саша запнулась о последнюю ступеньку, чуть не упала. Человек, стоящий у входной двери, что-то сказал ей – она не поняла его слов. Он спросил что-то – она кивнула. Он открыл дверь, и она оказалась на улице.
Нью-Йорк встретил ее всем своим ночным объемом сразу. Как будто она не на Седьмую авеню вышла, а нырнула в океан. Да, всего три дня назад она испытала точно такое ощущение: поехали с Федором и Тишкой купаться на океан, и нырнула в волну, и показалось, что тонет, но уже через мгновение поняла – не тонет, а погружается в огромную, всеобъемлющую стихию, и бояться не надо…
Нью-Йорк, Манхэттен с его неутихающим гулом был точно такой же стихией, как океан. Он был больше, чем Саша, и она почувствовала себя спокойнее, оказавшись в нем. Даже кавалькада машин – «Скорая», полиция, пожарная, – пронесшаяся мимо с ревущими сиренами, каким-то непонятным образом успокаивала тоже. Может, и ее спасут эти машины, ну да, они же выезжают все сразу, даже если позвонит какой-нибудь обкурившийся придурок и скажет, что его подружка закрылась в ванной, не открывает дверь и орет…
Снова лезет в голову какая-то бессмыслица! А может, так и должно быть. После его звонка.
Саша прижала ладони к щекам. Постояла так, прислушиваясь к удаляющимся сиренам. Прошли мимо подростки, хохоча и толкая друг друга. Чуть и ее не толкнули, но не толкнули: все нью-йоркские жители учатся ходить в толпе, никого не толкая, одновременно с тем, как вообще учатся ходить…
Саша подошла к краю тротуара и махнула такси, которое медленно ехало вдоль обочины.
Надо успокоиться. Надо подумать. Надо взять себя в руки, и она это сделает.
Глава 17
Окна детской на втором этаже были темны. Киркины окна тоже. Может, и дверь входная закрыта? Не хотелось бы всех перебудить.
От калитки Саша увидела, что на веранде рядом с угловым фонариком светится еще один странный голубоватый фонарь. Подойдя ближе, она поняла, что это просто монитор.
Царь сидел за компьютером, стоящим перед ним на плетеном столике, и клавиши под его пальцами шелестели тихо, как листья на дереве или капли дождя по крыше. Он был полностью погружен в свое занятие, в котором Саше понятен был только этот успокаивающий шелест.
– Кира уснула, – сказал он, не отрывая глаз от монитора. – Хотела тебя дождаться, но не смогла. А вообще-то ей теперь получше стало.
Он наконец посмотрел на Сашу. Она знала этот взгляд с детства. Все несуразности, неясности, все глупости мироздания в пыль расшибались об этот взгляд.
– Разве ей было плохо? – спросила Саша.
– Конечно. Не знаю, кто это выдумал, будто бы от родов молодость возвращается, организм возрождается, и прочая в этом духе чушь. У Киры только болезни обострились и нервы расшатались, вот и все возрождение.
– Не надо было рожать, что ли? – пожала плечами Саша.
– Она хотела.
– А ты?
– Не уверен.
– Однако! Это что значит, ты отлично и без Маруськи обошелся бы?
– Это значит, что я не стал бы рисковать Кириным здоровьем ради возможности иметь второго ребенка.
– Все-таки ты, Царь, жуткий зануда, – фыркнула Саша. – Я это поняла с первой минуты знакомства с тобой.
Она отлично помнила ту минуту, хотя ей было тогда полтора года. Кстати, помнила и то, как в ответ на дурацкий вопрос взрослых о ее возрасте громко выговаривала: «Полтора года!» – и с удовольствием выслушивала их восторги по этому поводу. Да, она разговаривала уже вполне внятно и считала себя взрослой. Собственно, она считала себя взрослой всегда.
И не приходилось удивляться, что в полтора года Саша запомнила такое яркое явление своей жизни, как Федор Ильич Кузнецов.
Мама вывела ее во двор и сказала:
– Сейчас мы с тобой сходим в аптеку, а потом пойдем к Крылову.
«К Крылову» означало – на Патриаршие. Там стоял памятник, возле которого любили гулять все окрестные дети, потому что можно было дергать бронзовую мартышку за хвост и мелками разрисовывать слона; фигуры этих басенных животных окружали дедушку Крылова.
– В аптеке уколами воняет. – Саша нахмурилась. – Не пойду.
Она только что переболела скарлатиной, и уколы еще были слишком свежи в ее памяти.
– Ну Сашка!
Мама беспомощно огляделась. Видимо, в аптеку ей надо было позарез. Саша уселась на скамейку у подъезда и вцепилась в нее изо всех сил. Если она чего-то не хотела, ее не сдвинул бы с места даже бульдозер.
– Федор Ильич! – вдруг воскликнула мама. – Иди сюда, пожалуйста!
Вот это и было явление Царя в Сашиной жизни. Может быть, она видела его и раньше, и даже наверняка видела, они ведь жили в одном доме и родители их дружили. Но, наверное, что бы она сама о себе ни думала, какой бы взрослой себя ни считала, а только в тот день пробудилось в ней по-настоящему такое сложное и необъяснимое явление, как память.
Федор Ильич Кузнецов смотрел на Сашу внимательным взглядом. Это была картина совершенного спокойствия.
– Федор Ильич, – сказала мама, – ты не мог бы побыть с Сашкой? Буквально десять минут.
– Хорошо, – кивнул он. – Побуду.
– Только никуда ее не отпускай! – крикнула мама уже из арки.
Раз Саше было тогда полтора года, ему, значит, еще и пяти не исполнилось. Кто угодно удивился бы, что мама оставила с ним крошечного ребенка, да еще такого своевольного, как Саша.
Но вот бабушка Киры Тенеты, проходившая мимо, не удивилась нисколько. Она остановилась, послушала, как Федор Ильич рассказывает Саше, что солнечный свет, оказывается, летит по воздуху быстрее, чем ветер, поинтересовалась:
– Думаешь, она что-нибудь понимает?
И пошла себе дальше. Кто доверил одного маленького ребенка другому маленькому ребенку, она не спросила. Это уж гораздо позже Саша поняла, что Киркина бабушка просто знала Федора Ильича с рождения, потому и не заволновалась.
А тогда она то и дело порывалась вскочить со скамейки и отправиться, по своему обыкновению, куда душа пожелает. И каждый раз Федор Ильич брал ее за руку и сажал обратно. Он делал это не резко и не сердито, но с такой спокойной решительностью, что Саша садилась и продолжала слушать его рассказ про скорость света и ветра, хотя, права была Киркина бабушка, не понимала из этого рассказа ни единого слова.
Очень скучным ей тогда все это показалось! И Федор Ильич показался невыносимым занудой, хотя она и слова такого еще не знала.
– Ты всегда был невыносимым занудой, Царь, – повторила Саша, глядя сейчас в его глаза.