Джим наклоняется и поднимает пальто с пола. Скользкая ткань струится у него между пальцами, как вода. Он вешает пальто на спинку стула, но руки у него так трясутся, что пальто опять соскальзывает на пол. Приходится опять нагнуться, поднять его и снова повесить. Джим чувствует, что обе женщины внимательно наблюдают за ним– и Айлин, и эта особа с металлическим голосом. У него такое ощущение, словно с него заживо сдирают кожу. Словно он перестает быть самим собой и превращается в них, в этих женщин. Затем противная особа садится за столик и кладет ногу на ногу, говорить Джиму спасибо она явно не собирается.
У дверей кухни Айлин останавливается. Поворачивается к Джиму и одаряет его широкой улыбкой. Затем исчезает за дверью, а Джим смотрит ей вслед. Он настолько потрясен, что ему просто необходимо глотнуть свежего воздуха. Но выходить сейчас из кафе он не должен. Он должен вытереть следующий стол и на этот раз сделать все как полагается.
* * *– Почему вы считаете, что обязаны выполнять эти ритуалы? – спросила у него как-то раз медсестра. – Что, по-вашему, может случиться, если вы этого не сделаете? – Это была очень милая молодая девушка, только что закончившая училище. Она сказала, что Джим слишком многое воспринимает как катастрофу, что ему нужно научиться бороться с собственными страхами. – И тогда вам станет ясно, что эти страхи на самом деле из себя представляют. И ваши ритуалы сразу покажутся вам бессмысленными. – Она разговаривала с Джимом очень ласково, ей явно казалось, что его страхи – что-то вроде мебели, которую в любой момент можно задвинуть в дальнюю комнату и навсегда о ней забыть. Ему бы очень хотелось, чтобы эта милая девушка оказалась права. Ей удалось добиться от врачей разрешения брать с собой Джима на железнодорожную станцию, где люди совершенно свободно приезжают и уезжают, где нет никакой возможности проверить, есть ли где-то потайные пространства и безопасные входы и выходы. – Это все существует только у вас в голове, понимаете? – убеждала она Джима, когда они вышли из автобуса и двинулись через вокзальную площадь.
Только она ошиблась. На вокзале оказалось столько людей, там царил такой хаос – носились туда-сюда поезда, на платформах кишели пассажиры, бродили хромые голуби, всюду виднелись разбитые окна и зияющие вентиляционные люки, – что все доводы медсестры оказались моментально опровергнуты, и Джим еще больше уверился в том, что в жизни куда больше случайностей, чем он думал. Если уж на то пошло, то он скорее недооценивал угрозу случайностей, как недооценивают ее и все остальные. Слишком многое на самом деле грозит нам катастрофой – вот что он понял. И понял, что должен немедленно что-то сделать. Немедленно! Джим ринулся в комнату отдыха, чтобы там – в относительном уединении – совершить все необходимые ритуалы, но в спешке чуть не налетел на огромный титан, стоявший в вокзальной чайной. Если б он его опрокинул, то нанес бы страшный ущерб посетителям, весьма в этот час многочисленным. И тут уж нервы у него не выдержали: он нажал на кнопку тревоги. Через час – когда уехали пожарные, прибывшие на вокзал в таком количестве, что по всему юго-западу случились задержки в тушении пожаров, – Джима обнаружили под скамьей, где он лежал, свернувшись калачиком. Он больше никогда не видел ту молоденькую сестричку со свежим личиком. Ее уволили, и виноват в этом был именно он, Джим!
* * *В конце дня Джим должен отнести в уборную новый рулон голубых бумажных полотенец, и когда он берет его в кладовой, которая совсем рядом с кухней, то снова слышит голос Айлин. Она разговаривает с двумя девушками, которые отвечают за горячие блюда. Джим слышит, как она спрашивает:
– Ну, и что с этим Джимом такое? – Он потрясен тем, как просто она произносит его имя. Значит, их что-то связывает? Но ведь ясно же, что никакой связи между ними нет.
Джим замирает на месте, прижимая к животу рулон голубых бумажных полотенец. И дело вовсе не в том, что ему так уж хочется подслушать разговор, скорее уж он предпочел бы вовсе не быть здесь, и теперь ему кажется, что наилучшим выходом из создавшегося положения будет притвориться, будто его и впрямь здесь нет.
– Он в кемпере живет, – говорит одна из девушек. – Там, за новым микрорайоном.
– У него нет ни дома, ничего, – вторит ее подруга. – Просто поставил там свой прицеп, и все.
– И вообще он немного…
– Что – немного? – нетерпеливо спрашивает Айлин, потому что, похоже, никому не хочется говорить вслух, какой он, Джим.
– Сама знаешь, – говорит первая девица.
– Умственно отсталый, – говорит вторая.
– Неправда, Джим давно поправился, и его выпустили, – возражает первая девушка. Джим не сразу понимает, откуда его выпустили, но девушка продолжает: – Он действительно большую часть жизни провел в «Бесли Хилл», а когда лечебницу закрыли, ему просто некуда было идти. Его пожалеть бы надо. Он ведь и мухи не обидит. – А Джим и не догадывался, что она все это знает.
– А еще он овощи сажает, – говорит вторая девушка. – Морковку там всякую и тому подобное. И цветы. Он семена по сниженным ценам в супермаркете покупает. А иногда еще навоз и другие удобрения. Воняет жутко!
Айлин издает какие-то очень странные и очень громкие звуки, такие резкие и оглушительные, что Джим не сразу понимает, что это такое. Оказывается, это она так смеется. Но смех у нее совсем не злой, вот что больше всего его поражает. Такое ощущение, словно она смеется вместе с ним, и это очень странно: ведь он-то вовсе не смеется. Он прямо-таки прилип к стене, прижимая к сердцу рулон голубых полотенец, и сердце у него стучит так, словно вот-вот взорвется.
– Ох, чума тебя забери! – говорит Айлин. И спрашивает: – И как же эта фигня должна на голове держаться?
– Мы ее шпильками для волос прикалываем, – советует первая девушка. – Ты прямо в поля их воткни, вот она и будет держаться.
– Забери. Я это дерьмо носить не буду.
– Ну что ты, придется. Таковы правила. И волосы под сетку подбери. Сетку тоже надевать обязательно.
Джиму не удается услышать, чем закончился разговор про шляпу. Дверь на кухню вдруг захлопывается, и голоса женщин перестают быть слышны, точнее, они все еще слышны, но слов различить нельзя, их голоса превратились в некое неопределенное гудение – точно так же исчезает в неопределенности весь остальной мир, когда Джим возится со своими растениями. Он решает выждать еще немного и, когда становится достаточно безопасно, относит бумажные полотенца в уборную, затем моет и дезинфицирует раковины и унитазы. В оставшееся время Джим протирает столы и относит на кухню подносы с грязной посудой, передавая их тем самым девушкам, которые назвали его умственно отсталым. Посетители приходят и уходят, но их немного. За окнами низко нависла темная снеговая туча, такая тяжелая, что едва может сдвинуться с места.
Всю свою взрослую жизнь Джим провел в неком заведении, где его никто не любил и не заботился о нем. Год проходил за годом, и они были так похожи, что ему порой даже вспомнить не удавалось, чем один год отличался от другого. После лечения у него иногда выпадали из памяти целые дни, а время он стал воспринимать как некий набор не связанных между собой пустых промежутков. Иногда ему приходилось спрашивать у сиделки, что он сегодня ел и ходил ли на прогулку. Когда он жаловался на провалы в памяти, доктора уверяли, что это всего лишь последствия депрессии. На самом деле он обнаружил: ему было бы легче вообще обо всем забыть.
И все же это было ужасно – в последний раз, навсегда, покинуть «Бесли Хилл». И ужасно было видеть, как других обитателей лечебницы разбирают по домам родственники, как, подхватив их пальто и чемоданы, сажают их в легковые автомобили или в микроавтобусы. Некоторые пациенты плакали, а один даже попытался сбежать через пустошь. Им не хотелось возвращаться к тем, кто когда-то постарался начисто о них забыть. Им не хотелось переселяться в хостел или в приют. Когда была произведена оценка доставшегося Джиму имущества, о нем позаботились сотрудники социальной службы, а одна из них даже подыскала ему работу в супермаркете. Она оказалась приятельницей мистера Мида, с которым они вместе играли в любительском театре. В конце концов, сказала она, Джим вполне может жить в своем домике на колесах. А потом, если захочет, и мобильный телефон себе заведет, и новых друзей. Будет им звонить или посылать SMS, будет с ними встречаться.
– Но я боюсь заводить друзей, – сказал ей Джим. – Я же не такой, как все нормальные люди. И я просто не знаю, что мне делать.
Она улыбнулась, но не стала дружески касаться его плеча, а просто положила руки на стол рядом с его руками.
– Никто не знает, что значит быть нормальным, Джим. Все мы только стараемся быть такими. Порой об этом даже задумываться некогда, а порой кажется, будто ты тщетно пытаешься догнать автобус, который уже полулицы проехал. Но ты учти, Джим: еще не поздно. Тебе всего пятьдесят. Ты еще можешь начать все сначала.
– Но я боюсь заводить друзей, – сказал ей Джим. – Я же не такой, как все нормальные люди. И я просто не знаю, что мне делать.
Она улыбнулась, но не стала дружески касаться его плеча, а просто положила руки на стол рядом с его руками.
– Никто не знает, что значит быть нормальным, Джим. Все мы только стараемся быть такими. Порой об этом даже задумываться некогда, а порой кажется, будто ты тщетно пытаешься догнать автобус, который уже полулицы проехал. Но ты учти, Джим: еще не поздно. Тебе всего пятьдесят. Ты еще можешь начать все сначала.
* * *В следующий раз столкнувшись с Айлин, Джим старательно отводит взгляд и пытается обойти ее стороной, но она останавливается и окликает его:
– Привет, Джим. Как дела? Смотри, осторожней. – В вытянутой руке у нее тарелка с сэндвичем для какого-то посетителя.
Ее вопросы просты и понятны, но Джим тем не менее ответить не может. Потупившись, он изучает носки своих ботинок. Они длинные и узкие. Слишком короткие брюки не закрывают лодыжек. В течение всех тех лет, что минули со времен его детства, его тело упрямо стремилось вширь и ввысь, не помещаясь в тех костюмах и на тех стульях, которые были предназначены для других тел. И теперь Джим всегда покупает ботинки и кроссовки на размер больше, чем ему нужно, опасаясь, что тело снова сыграет с ним шутку и за ночь вырастет еще на добрый дюйм.
Джим продолжает упорно смотреть на носки ботинок, словно они необычайно интересны, и думает: «Сколько еще я смогу вот так продержаться? Скоро ли Айлин это надоест и она пойдет дальше?»
– Ты от меня не шарахайся, – говорит Айлин.
Даже не глядя на нее, он хорошо знает, в какой позе она стоит перед ним – одной рукой подбоченилась, во второй держит тарелку, широко расставленные ноги попирают землю. Нет, это молчание просто невыносимо!
– Ладно, еще увидимся, – наконец говорит Айлин и уже готова уйти, но тут Джим поднимает голову. Это ужасно трудно – посмотреть ей прямо в глаза, но ему хочется, чтобы она поняла… А что поняла? Он пытается улыбнуться. У Айлин на тарелке «сезонный» сэндвич, у Джима в руках антибактериальный аэрозоль. Так что не с чего ему так уж особенно улыбаться. Ему просто нужно слегка размять мышцы лица. Просто нужно, чтобы она поняла. Хотя ему и самому по-прежнему не ясно, что именно он хочет дать ей понять. Больше всего его улыбка похожа на бессмысленное махание флажком. Или на попытку рассеять кромешную тьму светом карманного фонарика. Скорее всего, ему хочется просто сказать ей: «Вот он я. Вот она ты». Только и всего.
Айлин хмурится, глядя на него, она словно сожалеет, что причинила ему некую боль.
Придется ему, видно, поработать над своей улыбкой.
Глава 7
На волосок от опасности
– Я думаю, там был какой-то заговор, – прошептал Джеймс Лоу. Дело было в пятницу, когда они сидели в классе и слушали что-то насчет амеб и клеточного размножения.
– Заговор? – удивился Байрон.
– Да. Вот из-за этого, по-моему, никаких упоминаний о двух дополнительных секундах и не было. Нам не полагалось знать правду. Это как с той посадкой на Луну.
– А что такого с посадкой на Луну?
– Я читал, что все это было сфабриковано. И никакие космонавты туда не летали. Просто сделали в студии искусственную Луну, ее и снимали.
– Но почему мы не должны были знать о добавленных секундах? – шепотом спросил Байрон. – Я не понимаю. – И то, что сказал Джеймс про высадку на Луну, тоже казалось ему непонятным, ведь ему же из NASA прислали фотографии и самих космонавтов, и «Аполлона-15». И никакая это не подделка! У него даже голова закружилась.
Соображать в такую жару было трудно. В классе стояла невероятная духота, воздух будто застыл, превратившись в твердое вещество. Неделя уже подходила к концу, температура все повышалась. Солнце безжалостно палило с выгоревших небес. Трава на лужайке возле их дома пожухла и колола босые ноги, а плиты, которыми была вымощена терраса, к полудню становились горячими, как подогретые к обеду тарелки. Материны розы склонили головки, словно те оказались для них слишком тяжелы, листья на стеблях свернулись. Нежные лепестки маков обвисли, как тряпочки. Даже пчелам, похоже, было слишком жарко, чтобы жужжать. Расстилавшаяся за садом пустошь тонула в дымке, похожей на лоскутное одеяло, где преобладают зеленые, пурпурные и желтые тона.
– Но почему правительство не хотело, чтобы мы узнали о добавленных секундах? – снова спросил Байрон, потому что Джеймс уже рисовал какую-то очередную схему и явно забыл и о секундах, и о высадке на Луну.
Мистер Ропер, сидевший на деревянном пандусе в передней части класса, поднял голову над столом и внимательно осмотрел море детских головок, словно выбирая, кого бы съесть. Джеймс выждал, когда мистер Ропер отвернется, потом объяснил Байрону:
– Чтобы не вызвать очередного протеста. У правительства и с шахтерами хлопот хватает. Если так пойдет и дальше, у нас снова будет трехдневная рабочая неделя. Правительству лишние неприятности не нужны, вот они и ввели эти секунды незаметно, никому не сообщив.
Байрон попытался вернуться к учебнику по биологии, но изображенные там таблицы ровным счетом ничего ему не говорили – так слова могут порой полностью утратить смысл, если их без конца повторять, как он частенько делает у себя в комнате. Перед глазами у Байрона постоянно возникала та девочка с Дигби-роуд. Ее изображение словно прилипало ко всему остальному, загораживая его. Задравшееся платьишко, съехавшие гольфы, одна ступня скрывается под колесом велосипеда. Нет, молчать он определенно больше не мог.
– Джеймс, – прошептал он. – У меня серьезные проблемы.
Джеймс стер ластиком одну карандашную линию и провел новую. Он ждал. Но, поскольку Байрон больше ничего не сказал, все же спросил:
– Это случайно не имеет никакого отношения к амебе?
– Нет, – прошептал Байрон. Нет, это не имело никакого отношения к амебе, хотя сейчас они проходили как раз амебу, и Байрон был вынужден признать, что все-таки не совсем понимает, как это одна-единственная клетка может вдруг взять и раздвоиться.
– Понимаешь, это очень сложное дело. Произошла ошибка!
– Какая еще ошибка?
– Ну, это связано с теми двумя секундами…
Байрон не договорил: его больно схватила за ухо учительская рука, и, подняв глаза, он увидел нависшего над собой мистера Ропера с каким-то словарем в руках. Лицо мистера Ропера прямо-таки пламенело от гнева, глаза потемнели, дыхание стало прерывистым. В качестве наказания за болтовню на уроке и за то, что он мешал товарищу, Байрону было велено сто раз написать: «Я приложу все усилия, чтобы не быть глупее, чем меня задумал Господь».
– Я могу написать это вместо тебя, – предложил ему Джеймс после уроков. – У нас все выходные такая тишина в доме стоит. Да и делать мне нечего – только домашнее задание, и все. И потом, – он так близко наклонился к Байрону, что тот смог разглядеть миндалины у него в горле, – я уж точно ни одной ошибки не сделаю.
Байрон поблагодарил его, но сказал, что мистер Ропер сразу поймет, кто писал. Байрон, в отличие от Джеймса, вполне мог и кляксу посадить, да и буквы у него вечно кренились то в одну сторону, то в другую.
– Ты увидишь votre père[15] в эти выходные?
– Oui[16], Джеймс.
– Moi aussi[17]. А он?..
– Что?
– Ну, играет с тобой во всякие игры et choses comme ҫa?[18] Разговаривает с тобой?
– Со мной?
– Ну да, Байрон.
– Ну, он устает. Ему надо отдыхать. Расслабиться перед следующей неделей.
– Мой то же самое, – сказал Джеймс. – Наверно, pour nous[19] это будет примерно êgal[20]. – И мальчики примолкли, обдумывая свое будущее. Байрон побывал у Джеймса дома лишь однажды. Фамильный особняк Лоу представлял собой холодный новый дом, выстроенный на небольшом участке с оградой и электрическими воротами. Вместо сада там был двор, выложенный плиткой, а в доме повсюду лежали пластиковые коврики, призванные уберечь от порчи красивый кремовый ковер. Мальчики в полном молчании поели в столовой, а потом поиграли на подъездной дорожке, но игра не клеилась, да и играли они как-то нехотя, сохраняя серьезность.
После уроков Байрон и Джеймс, как всегда, разъехались в разные стороны, и оба больше не заговаривали ни о двух секундах, ни о тайне Байрона. И Байрон потом пришел к заключению, что это даже к лучшему: он опасался взваливать на плечи друга столь тяжкое бремя. Иногда у Джеймса был именно такой вид, когда он тащился следом за матерью, низко опустив худые плечи и понурив голову, словно все свои немалые знания он ухитрился запихнуть в ранец, ставший теперь поистине неподъемным.
Были у Байрона и другие соображения: теперь, когда школьная неделя позади, впереди маячит уик-энд и неизбежный приезд отца, а значит, достаточно самой маленькой ошибки, и отец сразу догадается насчет Дигби-роуд. Дома Байрон с бешено бьющимся сердцем наблюдал за матерью – как она приносит из сада и ставит в вазы свежие розы, как укладывает волосы феном, как проверяет время по телефону, чтобы убедиться, что ее наручные часики идут точно. И пока Дайана носилась из комнаты в комнату, проверяя, чистые ли полотенца в ванной, и поправляла стопку «Ридерз Дайджест» на кофейном столике, Байрон незаметно пробрался в гараж и в очередной раз самым внимательным образом осмотрел «Ягуар», светя себе фонариком, но опять никаких следов наезда не обнаружил.