Саша удивленно посмотрела на него и рассмеялась.
– Вот уж нет, – сказала она. – Наоборот, прислушивались к каждому звуку в моей комнате. Видимо, чтобы в случае чего воспрепятствовать разврату.
О том, что она при этом садилась за пианино и играла, чтобы родители думали, будто она развлекает гостя музыкой, а тем временем не отрываясь от клавиатуры целовалась с этим самым гостем, Саша умолчала.
– Вот видите, – сказал Сергей. – Значит, они понимают, что вы уже большая.
– Расскажите лучше, что за поворот судьбы вас ожидает, – сказала Саша.
Сердиться ей больше не хотелось. Ее разбирало любопытство. Сергей умел его возбуждать, и непонятно даже было, как он это делает; вроде и вовсе он ничего для этого не делал.
– Еще пока непонятно, ожидает или нет, но, похоже, ожидает, – сказал он. – Я вчера встречался с Колькой Меткиным. Он девелопер.
– Что такое девелопер? – спросила Саша. – Извините, я о таких вещах понятия не имею.
– За что же – извините? Никто не обязан иметь понятие обо всем. Колька на пустом месте грандиозные объекты строит, – объяснил Сергей. – С нуля до полной красоты. А в прошлом это однокурсник мой. Мы с ним когда-то в пионерском лагере вожатыми практику проходили. Придумывали для пионеров, одуревших от нудного пионерства, всяко-разное.
– Что же вы придумывали? – Саша улыбнулась. – Даже представить не могу.
– Разное, разное. Фильмы с ними снимали. Армии организовывали, они между собой воевали. Со штабами, кострами и диверсиями. Пьесы писали и спектакли ставили. Ну, много всего можно выдумать, было бы желание.
«Есть у тебя желание, – думала Саша, вглядываясь в вольные, размашистые черты его лица. – Много у тебя желаний, и стремлений, и правильно ты живешь свою жизнь. А у меня – ни одного, и живу я так, что сама не знаю, живу ли вообще».
– А прошлым летом мне Колька вдруг звонит и предлагает поехать с ним в палаточный лагерь, – продолжал Сергей. – Родители объединились и подростков своих выпасают, и Колька тоже, несмотря на весь свой гигантский бизнес. В чувство их приводят после московской жизни. Вот он и ищет, кто бы им чем помог. На байдарках с детишками сплавиться и прочее в таком духе. Почему не поехать? Я поехал. Места красивые, люди хорошие, отлично лето провел. А вчера мы с Колькой встречаемся, и он мне говорит: будем детский лагерь делать. На тысяче гектаров сотня объединенных детских деревень. Смена – две недели, и на зимних каникулах тоже. Представляете масштаб? Целая страна, огромная жизнь. И в этой жизни – все самое лучшее. Театры, где они спектакли ставят, рестораны, где их кормят, аквапарк, еще куча разных штук – в общем, все, что надо для… Ну, может, не для счастья, для счастья непонятно что надо, но для интересной жизни – точно.
– Какой-то получается Кампанелла, – покачала головой Саша. – Город Солнца. И верится с трудом.
– Вы будете смеяться, но я именно это ему и сказал. А оказалось, никакого Кампанеллы. Его холдинг тысячу гектаров выкупил и будет на них строить. Деньги уже нашли, это же выгодное дело.
– Не понимаю, что в нем выгодного, – пожала плечами Саша.
– В том, что оно масштабное! – Его глаза сверкнули. – Для того же весь этот гигантский объем, чтобы получилась не доморощенная затея, которая через полгода прикажет долго жить, а прибыльный проект, в который захотят деньги вкладывать. Вы представляете, сколько родителей не знают, куда девать своих детей во время каникул? Хорошие лагеря – считаные, да их практически и нету. А запрос есть, и огромный запрос. Только не на жалкое подобие пионерского детства, а именно что на все самое новое, интересное, необыкновенное. Люди за это готовы платить. И государство пусть за это платит – оплачивает же оно школьникам путевки. Колька мне все это излагает, а рядом с ним сидит молчаливый такой мужчина. И на десятой минуте разговора выясняется, что это генерал МОССАДа. Воевал во всех войнах. Лично сажал без потерь самолеты с террористами. Теперь в отставке, и у него фирма по организации безопасности крупных объектов. То есть он безопасность как раз и будет обеспечивать. «А есть еще один человек – я тебя, – Колька говорит, – потом с ним познакомлю, – у него комбинат питания, он всю эту страну будет кормить. А есть еще… В общем, все есть, и всё есть, и все хотят делать что-то человеческое. Не все же полагают, что родились для того, чтобы перенаправлять финансовые потоки из одного кармана в другой, пока они совсем не иссякнут».
– Думаете, на свете так много уникальных людей? – усмехнулась она.
– Это не уникальные люди, Саша. – Он посмотрел на нее прямым и ясным взглядом. Тем самым, что вызывал у нее оторопь: неужели такое бывает? – Это нормальные люди. В том все и дело, что они нормальные. Их действительно очень много. Их, я даже сказал бы, большинство. Им надоело чувствовать, что они в своей собственной стране никто, и надоело им жить в каком-то убогом загоне.
– А вы, Сергей, вы что же будете делать в этом лагере? – спросила Саша.
Ей хотелось спросить о другом, но она не решалась.
– Так ведь они там не просто есть и спать должны, детишки-то, – сказал Сергей. – Иначе будет точно так, как везде, и незачем все это затевать. И даже не просто фильмы снимать или картины писать. Они должны понять, что это такое, творчество. Как оно расцвечивает жизнь. Надо продумать, как они сумеют это понять, и надо им это понимание организовать. Научить их быть счастливыми. Вот это я и буду делать.
– То есть вы уже согласились? – уточнила Саша.
– Да, – кивнул он.
– И когда же все это начнут строить?
– Уже начали. Я туда в выходные поеду и все посмотрю.
– Далеко это?
– Между Клином и Валдаем. От Москвы километров сто пятьдесят.
– Сергей, а может, вы и меня с собой возьмете? – неожиданно для себя спросила Саша. И добавила просительным тоном: – Вы так про все это рассказали, что мне захотелось посмотреть.
Ну да, только что она хотела спросить его о другом, но поняла, что задать ему этот другой вопрос не имеет права.
Она ничего не может дать хорошему человеку Сергею Февралеву. Это звучит похабновато, но речь не о физическом «дать». Она ничего не может дать ему из своей пустоты такого, что делает мужчину и женщину близкими людьми. А значит, она не имеет права задавать ему чересчур личные вопросы и ожидать от него какого-то особенного внимания.
Но ведь в эту будущую страну ездят сейчас, наверное, самые разные люди. И почему бы ему не привезти туда еще одного человека, даже если этот человек всего лишь его приятель? То есть приятельница.
– Я могу взять вас с собой, Саша, – сказал Сергей. – Я рад, что вам интересно.
Глава 12
Он действительно был этому рад. Каждый раз, когда Саша открывала дверь и он видел, что глаза ее по-прежнему полны пугающей пустоты, – сердце у него сжималось.
Или нельзя так сказать – «полны пустоты»? Ну, неважно. Ему хотелось, чтобы этой пустоты в ее глазах не было. И если для этого надо отвезти ее за сто пятьдесят километров от Москвы, то он отвезет, конечно.
Сергей пообещал приехать за Сашей пораньше. Но когда уже выходил из дому, позвонил отец, и пришлось задержаться, разговаривая с ним, и надолго задержаться.
Давно прошло время, когда он испытывал горестное отчуждение от отца. Справедливым или нет было то чувство, Сергей и теперь не понимал, но теперь оно сменилось жалостью. Лет десять назад он даже спросил маму – осторожно спросил, как бы мимоходом, – не считает ли она, что отец мог бы приехать к ним. Сергей не уточнил, что имеет в виду; может, в гости приехать. Но мама все поняла и без уточнений.
– Сережа, я не хочу, чтобы он приезжал, – ответила она тогда. – В ту же реку заново не войдешь, разбитую чашку не склеишь. Может быть, эти истины банальны, но от этого они не перестают быть истинами. Перемены в сердце необратимы. Во всяком случае, для меня. Я уже не смогу считать его близким человеком. А зачем мне жить с чужим человеком?
Это было Сергею понятно. Его собственное одиночество, которое вызывало недоумение у всех знавших его людей, было ответом на этот же самый вопрос: зачем мне жить с чужим человеком?
И все-таки он считал, что маме не хватает снисходительности. Это казалось ему странным, ведь она была тонким человеком. Отца Сергей тонким человеком не считал, но снисходительность была одним из главных его качеств. Даже не снисходительность, а великодушие.
Разговор, в котором Сергей это понял, произошел очень давно. Отец уже жил тогда в одиноком бездействии: молодая жена, та самая Ленка Жукова с коровьими глазами, давно его бросила, служба в советской армии кончилась, да и советской армии уже не было в Латвии. Одиночество было, одиночество. Он радовался, когда приезжал сын, и, в отличие от прежних лет, любил вести с Сергеем долгие вечерние разговоры.
– Я уже академию заканчивал, когда узнал, что меня в адъюнктуру рекомендуют, – рассказывал отец в один из таких вечеров. – Понадобились военные ученые, а у меня одни пятерки. Специальный приказ министра обороны вышел, что отличникам можно сразу в адъюнктуру, без обязательной службы в войсках. И я уже знал, что в Москве остаюсь. А это для меня было важно, я же понимал: жена сама ребенок, и беременна, и всю жизнь в Москве прожила, и в институт ей надо поступить, и вообще, что такой девушке, как она, делать на ракетной точке? В общем, я обрадовался. А тут выборы в Верховный Совет. Ну, выборы и выборы, это же формальность, результат навсегда известен, так мы тогда думали. Но тогда было негласное указание: чтобы к девяти утра весь личный состав вместе с семьями проголосовал и командиры доложили бы о стопроцентной явке. Голосовать надо было в клубе. Это бывшие казармы Преображенского полка. Красиво там – лестницы парадные, колонны… И общежитие, где мы с мамой твоей жили, совсем рядом. Пять минут идти, не больше. Но встать в половине девятого Ира не смогла. Токсикоз, сил нет… Не могу, и все.
– Но ты же мог ей сказать… – начал было Сергей.
– Не мог, – отрезал отец. – Не мог я сказать беременной жене, что она обязана встать, чтобы у меня не было неприятностей. Выговорить я этого не мог. А она молодая была и, что будут неприятности, тогда еще не понимала.
Может, это следовало считать глупостью. Но Сергей считать это глупостью не стал. Причина отцовского «не мог» была ему так понятна, как будто происходила из него самого.
– И что? – спросил он.
– Пришли голосовать в половине двенадцатого дня. В клубе, конечно, уже пусто. Только на лестнице стоят начальник академии, парторг и начальник курса. Лица у всех – не передать. Проголосовали мы с Ирой. Идем обратно. Начальник курса ко мне подходит и сквозь зубы говорит: «Февралев, задержись». А он ко мне, офицеру, не должен на «ты» обращаться. Ладно, это игнорирую. Но говорю: «Разрешите проводить жену на улицу». Проводил, вернулся. Ну, и они мне высказали. Никакой адъюнктуры, и служить поедешь в самую глубокую дыру, какая только есть на карте, и из дыр таких не вылезешь. Так оно и вышло.
Сергей вспомнил, как замерзала вода в тазу, над которым брился отец, как через картонную стенку барака было слышно каждое соседское слово… И что мама так и не научилась колоть дрова, тоже вспомнил.
Она не захотела встать в половине девятого. И отец ее ни разу в этом не упрекнул.
– Но она же поехала со мной, – словно подслушав его мысли, сказал отец. – И ни разу не упрекнула меня в том, как прошла ее молодость и как пошла жизнь. Совсем не так, как должна была пойти.
Сергей не понимал, кто из его родителей больше виноват перед другим. Но что перемены, произошедшие с ними после расставания, необратимы, это он понял давно.
А отца он любил и, когда тот позвонил, не мог сказать ему, что торопится.
Из-за разговора с отцом Сергей приехал за Сашей с опозданием, потом была пробка на выезде из Москвы, потом пробка в Солнечногорске… В пробках не было ничего особенного, а сейчас он даже радовался им. Они с Сашей разговаривали, молчали, думали о своем и рассказывали, о чем думают, друг другу.
Ему было очень хорошо с ней, и если бы он видел, если бы чувствовал хоть слабый, мимолетный знак того, что она испытывает к нему что-нибудь, кроме рассеянного приятельского расположения, то, конечно, вел бы себя иначе. Но никаких знаков не было.
Это не изменится, он понимал. Сергей знал, что вследствие долгого общения у людей может появиться только привычка друг к другу. А пустая привычка – это было совсем не то, чего он хотел с Сашей.
Но все равно он радовался, что они вот так вот едут вместе под низкими февральскими небесами.
Когда доехали до нужного поворота, уже сгущались сумерки. Поворот к будущей стройке был расчищен. Японский джип, даже Сергеев подержанный, мог доехать до нужного места без затруднений. Но само это нужное место…
Это было чисто поле. Великанская ладонь. По краю поля, очень далеко, тянулся темный лес.
– Только избушки на курьих ножках не хватает, – сказал Сергей.
– Да, красиво здесь, – кивнула Саша.
Он совсем не утверждал, что здесь красиво, а наоборот – думал, что зря привез сюда Сашу. Ну вот она, огромная земля, лежит перед ними. Он представляет, что здесь будет через два года, и, конечно, радуется. А Саша ничего такого представлять не обязана, она и спутниковую карту могла бы посмотреть, без лишних усилий. И радоваться ей нечему, и ехать сюда было незачем.
Но Саша выглядела довольной. Непонятно, правда, чем, но глаза блестят.
Сергей вспомнил, как она сказала однажды, что в детстве радовалась, что хоть глаза у нее не голубые, а, по крайней мере, серые, все-таки поменьше на куклу похожа. Он тогда присмотрелся и уточнил, что глаза у нее, как вода в весенней луже. Она долго смеялась такому определению, а он смущенно объяснял, что это всего лишь точное обозначение цвета, и это очень красивый цвет, темно-серый с глубоким блеском.
– Посидите в машине, Саша, – сказал Сергей. – Там вон строение какое-то. Может, контора. Пойду выясню, что здесь происходит.
Вытаскивая ноги из плотного снега, он пошел по полурасчищенной дороге к будке, стоящей у края поля.
Человек, которого он там обнаружил, оказался сотрудником Колькиного холдинга. Он заехал сюда сегодня на полчаса и сообщил лишь то, что Сергей и сам понимал: кто ж зимой тут что будет делать, вот снег растает, тогда работы начнутся, а так-то все у них в порядке… Сергей кивал, чувствуя себя той самой дурной головой, которая ногам покоя не дает. Дурной и не по возрасту пылкой.
Он вышел из будки и увидел, что Саша стоит на поле по колено в снегу. Это еще зачем? Сергей быстро пошел по дороге обратно.
И тут вдруг она сложила ладони рупором возле рта и, закинув голову, закричала громко, в никуда, в продуваемое ветром пространство:
– Я сора-адуюсь! Сора-адуюсь!
И засмеялась, и пошла по полю вперед, без дороги, проваливаясь в снег уже и выше колен.
Сергей не понял, что значат ее слова, но это ее неожиданное передвижение очень его обеспокоило. У нее же нога! И черт его знает, что там на этом поле под снегом творится.
Он побежал к ней. Но из-за плохо расчищенной дороги бежал, конечно, медленно. Он еще только до кромки поля добежал, когда Саша упала. Она вскрикнула и забарахталась в снегу, схватившись руками за лодыжку больной ноги.
– Саша! – воскликнул Сергей. – Да это что ж такое?!
Он бросился к ней по полю, запнулся, упал тоже, вскочил… Когда он наконец добрался до нее, она сидела в снегу и утирала слезы.
– Да что ж это такое, Саша! – повторил он.
– Извините, Сережа, извините! – Она вытерла слезы и засмеялась. – Вы даже не представляете… Я сама не представляла…
И снова заплакала.
Он не понимал, что с ней происходит. Что такого она увидела в этом пустом поле, чтобы плакать и смеяться? Но что бы ни было, а больную ногу повредила точно.
– Пойдемте, – сказал Сергей. – За шею меня держите.
Он вытащил ее из снега, как морковку из грядки. Но идти своими ногами ей было совсем ни к чему, да она и не смогла бы, наверное. Сергей взял ее на руки и понес к дороге.