Голем 100 - Альфред Бестер 17 стр.

— СПЕШИТЕ! СПЕШИТЕ! СПЕШИТЕ! — В одной руке у него была супница, в другой — здоровенная клизма. — СПЕШИТЕ! СПЕШИТЕ! СПЕШИТЕ! СЮДА! ВСЕ КО МНЕ! ПО ОДНОМУ И ВМЕСТЕ! ВДАРЬТЕ ПО ЖЕЛУДКАМ! НАЖМИТЕ С ДВУХ СТОРОН! ТОЛЬКО У НАС — СУПЧИК, ВКУСНЫЙ, КОГДА ВХОДИТ И ВЫХОДИТ! Привет, Блэз. Опс благослови.

— Опс благослови, господин председ... Миллс. Хо­зяин, я... извините. Милли, я хочу оплатить разгром в лаборатории.

— Да брось ты, Блэз. ВДАРЬ! ВДАРЬ ПО ЖЕЛУД­КУ! Сегодня — начало недели Опс. Все прощено, забы­то, и мы устроим тебе новую лабораторию. ПОЗНА­КОМЬТЕСЬ С БОМБОЙ В БРЮХЕ! ЗАЛЕЙТЕСЬ С ОБО­ИХ КОНЦОВ! Мы себе это можем позволить, видит Бог — уйму денежек сделала на тебе «ФФФ».

— Огромное спасибо, Милли.

— Опс благослови, Блэз.

— Предсе... Милли, я хочу еще об одном попро­сить: нужно особое место для особого опыта — и нужно поскорее. Есть ли у «ФФФ» глубокая шахта с подачей энергии? Мне нужно место, где подопытный был бы в полной изоляции.

— Шахта? Да, Господи, у нас десяток заброшенных шахт по всему свету, но ни одну так быстро не устроить, Блэз.

— Почему?

— Во-первых, всю проводку и канализацию дав- ным-давно ободрали и сдали в утиль. Во-вторых, там поселились бомжи. Их там тысячи. Год, не меньше, при­дется потратить, чтобы их оттуда вышвырнуть, а они будут вопить и брыкаться. СПЕШИТЕ! СПЕШИТЕ! СПЕШИТЕ! ВДАРЬТЕ ПО ЖЕЛУДКАМ!

* * *

Гретхен не удавалось пробраться сквозь толпу вок­руг Музея Художеств, потому что всякие подобия при­личий отбрасывались на неделю Опс по всему Коридо­ру. Те, кто всегда одевался прилично, симулировал оборванцев. Те, кто говорил и вел себя как культурные люди, подделывались под простонародье. Единственно, в чем она могла быть уверена, — все, кто собрались здесь, это ценители искусства.

Музей придерживался заимствованного из Неапо­ля освященного веками новогоднего обычая. Неаполи­танцы весь год копят надоевшую или вышедшую из употребления мебель и утварь, а в Новый год, бурно веселясь, выбрасывают рухлядь из окон, так что, прохо­дя по улице, лучше поостеречься падающей из окон мебели.

Вечно терзаемый проблемой хранилищ, музей при­бегал к вышеописанному обычаю в первый день Опс. Всякий хлам, занимавший высокоценное место, сочтен­ный недостойным или оказавшийся непродажным (за пристойную цену), выбрасывался из окон верхнего этажа.

Вниз летели картины, эстампы, гравюры, плакаты, статуи, безделушки и редкости, пустые рамы, части до­спехов, старинные костюмы, папирусы, причудливые музыкальные инструменты, мумии кошек, обшарпан­ные пистоли, прохудившаяся оловянная посуда.

В окнах веселились до упаду, глядя на осатаневшую толпу, где каждый задарма пытался ухватить все под­ряд, что падало из окон, и Гретхен понимала, что удо­вольствие сотрудников музея только частично объяс­нялось радостью освобождения музея от завалов хламья. Она все еще околачивалась по краю толпы, ког­да в нее неожиданно врезался мощный человеческий снаряд.

— Извините. Опс благослови, — пробормотала она, отодвигаясь.

— Опс благослови, — отозвался чистый воспитан­ный голос без малейшего следа принятой в неделю Опс вульгарности.

Гретхен с любопытством обернулась —- перед ней была Царица Пчел, Уинифрид Эшли.

— Реджина!

— Как, ЧК? Неужели это в самом деле вы, душень­ка? Как неожиданно и как мило! Что вы здесь делаете? Держитесь за землю, чтобы повезло?

— Да нет, Реджина. Я хотела извиниться и распла­титься с музеем за беспорядки, которые я у них вчера учинила, но вижу, что сегодня это невозможно. А вы?

— Ах! Я надеюсь заполучить один неведомый ни­кому клад.

— А мне можете сказать?

— Ну разумеется, моя милая, вы же все-таки одна из нас. — Реджина понизила голос. — У них в углу пылится механическое пианино. Каждый год я наде­юсь, что оно им уже надоело и они его выбросят.

— Но в вашей изумительной коммунистической квартире уже есть одно, Реджина!

— Да, ЧК, и я не стремлюсь завладеть той рух­лядью, что стоит в музее. Мне нужно то, что внутри их пианолы. Об этом известно только мне — первый вос­ковой валик с «Интернационалом» Потье и Дегейтера, 1871 года издания. Это стало бы жемчужиной моего декора! Только послушайте! — Реджина запела так же мелодично, как и говорила: — «Вставай, проклятьем за­клейменный!..» — и оборвала пение смешком. — Навер­ное, это пустая мечта, но все равно я трогаю землю на счастье. Мы увидим вас сегодня в нашей компании, не так ли, милочка ЧК? Изю-юмительная Опс-вечеринка для развлечения наших мужчин. Опс благослови.

* * *

На сливе дамбы Гудзон-Адовы Врата устроили бес­платную общественную купальню. Пресная вода, на­гревшаяся после системы охлаждения реактора. Чуток радиоактивная, ну да какого черта! Опсдень! Поживи всласть, дотронься до земли на удачу, и пошло оно все!..

Огромный водосток кишел голыми, раскрасневши­мися от жара телами, пузырящимися мыльной пеной, ныряющими, выпрыгивающими, как дельфины; в еди-

ную рапсодию сливались хохот, вопли, бульканье и фырканье.

— Рано или поздно должна появиться утопленни­ца, — шепнул стоявший рядом с Шимой мужчина. — Неважно, сама по себе или ей помогут. Так что я не теряю надежды. Опс благослови.

— Опс благослови, — ответил Шима, обозревая не­знакомца.

Зрелище ему представилось поразительное: высо­кий, лицом и фигурой угловатый, как Линкольн, замет­но пегий. Волосы белые, как у альбиноса, борода черная, глаза красные, а на коже беспорядочно чередовались белые и черные участки.

— Я гаплоид, — механически уронил незнакомец, словно непроизвольное вздрагивание Шимы было чем- то тысячекратно встречавшимся. — Хромосомы только от одного из родителей.

— Но вы альбинос, кажется, или что-то вроде? — заинтересовался Шима.

— Альбинос-гаплоид, — безучастно откликнулся незнакомец. — Остановимся на этом, доктор. Не надо исследований.

— Как? Что? Вы сказали «доктор»?.. Неужели вы?..

— Да, разумеется. А вы, кажется, ничего не помни­те. Можно узнать, чем вы так наширялись тогда?

— Прометий. РтНг — гидрид прометия.

— Никогда не слышал. Надо будет запомнить. Так вот что, доктор, если одна из них утонет, — неважно, помогу я ей в этом или нет, — будьте так любезны, не вмешивайтесь. Никакой попытки оживления. Никакого искусственного дыхания. Если понадобится дыхание «рот в рот», то я проведу его на свой манер.

— Господи, меня от вас тошнит!

— Не черните то, чего не пробовали.

— Да, Боже мой, я бы раньше умер!

— Извините, я не тащусь от мальчиков.

Шима сделал глубокий вдох.

— Нет-нет, простите меня. Я очень, очень сожа­лею. Извините, что я потерял голову. Я пришел вовсе не для того, чтобы спорить или ссориться с кем-то, и уж безусловно не мне осуждать чьи-то моральные уста­новки. Умоляю вас простить меня.

— Вы хорошо это сказали.

— Поэтому, если позволите...

— А куда вы направляетесь?

— Пытаюсь увидеться с управляющим плотиной.

— Ах вот как? В самом деле?

— Да-да. Извините, вы случайно не знаете, где я могу его (или ее?) разыскать?

— Я чем-то вам обязан?

— Нет, я ваш должник.

— Мило сказано. Управляющий плотиной — гос­подин Лафферти.

— Благодарю вас! А где я могу увидеть господина Лафферти?

— Здесь. Я — Лафферти.

Шима снова утратил душевное равновесие. Он без­звучно разинул рот, потом выдавил:

— Но... но... но...

— Но как? — усмехнулся Лафферти. — Просто. Одаренность. Усердный труд. И тот простенький факт, что я унаследовал пятьдесят один процент акций пло­тины Гудзон-Адовы Врата.

— Очень похоже на Ильдефонсу, — пробормотал Шима.

— Так ли уж надо ее впутывать к нашему fete[62], доктор?

— Простите меня еще раз. Снова приношу извине­ния. Я сегодня дурак дураком.

— Принимаю без оговорок.

— Господин Лафферти...

— Нудник, Опс благослови.

— Нудник. Благодарю. Опс благослови. Я... Я хотел бы попросить об одолжении управляющего ГАВ...

— Просите.

— Я нуждаюсь в совершенно необычном месте для постановки необычного сенсорного эксперимента. Ме­сто это должно быть полностью экранировано от зри­тельных и звуковых воздействий. Я надеялся, что поме­щения глубоко под плотиной...

— Ничуть, — оборвал его Лафферти. — Если бы вы не захлопотались там внизу со своими дурацкими пе­тардами, то заметили бы, что там внизу постоянно слы­шен гул и плеск воды. Кстати о воде — очаровательная девочка погружается уже в третий раз. Она явно нуж­дается в моей нежной опеке. Извините меня.

Шима был не в состоянии отвечать.

Некрофил-знаменитость одарил его улыбкой.

— Мы на досуге еще обсудим, как вы натравили на меня субадара Индъдни. — Он бросился в водосброс, выкликая: — Силен как ястреб! Стремителен как кор­шун! Вперед! Во славу некро-культуры!

* * *

Татуировочный салон Джанни Ики — это вам не какая-то дыра. Предприятие напоминало клинику. Сте­ны громадной приемной увешаны плакатами; по сторо­нам — двери, ведущие в десяток отделений с десятком суетящихся операторов. Дело было поставлено на по­ток. Если, к примеру, пижон из Гили захотел бы высоко ценившуюся (и весьма дорогую) татуированную кобру, то в первом кабинете ему контуром наносили рисунок змеи вокруг талии; в следующем — прорисовывали де­тали; в третьем — раскрашивали, а в четвертом — изо­бражали голову с оскаленной ядовитой пастью, предва­рительно со всем почтением и тактом вызвав эрекцию. Дама, пожелавшая, чтобы ее labia majora[63] превратили в веки зазывно подмигивающего глаза, подвергалась на этой поточной линии такому же почтительному и так­тичному обращению.

Но сегодня, в первый день праздника Опс, салон не работал как обычно — в нем гуляли нищие. Джанни Ики занимался не только декоративной или эротической та­туировкой — ему прекрасно удавались разные увечья: синяки, ушибы, свежие шрамы, разверстые раны и зло­качественные поражения кожи — для вороватых «жертв» транспортных происшествий, попрошаек-вы-

могателей и всякого разного отребья. Потому-то его клиника и служила неафишируемым клубом професси­ональных мошенников Гили.

Когда Гретхен Нунн вошла в приемную, она застала там развеселую пляску протезов. Вопили синтезаторы. Попрошайки-калеки сняли свои искусственные руки, ноги, ладони, ступни, даже полшеи. Они сидели круж­ком, манипулируя крошечными системами управле­ния, и покатывались со смеху, глядя, как их отсоединен­ные протезы скакали и вертелись, подчиняясь радио­командам. Ноги самостоятельно притоптывали, взбры­кивали и отбивали чечетку. Отсоединенные руки пере­плетались с другими такими же, изображая протезную кадриль.

А некоторым хозяевам удавалось так ловко управ­лять своими искусственными кистями рук, что у них пальцы изображали вереницу исполняющих канкан — как в варьете.

Добродушный коренастый (что вдоль, что поперек) толстяк, совершенно голый, если не считать покрывав­ших его с головы до пят татуировок, подошел к Гретхен, расплываясь в приветственной улыбке.

— Buon giorno[64]. Опс благослови. Никогда, думал я, mai[65] вы не вернетесь сюда.

— Опс благослови, — отозвалась Гретхен. — Вы... Вы, должно быть, и есть господин Ики?

— Si, Джанни. Вы прошлой ночью были pazza[66], а? Слишком много винца?

— Я пришла извиниться и возместить урон, Джанни.

— Извиниться? Grazie. Очень gentile. Grazie[67]. Но что возмещать? За что? Шутка, верно? Molto cattiva[68], но всего только шутка. Вы пришли — вот и мой праздник в честь Опс. Этого достаточно,

— Но я должна что-нибудь для вас сделать!

— Должна, да? Так-так. — Джанни задумался, по­том расплылся в еще более щедрой улыбке. — Bene[69]! Вы потянцуете с нами.

Гретхен ошарашенно воззрилась на него. Он отве­тил на ее вопрошающий взгляд, кивнув в сторону тан­цоров.

— Выбирайте себе партнера, gentile signorina[70].

Не в ее характере было испугаться или заколебать­ся. Гретхен шагнула в круг, одним взглядом оценила пляску протезов и похлопала по плечу протез плеча и руки.

— Зигфрид, — обратился Джанни к трем четвер­тям нищего. — La signora приглашает тебя на вальс.

Гретхен кружилась в танце под пение Джанни Ики:

«Gualtiero! Gualtiero! Condurre mi per altare...»[71]

* * *

Под прогулочную баржу использовали вдребезги разбитый колесный пароходик с Миссисипи. Там собра­лись члены ККК на барбекью. Шима с трудом верил своим глазам: углубление, заполненное полыхающими углями, над ямой поворачивается гигантский вертел. А на сам массивный стальной вертел, связанное по рукам и ногам, насажено нечто безусловно человекообразное.

— Господи помилуй! — Губы Шимы еле шевели­лись. — Жаркое людоедов!

Вождь племени ватусси, семи футов ростом, укра­шенный всеми атрибутами африканского царька, при­ветствовал Шиму:

— Опс благослови, доктор Шима, добро пожало­вать на наш пир с Бледнолицым.

— Опс благослови, — непослушными губами ото­звался Шима. — Так вы меня запомнили?

— Кто же забудет ваше и госпожи Нунн выступле­ние в эдакой странной «Порги и Бесс»? Подобные вос­поминания хранят вечно.

— Я пришел, чтобы загладить содеянное. Мне очень бы хотелось уладить с вами это дело: оказанием любезности, деньгами, чем скажете.

— В день Опс? Ни за что! Забудьте об этом, доктор. Мы уже забыли. Пойдемте, присоединитесь к нам — вот-вот подадут ужин.

— И все же, — продолжал настаивать Шима, — я хотел бы чем-нибудь быть вам полезным, потому что пришел просить вас об услуге.

— Ах так! О какой же?

— О смете на строительство.

— Да? И чего?

— Мне необходимо поставить опыт по сенсорному восприятию. Для этого нужна полная изоляция объек­та — что-то вроде небольшого толстостенного бетони­рованного бункера.

— Понятно. И что же?

— У ваших ребят в руках все строительство. Как скоро вы могли бы соорудить такой бункер и во сколь­ко это обойдется — могли бы вы дать мне график и смету?

Вождь ватусси уныло покачал головой.

— Очень жаль, но мы не можем удовлетворить ва­шу просьбу, доктор Шима. Мы бастуем в знак протеста против решения дирекции принять боевиков ООП в ох­рану. Что бы там ни заявляли в ООП, они — не настоя­щие черные. Протянется это еще месяца три, и мы гото­вимся к бойне. Очень сожалею. А теперь пойдемте, от­кушайте с нами.

У Шимы подступило к горлу.

— Простите, сегодня я не в настроении отведать длинной свиньи[72].

Ватусси понизил голос до заговорщицкого шепота:

— Прошу вас, доктор, не разочаровывайте наших гостей! Но мы не стали позорить ККК, подавая жаркое

всего лишь из бледнолицего. Мы отмечаем праздник гораздо более редким и дорогим деликатесом.

— Чем человек? О Господи, что же это?

— Горилла.

* * *

Опсдень! Опсдень! Опсдень! В церкви Всех Ате­истов сардонические раскаты органа сопровождали увенчание Христа дурацким колпаком. Музыка была настоящей, а не в записи, с удивлением отметила Грет­хен. На скамье органиста метался бушующий маньяк, топочущий по педалям басов, колошматящий по всем четырем клавиатурам разом... Своей сатанинской музы­ке он непрерывно вторил зывываниями, стонами и ры­чаньем.

Он был в обычных для Опсдня лохмотьях, поэтому Гретхен никак не могла определить его общественного положения, но чисто по внешности — индеец-ирокез с головы до пят: смуглое лицо, орлиный нос, большой тонкогубый рот, мясистые уши. Череп выбрит наголо — лишь ото лба к затылку топорщился жесткий гребень черных волос.

«Ему только военного оперения не хватает», — по­думала она, забираясь на хоры, чтобы лучше видеть.

У него, наверное, было отличное боковое зрение.

— Какого рожна тебе здесь понадобилось? Опс благослови.

— Опс благослови, — попыталась Гретхен пере­крыть рык органа. — Я пришла, чтобы замять скандал, который вчера учинила в церкви.

— А! Понял. И угу. Ты и есть та подруга, что спела Catulli Carmina[73]? Забудь. Церковь уже. Есть своя кре­дитка?

— Кредитка?

— Очнись, детка. Кредитка. Ксива. Имя.

— О! Гретхен Нунн.

— А я Маниту-Вин-На-Мис-Ма-Баго.

— К-как?

— По-вашему, Тот-Кто-Может-Улестить-Мани- ту-Спуститься-На-Землю.

— Вы индеец?

— По большей части.

— Ну и дела, Опс благослови! А как к вам обращать­ся? Манни? Господин Баго?

— Какого черта! Это не катит. Зови меня Финкель.

— Финкель?

— Сечешь! Скрябин-Финкель.

* * *

В роддоме Равных Прав двадцать голых лилипутов исполняли балет нерожденных младенцев — «Право на Жизнь». Каждого из них пуповина соединяла с фалли­ческим майским шестом в центре; они вякали хор эмб­рионов под приглушенное сопровождение оркестра, которым дирижировал зверского вида казак, зарычав­ший на Шиму в си-миноре:

— Ты, фраер, пошел вон со сцены! Опс благослови.

— Опс благослови. Прошу прощения. Не хотел ме­шать. Я ищу кого-нибудь из начальства.

— Я здесь начальство.

— Хочу извиниться за причиненное мною вчера беспокойство и уладить дело.

— А, усек. Ты и есть тот придурок, который заявил, что его трахнул слон?

— Да.

— Имя?

— Шима. Блэз Шима. А ваше?

— Аврора.

— Как?

— Угу. Меня назвали в честь крейсера, который встал на сторону Красной Революции. Лады. Извинения приняты. Все спокойно и Опс благослови. А теперь ка­титесь отсюда к черту, Шима. У нас нелады с аранжи­ровкой — эти выродки ничего не рубят.

— Нашевам, господин... как мне к вам обращаться? Аврора? Орри?

— Какого черта! Финкель. Скрябин-Финкель.

— Неужели! Так это вы написали великий гимн Армии Оледенения «Как Ему пчела...». Я потрясен!

— Мы все его написали, кореш... ЛЯ-МИНОР, ПО­ГАНЫЕ УРОДЫ! ЛЯ-МИНОР! Вся упряжка Финкеля.

* [74] *

Есть среди отходов ювелирной промышленности те, которые называются «налет». На полу мастерской за год оседает слой пыли от работы с драгоценными кам­нями и металлами. В Опс день Пассаж распахивает две­ри своих мастерских перед алчными ордами, вооружен­ными метлами, коробками, щетками и совками. К тому моменту, как я все это пишу, никто не знает, получил ли хоть один из этих стервятников прибыль от своих «на­летов».

Неизбежным было, что Гретхен, проходившая по Пассажу, извиняясь и пробивая чеки в компенсацию за разгромленные витрицы — ювелирная братия не склон­на к всепрощению, — так вот, было неизбежным, что в толпе запыхавшихся хищников-подметальщиков она разглядела знакомую солидную фигуру. Ента Калента, вооруженная пылесосом на батарейках! Ента поровну распределяла свое внимание между пылью, которую собирала пылесосом, и обороной последнего от посяга­тельств обозлившихся владельцев метел.