Поэтому в церкви у проселочной дороги она если и бывала, то очень давно, и никаких воспоминаний у нее об этом не осталось, и если бы не хляби небесные, разверзшиеся некстати, то едва ли она зашла бы сюда и сегодня.
Сверху проникал сквозь узкие окна свет, и оттуда же, сверху, доносились голоса певчих. Пение сливалось с мерцающими огнями свечей и с монотонным голосом священника, читающего Евангелие.
Саша прислушалась. Слова были знакомые, она даже вспомнила, когда и где их слышала. Их читала на Пасху Киркина бабушка, вот здесь, в Кофельцах. Ангелина Константиновна сидела в комнате, ее голос звучал негромко и так же монотонно, как звучал сейчас голос священника, а Саша с Киркой и Любой поедали в кухне куличи и через открытую дверь слушали ее чтение лишь вполуха. Но слушали все-таки, потому Саша и узнала сейчас эти слова.
«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…»
Дождь мерно стучал по церковному куполу, словно тоже повторял эти «не… не…» и настаивал, настаивал на них, тыкал в них Сашу носом, как ребенка, который не понимает непреложного.
Не завидует… не превозносится… не гордится… не бесчинствует… не ищет своего…
Ужас пробрал ее, отчаянный, неизбывный ужас! Все, чем была ее жизнь, вдруг предстало перед нею сплошной чередой ошибок – трагических, непоправимых.
Каждый раз, с каждой ее любовью все происходило совсем наоборот: она завидовала, когда с ней был мужчина, занятый тем же, чем занята была она, и он, этот мужчина, тоже завидовал ей, она бесчинствовала, когда мужем ее был человек мягкий и безвольный, она радовалась неправде, когда ей удавалось его обманывать, изменяя ему, она гордилась, когда любовником ее был человек незаурядный, и превозносилась этим… И всегда, всегда искала своего, и считала это само собой разумеющимся, и называла поиском счастья!.. Верила ли она хоть чему-нибудь, связанному с мужчинами, которых любила, надеялась ли на что-то, кроме собственного удовольствия?.. Что готова была переносить, чему сорадовалась?..
Саша почувствовала, что ужас, сжимающий сердце, сейчас выжмет из нее всю жизнь, по капле и без остатка. Ей стало нечем дышать. Она попятилась, повернулась, нащупывая дверь, точно слепая, и, всем телом навалившись на эту дверь, почти что выпала на церковное крыльцо.
Она села на ступеньки. Дождь бил ее по плечам, по голове. Яркие пятна плясали перед глазами. Ужас немного отпустил. Вернее, просто вернулась способность думать.
«Но тогда что же все это было? – подумала Саша. – Из чего состояла моя жизнь? Из любви? И близко нет! И почему же я уверила себя, будто мне положена чья-то любовь, когда во мне самой не было ее и помину? Не ищет своего… Каким же обманом, каким страшным обманом была моя жизнь! И мне сорок лет, сорок, ничего уже не исправить».
Саша почувствовала, что ее бьет дрожь. Дождь кончился. Она была мокрая насквозь, волосы прилипли к щекам, обвились вокруг шеи.
Она встала, спустилась с крыльца. Пыль на проселке превратилась в вязкую грязь.
Саша шла медленно, а сердце билось так, словно не шла она, а бежала, бежала, убегала непонятно от кого – от себя. Кофельцы были уже близко, но ей казалось, что она никогда до них не доберется.
Она остановилась, огляделась. Сплошные луга простирались, сколько взгляда хватало. Мокрые цветы, колокольчики и ромашки, прислонялись отяжелевшими венчиками к стеблям травы, чтобы не сломаться под тяжестью дождевой воды, которая только что на них обрушилась.
Тяжело, горестно и безнадежно было у нее на душе. И одно только чувство пробивалось сквозь эту горечь и безнадежность: то необъяснимое чувство, которое свойственно человеку, знающему, что он у себя дома.
Часть II
Глава 1
«Все-таки норковая шуба до земли – это не роскошь, а средство выживания», – подумала Саша.
Она стояла в плотной толпе на узком Лужковом мосту, соединяющем Болотную площадь с набережной, и чувствовала, как декабрьский ветер пробирает ее насквозь. А без шубы что бы она чувствовала? Видимо, уже ничего.
И на мостике, и на площади, и в сквере рядом с площадью людей было столько, что Саша глазам своим не верила. Сама она пришла сюда главным образом из-за природного упрямства и отчасти из любопытства. Но не может же быть, что в Москве так много упрямых и любопытных людей! Тысяч сто здесь собралось, наверное. То есть просто ужас как много.
– Ноги замерзли, – сказала девочка в пестрых перчатках-митенках и в такой же пестрой шапочке с двумя бубенчиками. – Но топать нельзя.
– Почему? – удивилась Саша.
Ноги у нее тоже замерзли, и она как раз собиралась потопать и попрыгать.
– Если мы все станем топать, то наступит резонанс и мост обвалится, – объяснила девочка.
Валенки у нее на ногах тоже были пестрые: на левой – красный с желтой вышивкой, на правой – синий с белой. На вид ей было лет восемнадцать. Хотя взгляд у нее был такой ясный, что можно было дать гораздо меньше. Саша уже привыкла к тому, что у восемнадцатилетних московских девочек стоит в глазах ранняя, чрезмерная и потому губительная взрослость.
– Кто тебе такое сказал?
Парень в шапке с ярко-зеленым помпоном посмотрел на девочку с интересом.
– В школе же говорили, на физике.
– Это если строем по мосту идти. – Парень улыбнулся. – Строем, в ногу. А мы не строем и не в ногу. Мы все сами по себе.
«Точно я постарела, – подумала Саша, глядя на эту разноцветную парочку. – Иначе не смотрела бы на них с таким умилением».
Не сами по себе были эти мальчик и девочка. И Саша тоже не чувствовала своей отдельности от них двоих и от всех, кто стоял на узком мосту.
– Я не столько из-за выборов пришла, – объясняла стройная женщина лет сорока стоящему рядом с ней старичку в меховой кепке с отвернутыми ушами. – Я от этих их выборов ничего, кроме обмана, и не ожидала. Чего от шулеров ожидать? А просто мне противно сознавать, что какое-то ворье и жулье меня ни в грош не ставит.
– Думаете, если вы здесь постоите, то они будут ставить вас в грош? – иронически поинтересовался старичок.
Таких, как он, Саша последний раз видела, когда была ребенком. Точно такие старички играли в шахматы на Гоголевском бульваре. В этом, что стоял сейчас рядом с ней на мосту, не было, впрочем, ничего реликтового, глаза его сверкали молодым интересом.
– Не думаю, – покачала головой женщина. – Я вообще пессимистка и уверена, что идти сюда было бессмысленно.
– Тогда почему пришли? – спросила другая женщина.
Вид у нее, в отличие от двух первых собеседников, был простонародный. На голове был повязан серый пуховый платок, обута она была в валенки, и не разноцветные с вышивкой, а серые, дворницкие, с черными галошами. По интересу в ее голосе было понятно, что ей хочется знать мнение ученых людей.
– Ну как почему? – пожала плечами пессимистка. – Потому что не идти – безнравственно.
– Прямо плакат! – засмеялся парень с зеленым помпоном. – Идти бессмысленно, не идти безнравственно. Жалко, бумаги нет – написал бы.
– Вот бумага. – Девочка с бубенчиками протянула ему тетрадь с надписью «Античная литература» на обложке. – И фломастер. И вот клеевой карандаш, можно много листов склеить и крупно написать.
Саша смотрела, как он выводит буквы на листках в клеточку, и радость, охватывавшая ее, уже не казалась ей глупым умилением.
– Да, я тоже, знаете, подумал, – кивнул старичок. – Дети наши выходят, да уже и не дети даже, а внуки, их дубинками бьют за то, что людьми выросли, не подонками, а мы-то что же? Я в четырнадцать лет в ополчение сбежал, прямо из школы, а теперь, получается, боюсь? Вон, вертолет их летает. – Он показал в небо, где в самом деле кружил вертолет. – Пусть и меня посчитает. Пусть видит, что я против их мерзостей.
Саша смотрела, как он выводит буквы на листках в клеточку, и радость, охватывавшая ее, уже не казалась ей глупым умилением.
– Да, я тоже, знаете, подумал, – кивнул старичок. – Дети наши выходят, да уже и не дети даже, а внуки, их дубинками бьют за то, что людьми выросли, не подонками, а мы-то что же? Я в четырнадцать лет в ополчение сбежал, прямо из школы, а теперь, получается, боюсь? Вон, вертолет их летает. – Он показал в небо, где в самом деле кружил вертолет. – Пусть и меня посчитает. Пусть видит, что я против их мерзостей.
– Но вместо них-то кто же? – вздохнула женщина в пуховом платке. – Если не они, то кто?
– Не кто, а что, – услышала Саша у себя за спиной.
Голос показался ей знакомым. Это не удивило: она уже встретила сегодня в огромной толпе на Болотной площади столько знакомых, сколько не встречала за все время, проведенное в Москве. Одноклассники, однокурсники, буфетчица из консерваторской столовой, дедов аспирант, собутыльник Киркиного папы, нянечка из детского сада на Большой Бронной…
Саша обернулась, чтобы увидеть очередного знакомого, но теснота и высоко поднятый воротник шубы не позволяли его разглядеть.
– Не кто, а что, – повторил он. – Человеческая жизнь без них будет. По людским правилам, а не по их бандитским понятиям.
– Ой ли? – Женщина в пуховом платке сумела к нему обернуться – вокруг своей оси, как матрешка. – По телевизору передавали, и при царе то же самое было, а уж что при коммунистах, так это я и без телевизора помню. У нас испокон веку начальство ворует и о людей ноги вытирает. Мы же не немцы, не французы. Такой уж мы народ.
– У французов, между прочим, всего сто с небольшим лет назад людям головы рубили прямо на площадях. И все сбегались поглазеть, и считали, что по-другому быть не может, ведь испокон веку так. Такой уж мы, говорили, народ! Про немцев я вообще молчу – сами знаете, что у них при фашистах творилось, совсем недавно, между прочим. Но с тех недавних пор они заметно переменились. Разительно переменились.
«А ведь так и есть! – подумала Саша. – Как мне самой это в голову не пришло?»
Она снова завертела головой, пытаясь разглядеть говорящего в тесноте у себя за спиной. Наконец ей удалось к нему повернуться.
– В любой жизни когда-нибудь происходят перемены, – сказал он. – Вчера чего-то не было и казалось, что оно невозможно, а сегодня оно есть и кажется само собой разумеющимся.
– Ой! – воскликнула Саша. – Это вы? Пистолет и доброе слово!
– Почему пистолет? – удивился он.
Его лицо было теперь прямо перед нею. Вдобавок и люди вокруг них сомкнулись плотнее, совсем приблизив их друг к другу.
– Вы меня не помните, конечно, – улыбаясь, сказала Саша. – Год прошел, и было темно.
Она так обрадовалась, как будто встретила близкого человека! Трудно сказать, отчего возникло такое ощущение: оттого, что год назад он спас ее от грабителей, или оттого, что здесь и сейчас их объединяло что-то искреннее и важное.
– Ах ты!.. – Кажется, он обрадовался не меньше. Да и все вокруг были радостными, все испытывали воодушевление, и при встрече со знакомыми оно у всех усиливалось. – Конечно, я вас помню, Александра Иваровская! В шумном платье муаровом.
– Разве я вам тогда сказала свою фамилию? – удивилась Саша.
А вот сама она, как назло, даже имени его не могла сейчас вспомнить. Хотя именно сейчас он казался ей невероятно близким. Впрочем, все здесь казались друг другу близкими, да так оно и было. Все они и пришли сюда потому, что было в них что-то близкое и общее.
– Фамилию вы не сказали, но я потом сам узнал. – И, не дожидаясь вопроса, он объяснил: – Ваша булавка за мою штормовку зацепилась. Я вас искал, чтобы отдать. Но не нашел.
– Так ее, значит, гангстеры не унесли!
По тому, как радостно Саша это произнесла, можно было решить, что ничего дороже той булавки у нее нет. А она и думать про нее забыла, и радость ее была сейчас не из-за булавки, а без причины, как детский смех дурачины.
Она радовалась тому, что день морозный, и люди хорошие, и много их, так, оказывается, много, и она среди них, и вот этот человек, имени которого она не помнит, но какая разница – имен тех, кто стоит рядом с нею, она не то что не помнит, а даже не знает, но это не мешает ей чувствовать свою с ними связь.
– Пожалуйста, хоть сейчас не исчезайте, – сказал он. – Скажите мне свой телефон. А вообще я здесь близко живу, могу прямо сегодня вам булавку отдать, если полчаса у вас есть. – И добавил догадливо: – Меня зовут Сергей Февралев.
– Полчаса у меня есть, – кивнула Саша. – Только вы сейчас не исчезайте. А то вдруг здесь что-нибудь случится и мы друг друга опять потеряем.
– Не потеряем. – В подтверждение своих слов Сергей взял Сашу за рукав шубы. – И ничего здесь не случится.
– А вы откуда знаете? – улыбнулась она.
– Я не знаю. – Он улыбнулся тоже. Саше показалось, что он немного смутился. – Просто по учительской привычке говорю. Должен же кто-то всех обнадеживать.
– Вы учитель?
– Да. Истории.
– То-то пришли на историю посмотреть! – засмеялась Саша.
– Скорее в истории поучаствовать. Хотя и профессиональный интерес тоже есть, это вы правы. Лет через десять буду на уроках рассказывать, что своими глазами видел исторический перелом.
– Если нас до тех пор не посадят и танками не раздавят.
– Не раздавят.
– Учительская привычка?
– Общечеловеческая надежда. Хотя, конечно, ничего хорошего от них ожидать не приходится. Вляпались мы, Александра, в своих правителей. Всей страной вляпались.
Люди вокруг них вдруг качнулись, двинулись, сдвинулись… Кажется, все уже собирались уходить. И как это будет, и вдруг начнется давка? Саша вздрогнула и вцепилась в рукав Сергея Февралева.
– Давайте вместе отсюда выйдем, – попросила она. – Я толпы ужасно боюсь.
– Не бойтесь. – Он тоже сдвинулся, переменил положение, и Саша перестала ощущать людской напор, непонятно даже, каким образом. – Сейчас с моста сойдем, а дальше свободно будет.
Так оно и вышло. Люди медленно потянулись к выходу с Лужкова моста, перешли через сквер. Саша оглянулась. За спинами уходящих было так чисто, как будто кто-то незаметно подмел улицу. Ни окурков, ни рваной бумаги, ни битых бутылок – ничего такого, что казалось Саше неизбежными приметами большой московской толпы. До сих пор казалось.
Сергей Февралев все-таки держал ее за руку до тех пор, пока они не выбрались к Третьяковке.
– Не уходите, пожалуйста, – сказал он. – А то я места себе не находил из-за вашей булавки.
– Да бог с ней, – махнула рукой Саша. – Я вообще думала, что ее гангстеры украли.
– Я должен вам ее вернуть.
Саше показалось, что Сергей обиделся. Ну конечно, он из-за этой булавки дурацкой волновался, искал ее, а она рукой машет!
– Вы ведь сказали, что недалеко живете? – поспешно проговорила она. – Идите за булавкой, я в кафе посижу и вас дождусь. Может, часы в залог отдадите?
Она громоздила одну бестактность на другую, но он, по счастью, был все же не из обидчивых.
Сергей улыбнулся. Саша тоже.
– Мы можем вместе пройтись до моего дома, – сказал он. – Это рядом, на Большой Ордынке. Где Ардовых квартира, знаете?
Саша знала, где квартира Ардовых, и даже бывала в этой квартире. Ее брал туда с собой дед. Ни Пастернака, который в тот день читал там свой перевод «Фауста», ни самих Ардовых она, конечно, не запомнила. Да и разве мог это запомнить маленький ребенок, каким она была тогда? Непонятно даже, зачем дед водил ее туда.
– Ты просто должна знать, что видела этих людей, – сказал он ей много лет спустя. – Я хотел, чтобы ты с этим знанием прожила свою жизнь.
Саша не выполнила дедова желания. Ни разу в своей жизни она не вспомнила о том, что была у Ардовых на Ордынке.
А сейчас – и вспомнила, и обрадовалась этому так, словно речь шла о близких людях. Наверное, это вообще особенность сегодняшнего дня: события, в ее жизни вроде бы совсем незначимые, оборачиваются неожиданной стороной и вызывают радость.