Слушать ее Любе было страшно и больно. Но остановить ее она не могла, она обязана была выслушать Татьяну до конца. И хоть что-то, хоть что-то понять, господи!
Важно…
Что Тимоше могло показаться важным?! Что это было?! Их неудавшаяся любовь с Кимом или что-то еще?! А что еще могло быть важнее этого?!
Что? Что? Что???
– Я приду. Я приду завтра утром, Тань. Слышишь! Я приду непременно. Завтра. Утром. Хорошо? – отправиться к Савельевым прямо сейчас она не смогла бы ни за что.
Снова слушать, видеть, страдать…
Нет, завтра. Завтра рядом с ней будет Хелин. Он поймет, он поддержит, он, быть может, даже сумеет помочь ей чем-нибудь, хотя бы советом. А сейчас… Вернувшись, снова оказаться одной в заточении собственных стен, собственного горя и собственного одиночества… Нет! Она не справится. Видит бог, не справится. Завтра…
– Хорошо. Я все приготовлю, – устало пообещала Савельева, продолжая плакать и звенеть стеклянной посудой. – Все бумаги сложу в большой бумажный конверт и заклею. Если меня вдруг не окажется дома, тебе ребята отдадут или мама. Я с утра могу уехать на кладбище. Я каждое утро туда езжу. Можешь меня не застать… Кто-нибудь отдаст тебе, Люба. А там уж смотри и думай сама, как тебе поступать…
Татьяна наскоро простилась и положила трубку. А Люба готова была разреветься.
Как же тяжко-то, господи! Так тяжко, что впору биться головой о стену и выть, выть, выть. А завтра встреча с Хелиным и она просто обязана улыбаться, источать настроение, шутить. Полноценно отдыхать, одним словом. А как же можно, если Таня вдруг говорит о таком.
Его не стало и, может быть, из-за тебя… Так она сказала, обвиняя.
Ким приехал, и все закрутилось… Савельев оказался первым… Так неделю назад заявил Иванов, страшно округляя глаза.
Это был несчастный случай… Водитель не справился с управлением, отказали тормоза… Так считают бывшие Тимошины коллеги.
Что из всего этого – правда, а что вымысел? Как все это связано? Где пересеклось? Пересеклось и замкнулось на ней…
Купальник она все же купила. Не тот, который присмотрела изначально. Он вдруг показался ей совершенно неприличным и кричащим. Взяла другой, черный. И шорты купила совсем не те, что примеряла час назад. Побродила по отделам. Скорее по инерции, чем из желания порадовать себя покупками. Какая уж тут теперь радость, после всего услышанного. Потом завернула к кафе на углу своего дома и просидела там до темноты, страшась идти в пустую квартиру. Сидела у самого окна и наблюдала сквозь стекло за бесцельно слоняющейся по бульвару молодежью.
А может, и была у них цель, а ей просто так казалось. Не было суетливости в их движениях, и спешки не было тоже. А цель вполне могла быть, не то что у нее. Хотя… Хотя про нее тоже нельзя было так сказать теперь. У нее теперь тоже цель появилась.
Разобраться…
Непременно нужно было разобраться в причине гибели лучшего друга ее счастливой юности – Савельева Тимофея. И если причина в ней самой, то начать разбираться и с этим тоже.
Татьяна расплатилась за четвертую по счету чашку кофе. Взяла в руки два ярких блестящих пакета с покупками и вышла на улицу.
Бульвар был пуст. Люба медленно обогнула угол своего дома и пошла к подъезду.
Тихо… Тихо и душно, невзирая на одиннадцатый час ночи. Ни дуновения ветерка, ни стрекота цикад, словно и их доконала полуденная жара, не оставив сил на ночное беспокойство. Двор был безлюден. Молодежь успела рассредоточиться по ночным дискотекам и барам, побросав до следующего дня три оставшиеся в живых дворовые скамейки. Где-то в глубине двора, у мусорных контейнеров, копошились бомжи. Громыхали металлическими крышками и переговаривались, в основном, по поводу находок.
Люба переложила пакеты в левую руку и взялась правой за ручку подъездной двери. Странное дело, как зима, холод, так незапертая дверь болтается из стороны в сторону. Как лето и зной, так к двери кто-то усердный постоянно прибивает чудовищных размеров пружину.
Она переступила порог. Дверь тут же вернулась на свое место, ощутимо приложившись к ее спине. Люба сделала шаг, другой и внезапно остановилась. Понять, что ее встревожило, было несложно. В подъезде на первом и втором этажах не горел свет. Кажется, и третий тонул в темноте. Но гореть-то свет должен был! И горел всегда, невзирая на дневное время. А что же теперь?..
Теперь света не было. Он горел где-то на верхних этажах. Слабый намек на его свечение тускло мерцал где-то далеко вверху и тонул на нижних этажах, словно в бездонном колодце. Сравнение с колодцем Любе особенно понравилось, оно было абсолютно точным, потому что абсолютно ничего не было видно. Идти ей пришлось на ощупь. Почти прижимаясь к стене и выставив впереди себя руку. Она заносила ногу над воображаемой ступенькой, нашаривала ее носом босоножки и осторожно ставила сначала одну, потом другую. И так шаг за шагом. Шаг за шагом. Пока ее рука не уперлась во что-то. Преграда, возникшая на ее пути – где-то между первым и вторым этажом, определенно была человеком, под пальцами колотилось живое человеческое сердце.
– Ой! – осторожно пискнула Люба, правда, не особенно громко. – Кто здесь?
– Свои, – ответил ей бесполый голос едва слышно.
– Извините, – пробормотала она и попыталась обогнуть невидимку стороной. – Кажется, я… Кажется, я едва на вас не наступила…
– Пустяки. – успокоил ее мужчина, конечно же, это был мужчина, грудь, в которую она уперлась рукой, была твердой и мускулистой. – А вы кто? Я в том смысле, вы здесь живете?
Так, кажется, ясно. Это наверняка очередной Жанкин ухажер. Явился к ней без приглашения и либо не был пущен на порог, либо не застал бессовестную сердцеедку дома. Теперь этот незваный гость станет приставать к Любе с просьбами. Просьбы всякий раз разнились. Словесные послания чередовались с букетами и тугими свертками. Причем словесные не всегда оказывались приличными, и повторять их Люба отказывалась наотрез. Что на этот раз, интересно.
– Да, я живу в этом подъезде, – ответила она со вздохом и поднялась ступенькой выше незнакомца. – А вам кто нужен-то?
– Да судя по всему, ты и нужна.
Она даже не успела понять, что произошло в следующую минуту.
Вдруг сделалось очень трудно, вернее, совершенно невозможно дышать. Кожа шеи отчего-то заледенела и натянулась, а вот уху, напротив, сделалось горячо. Это уже потом она поняла, почему горячо. А поначалу еще пыталась дергаться и двигать ногами, намереваясь двигаться дальше вверх. Странно, но и испугалась Люба не сразу. Сначала было ощущение холода и жара, а уж потом пришло осознание.
– Люба? Закатова? Это ведь ты? Ты, сучка, знаю, что ты. Не дергайся, удавлю, – просто и без затей пообещал ей горячим шепотом на ухо незнакомец.
Она и не думала дергаться. Кивнуть просто хотела, что да, мол, я. Но предостережению поверила и тут же замерла, одной рукой вцепившись в ручки пакетов с нарядами, а ладонь другой втиснув в стену.
– Умница, Люба. Ты ведь у нас умная тетя, так? – он дождался, когда она снова сделает попытку ему кивнуть, и продолжил: – Если умная, то сразу меня поймешь… Ты мне возвращаешь то, что должна, а я тебе… А я тебе оставляю жизнь. Это много, Люба, поверь мне.
Она поверила ему сразу и в который раз попыталась кивнуть. И тут же крепко зажмурилась, потому что смотреть на оранжевые круги, плывущие перед глазами, сил больше не было. Темнота подъездная и эти чудовищные круги, наслаивающиеся один на другой. Бр-рр, чертовщина, да и только. Чертовщина и бредятина полнейшая.
Что хочет от нее этот человек? Кажется, разговор ведется о каком-то долге. Какой, интересно, долг он имел в виду? Если Жанкин, то она отдала ей деньги еще на прошлой неделе, а больше…
– Ты мне должна целое состояние, киска моя, – не унимался незнакомец, тиская ее горло, которое саднило, горело и почти совсем не пропускало воздуха в легкие. – И не мне одному. За моей спиной стоят большие люди.
Ого! Да он тут не один, кажется… Она едва не хихикнула от нервного желания пошутить. Но парень цепко держал ее, лишая возможности просто что-нибудь ответить ему.
Да и отвечать особо было нечего. Он ее определенно с кем-то путает, хотя и называет безошибочно и имя ее, и фамилию. Надо бы поговорить, выяснить все.
– Ни одному твоему слову я не поверю, так и знай. – пробубнил он, словно угадал ее мысли. – И удрать не пытайся. Найду везде. Ринешься в ментовку, сдохнешь. Сроку неделя. Ты мне то, что забрала, а я тебе… жизнь.
Он отпустил ее внезапно и, кажется, именно его шаги она слышала за своей спиной на лестнице. Поворачиваться боялась. А вдруг это не он спускался, а он все еще стоит и глядит на нее из темноты. Так и пошла наверх к себе, не оборачиваясь. Пакеты с купальником и шортами болтались у нее в руке и мешали идти, забиваясь меж коленей. Зачем они ей? Ей жить осталось семь дней, а потом… Потом ни купальники, ни шорты, а белый платочек на голову и тапочки на ноги.
Господи!!! Что это было только что?! Что??? Что хотел от нее этот ужасный человек?!
Вопросы наплывали на нее так же стремительно, как недавние оранжевые круги. Наплывали и исчезали, так и оставшись без ответа.
Она не знала! Не знала и не предполагала, кому, сколько и за что была должна!!! Хоть бы пояснил, урод, чего хотел конкретно!
Люба поднялась на свой этаж, порадовавшись, что хоть здесь света было в достатке. Лампочка-сотка полыхала под потолком на лестничной площадке, высвечивая забеленные провода, тянущиеся к щитку, и свежую паутину в углу. Какие все же трудоголики эти пауки, не успеешь смахнуть паутину, как тут же наткут новую…
Почему-то, когда Люба открывала дверь, то была почти уверена, что ночь сюрпризов на этом не закончена. Что-то должно быть еще. Незапланированный визит Иванова, например. Он-то непременно должен был приложиться к ее страху и унижению.
Ключ в замке повернулся беспрепятственно. Иванов, если ему удавалось проникнуть к ней в дом, обычно запирался изнутри на предохранитель. Для прикола, так сказать.
Свет в квартире тоже не горел. Значит, Иванова здесь нет. Хоть одна приятная неожиданность за вечер.
Люба щелкнула выключателем и тут же едва не заорала в полный голос.
На полу валялось все, из чего до недавнего времени состояло ее домашнее хозяйство. Подушки со вспоротым нутром. Одеяло, исполосованное мелкими рваными ранами. Одежда, обувь, мука, сахар, буханка хлеба развороченная… Все ее имущество покрыло собой площадь пола кухни, прихожей, гостиной. Все, включая диванный поролон.
– Мерзавец… – Люба обессиленно привалилась к дверному косяку и замерла с округлившимися от ужаса и непонимания глазами. – Что он искал?! Что он мог искать?!
Несколько раз обойдя свою квартиру по периметру и Убедившись, что целым не осталось ничего, включая старые тюки с газетами, Люба села на деревянную кухонную табуретку и замерла, выпрямив спину.
Надо что-то делать. Но что? Звонить в милицию нельзя, иначе она сдохнет, так он пообещал. Сбежать тоже невозможно, найдет. Она ему верила. Да и куда бежать? К родителям на далекую родину? И навлечь на их бедные седые головы такую беду? Нет! Что угодно, только не это. Что же делать?..
Люба встала и снова прошлась по квартире. О том, чтобы оставаться здесь ночью, нечего и думать. Спать не на чем. Диван весь истерзан. Взгляд ее упал на старый чемодан, из которого умник вышвырнул новогодние игрушки. Вещи, что ли, в него собрать… Те, что остались в целости и относительной сохранности.
На то, чтобы собрать все барахло с пола, отсортировать его по кучкам и наиболее приличное сложить в чемодан, у Любы ушло минут двадцать. Еще столько же или чуть больше на то, чтобы смести в угол весь мусор. Куча получилась внушительная. Она вернулась в кухню, чтобы сунуть веник с совком под раковину, и тут увидела на столе те самые конверты, в которых ей Хелин из рук в руки вручал ее зарплату.
Деньги! Забрал! С чем же она теперь осталась?!
В глазах впервые за все время защипало, намекая на близкие слезы. Люба метнулась к столу. Схватила конверты и поочередно запустила руку в каждый.
Чудные дела твои, господи! Деньги были на месте. Все до единой купюры и даже лежали в том же самом порядке, что и раньше. К ним, правда, еще добавилась записка, нацарапанная печатными буквами на обрывке чего-то: то ли конверта, то ли клока упаковочной бумаги.
«Это не мое», – значилось там.
Что это значит?! Что значит – не мое?! Ну что хочешь, то и думай! Что искал тогда, если денег не взял?!
Люба все-таки разревелась. Прижимая оба конверта к груди, она в который раз за вечер пошла блуждать по квартире, без конца поглаживая каждую вещь, подвергшуюся нападению, и сопровождая каждое поглаживание горестным причитанием.
Было больно. Больно так, будто это по ней прошелся нож злоумышленника. И тут, словно ведро ледяной воды на голову, дикая безжалостная мысль: «подожди, еще и по тебе пройдется…» И снова слезы и боль, слезы и страх, слезы и безысходность.
Был бы жив Тимоша Савельев, ему бы позвонила. Он бы нашел способ избавить ее от злодея тихо и непринужденно. И снова всплыла жестокая правда в мозгах: «чего же тогда сам не уберегся…»
А вдруг!.. Вдруг это как-то связано между собой?! Этот гад, напавший на не, и то, что Тимоша погиб… Вдруг между всем этим имеется какая-то связь?!
Какая??? Какая, господи, какая?!
Люба доревелась до такой степени, что глаза начало резать, будто в них насыпали песка. Нос распух и покраснел. Голова разболелась. Сердце противно покалывало. А в мозгах было по-прежнему пусто. Ни одной зацепочки, ни единой мыслишки, ни даже крохотной догадки. Не знала она, и все тут, и даже не догадывалась, что хотел от нее этот человек и что именно искал в ее квартире.
Люба пошла на кухню и, подумав, поставила турку на огонь. Нужно было выпить кофе. Вообще-то она такой кофе не жаловала, держала все больше для гостей. Но сейчас был тот самый случай. Просветления требовала голова, просветления и трезвости мысли. Может, кофе поможет…
Кофе она упустила. Шоколадная пенка дрожала, дрожала нетерпеливо, да и хлынула на плиту. Вот и за это тоже она не любила его готовить. Люба досадливо поморщилась. Кофе в турке осталось ровно на наперсток.
Перелив его в крохотную чашечку, она плеснула туда молока, всыпала ложку сахара и, размешав, принялась пить крохотными глоточками.
Чудеса сегодня задерживались. Ничего телепатического чудодейственные кофейные зерна не извлекли из ее извилин. Одна огромная черная дыра вместо прозрения.
Ладно, смирилась она через полчаса, утро вечера мудренее. Завтра заберет у Тани Савельевой пакет с бумагами, что остались после Тимоши, может, тогда что-нибудь прояснится. А пока… Пока следовало бы где-то переночевать.
Она растерянно оглянулась вокруг себя. А ночевать-то было негде. Единственный диван – который она так любила, который выбирала вместе с родителями и который, если его разложить, превращался в огромный плацдарм – был безжалостно изуродован. Раскладушки в доме не было. Вернее, была когда-то. Как в доме без раскладушки? Но ее вместе со своими носками, трусами и парой свитеров забрал Иванов. Кресла не раскладывались. Что остается? Да ничего! Ей даже и на пол постелить нечего. Все разодрано, разрезано, превращено в мусор.
Куда идти, а?..
К Савельевым нельзя. Может, было бы и можно, но она не пойдет. Таня плачет беспрестанно. Ее горе неделей не исправить. Месяцы, годы понадобятся. А тут еще она завалится со своими проблемами. Здрассте, утешьте меня, если сможете. Оно ей нужно, Тане-то, в смысле? Нет, конечно.
Иванов? Тьфу, тьфу! Лучше в собачьей конуре, чем его просить о ночлеге. К тому же его квартирная хозяйка периодически делит с ним ложе. Путь к бывшему непутевому заказан.
Хелин? Тоже не вариант. Да Богдан Владимирович и сам пока собственным жильем не обзавелся. По-прежнему снимает номер в гостинице. Хороша она будет, заявившись к нему со старым чемоданом из-под новогодних игрушек и зареванным лицом. Глупо так поступать. Тем более что на завтра намечено романтическое свидание. А романтический настрой никоим образом нельзя портить трагической подоплекой. Нет, к Хелину тоже нельзя.
Приятельницы, с которыми иной раз проводили выходные, отпадали. У каждой семьи дети. К тому же их отношения не подразумевали подобной доверительности.
Куда же податься?..
Люба нависла над телефонным аппаратом, хвала господу, тот остался нетронутым, сняла трубку и, не особенно мучаясь вопросом: зачем она это делает, набрала номер Кима.
Это был старый телефонный номер его старой квартиры. Там, где он жил когда-то. Под самой крышей трехэтажного дома, построенного еще в начале прошлого столетия каким-то то ли купцом, то ли графом. Невзирая на возраст, дом был прочным и просторным. Широкие лестничные пролеты, высокие потолки, добротные стены толщиной в полметра. Окна были, правда, маленькими, как бойницы, но это не портило общего впечатления. В доме всегда было тепло, уютно и пахло как-то по-особенному. Киму всегда казалось, что дома пахнет нафталином и лавандой. Смеялся, что запах застоялся от господских сундуков, где хранились меха и кринолины. А Любе казалось, что в доме пахнет новогодней хвоей и леденцами. И казалось еще, что в таком доме всегда должно быть место празднику.
Там даже половицы скрипели как-то не так, мелодичнее, что ли. И закат из окна был виден. Они с Кимом часто теснились у узкого окошка, наблюдая за тем, как падает солнце за край дальнего поля.
А из ее окна… Только улица немножко. Почти в точку. Весна, лето, осень, тополиные ветки бьют по стеклам. Зимой сквозь голые древесные суставы просматривается часть улицы и то самое кафе, в котором она засиделась сегодня допоздна.
Она замерла с трубкой у уха и бесконечно долго слушала, как гудит ей в ухо невостребованный зуммер. Никто не подходил к телефону. Ни Ким, ни тот, кто мог после него поселиться в его уютной двухкомнатной квартирке с видом на лес и дальнее поле. Смешно, конечно, было надеяться, что он все еще там. Смешно вообще было надеяться на то, что он захочет с ней говорить, а уж помогать и тем более.