В.: Как на Востоке, так и на Западе?
К. У.: Безусловно. В аграрных обществах, где бы они ни возникали, имеется постоянная тенденция позволять восходящему потоку объявлять сей мир злом и иллюзией и порицать землю, тело, чувственное, сексуальность (и женщину). Были, конечно же, исключения, но это устойчивая и постоянная тенденция во всех аграрных структурах: они потусторонни до самых своих основ, царство их не от мира сего, и им свойственно сильнейшее желание обрести нирвану вдали от мира сансары. И это можно встретить повсюду — от раннего иудаизма и практически всех форм гностицизма до раннего буддизма и большинства форм христианства и мусульманства.
Всё это и вправду наблюдалось на Западе, особенно, как я уже говорил, в период от св. Августина до времён Коперника. В течение тысячелетия над европейским сознанием доминировал почти исключительно восходящий идеал. Церковь признавала направление восхождения в качестве пути к обретению совершенств и добродетелей, и да не будешь ты стремиться к сокровищам мира сего. Таков был единственный верный путь к обретению спасения, и это значит, что ничто на этой земле не должно было цениться.
О да, довольно много формальных слов высказывалось в отношении добра, присущего творению Господню (добро = агапэ, сострадание, нисхождение), но решающим фактором было то, что освобождения или спасения нельзя обрести на этой земле, при этой жизни, — вот и весь сказ. Жить — вполне нормально, но самое интересное начинается после смерти. То есть сразу же, как вы покидаете землю. Эта земля не является местом, где можно обрести духовную реализацию; она служила лишь взлётной полосой, которую предстояло, оттолкнувшись от неё, покинуть.
В.: Всё это вскоре изменилось.
К. У.: Да, всё это изменилось (и изменилось кардинально), когда начался период Ренессанса и возникла парадигма модерна, кульминация которой пришлась на эпоху Просвещения и разума. И простейший путь описать весь этот период состоит в том, что в этот момент сторонники восхождения уступили место сторонникам нисхождения.
И для сторонников исключительно нисхождения любая форма восхождения была чем-то презренным. Восхождение на самом деле становится новым злом. Восхождение навеки является дьяволом в глазах низошедшего Бога.
Так что неудивительно, что, начиная с Нового времени (или модерна), практически любая форма восхождения (любого рода) стала новым грехом. Усиление влияния модерна, отказ от Восхождения и принятие исключительно мира нисхождения — всё это объединилось.
И в этом месте мы напали на след отрицания современным Западом трансперсональных, или надличностных, измерений. Здесь мы начинаем видеть именно начало отвержения, или отрицания, или притеснения, подлинно духовного и трансперсонального. Мы начинаем видеть воспевание флатландии, принятие нисшедшей матрицы. Затмение любого рода трансцендентальной мудрости — затмение любого рода Восхождения — отбросило тень на лик всей современности, тень, являющуюся признаком нашего времени. Нисшедшая матрица
В.: Современности и постсовременности (модерну и постмодерну) свойственна эта флатландия, эта нисшедшая матрица44.
К. У.: Во многих смыслах да. Как некое обобщение. В мире современности спасение — неважно, предлагается ли оно политикой, наукой, возрождением религии земли, марксизмом, индустриализацией, консюмеризмом, возвратом к племенной разобщённости, сексуальностью, возвращением к дачным хозяйствам, научным материализмом, принятием богини земли или экофилософскими построениями, — можно обрести лишь на этой земле, лишь в мире явлений, лишь в проявленном, лишь в мире формы, лишь в чистой имманентности, лишь в нисшедшей матрице. Нет никакой высшей истины, никакого восходящего потока — нет вообще ничего трансцендентального. На самом деле всё «высшее» или «трансцендентальное» теперь считается дьяволом, великим врагом, разрушителем приземлённых и погружённых в чувственное Бога и Богини. Вся современность и постсовременность в фундаментальном плане почти всецело действуют в рамках этой нисшедшей матрицы — матрицы флатландии.
В.: Стало быть, не произошло интеграции восхождения и нисхождения...
К. У.: Нет, наблюдается просто доминирование сторонников нисхождения в мире. И не только в «официальной» реальностьи, но ещё и практически во всех формах «контркультуры» и «контр-реальности». Нисшедшая матрица настолько вросла в действительность, настолько бессознательным образом принимается, настолько устоялась в качестве культурного фона, настолько встроилась в массовое сознание, что даже бунтари «новых парадигм» зачастую всецело движутся лишь в её рамках. Она заразила и ортодоксию, и авангард; и конвенциональное, и альтернативное; и индустриалиста, и эколога.
В.: И именно это мне хотелось бы обсудить далее.
43 То есть имеется в виду «случайная» эволюция высших форм жизни из, казалось бы, инертной безжизненной материи. — Прим. пер.
44 «Нисшедшая матрица» (англ. Descended grid — букв. «нисшедшая координатная сетка, решётка») — под данным термином имеется в виду некий всеобъемлющий каркас структуры, онтологии и эпистемологии. На дальнейших страницах автор раскрывает значение термина. — Прим. пер.
15. Схлопывание Космоса
В.: Современный и постсовременный мир движется в рамках нисшедшей матрицы. И очевидный вопрос: почему так происходит?
К. У.: Диалектика прогресса породила свой первый казус в современности. Эволюция проехалась по кочке на дороге, вся машина накренилась и начала съезжать в кювет. Дифференциация Большой тройки — сознания, культуры и природы — стала перерастать в диссоциацию Большой тройки, впоследствии обернувшуюся схлопыванием всего в Большую единицу флатландии.
Эволюция, разумеется, — это самокорректирующаяся система, и она находится в процессе медленного выправления своей траектории. Как и в случае с фондовым рынком, в ней можно наблюдать общий и безошибочный тренд подъёма вверх, но это не предотвращает вероятности жёстких кратковременных флюктуаций (как вверх, так и вниз) — периодов роста и периодов спада. И начиная с XVIII века ряд аспектов культурного «фондового рынка» пережил спад, и мы едва ли видели что-то подобное ему и только сейчас начинаем его преодолевать.
В.: Стало быть, это схлопывание не есть редукционизм, который можно обнаружить в предыдущих культурах.
К. У.: По сути, это так: в досовременных культурах отсутствовали как хорошие, так и плохие новости, связанные с данной дифференциацией, что иногда вводит критиков в замешательство. Поскольку более ранние культуры в первую очередь не дифференцировали Большую тройку, они не могли схлопнуть и редуцировать её. Впечатляющее достижение по дифференциации Большой тройки позволило произойти и этой впечатляющей трагедии. Благо современности начало обращаться в катастрофу современности, и в значительной степени именно в данной катастрофе всё ещё пребывает мир современности и постсовременности (модерна и постмодерна). Это расколотый жизненный мир, в котором личность, культура и наука вцепились друг другу в горло; каждая борется не за интеграцию, а за доминирование; каждая пытается исцелить расколотость отвержением того факта, что другие квадранты реальны.
В общем, так получилось, что этот великий эволюционный скачок вперёд принёс нам и свою первую великую катастрофу — диалектику прогресса в своей первой современной форме, с кровью, пролитой на новёхонький ковёр. Блага современности
В.: Итак, прежде чем обсудить плохие новости, почему бы вам вкратце не обобщить хорошие новости современности (или модерна), ведь именно в их отношении критики зачастую ошибаются.
К. У.: Да, это важно сделать, ибо антимодернисты фокусируются на плохих новостях и, как правило, совершенно забывают про хорошие новости.
Ни магическое, ни мифическое мировоззрение не постконвенциональны. Но с переходом к власти рассудка и мироцентрической морали мы наблюдаем восхождение освободительных движений модерна: освобождение рабов, женщин, разнообразных отверженных и неприкасаемых. Важно не то, что правильно для меня, моего племени, моей расы, моей мифологии или моей религии, а то, что справедливо и правильно для всех людей, независимо от расы, пола, касты и вероисповедания.
И, таким образом, всего за столетний период, длившийся примерно с 1788 по 1888 год, рабство было объявлено вне закона и ликвидировано во всех рационально-индустриальных обществах планеты. Для доконвенциональной/эгоцентрической и конвенциональной/этноцентрической моральной позиции рабство есть нечто совершенно приемлемое, ведь равные достоинство и ценность распространяются не на всех людей, а исключительно на членов вашего племени, вашей расы или поклоняющихся вашему богу. Но с точки зрения постконвенциональной позиции рабство попросту неправильно и неприемлемо.
Впервые в истории случилось так, что некий общий тип общественного строя ликвидировал рабство! В некоторых более ранних обществах рабовладение не практиковалось, но, как показывает массивное количество данных, приводимое Герхардом Ленски, ни один из общих типов общественного строя не был всецело от него свободен — вплоть до периода рациональной индустриализации.
Это справедливо для Востока и Запада, Севера и Юга: белокожие мужчины, чернокожие мужчины, желтокожие мужчины и краснокожие мужчины захватывали в рабство ближнего своего — мужчин и женщин и не особо об этом задумывались. В некоторых обществах, таких как ранние кормодобывающие культуры, было сравнительно меньше рабовладения, но даже охотники и собиратели не были всецело от него свободны — на самом деле именно они-то его и изобрели.
В этом смысле один из социальных кошмаров в Америке состоял в том, что эта страна была сформирована прямо в период великого перехода от аграрного рабовладения к индустриальному отказу от рабовладения. На самом деле Конституция США всё ещё является аграрным документом: рабство настолько считалось чем-то самим собой разумеющимся, что оно даже не упоминается в ней, а женщины не считались гражданами (и ничто из этого не требовалось объяснять в самом документе!). Но, по мере того как центр культурного притяжения продолжал переходить от мифико-аграрного к рационально-индустриальному, рабство было искоренено повсюду, хотя нанесённые им шрамы всё ещё пребывают с нами.
В.: Женщины тоже были, можно сказать, «освобождены».
К. У.: Да, практически по тем же причинам, как мы можем видеть, по всей нашей культуре имел место подъём феминизма и движения за права женщин. Начало этому было положено, как мы уже упомянули, в 1792 году Мэри Уолстонкрафт. Этот год ознаменовал собой начальный период ряда освободительных движений.
Это тоже было почти всецело плодом рациональной индустриализации и должно считаться одним из множества великих достижений современности. Если ранее там, где Большая тройка не была дифференцирована (где ноосфера и биосфера всё ещё были слиты), биологические детерминанты, такие как физическая сила мужчины, были зачастую ещё и превалирующими культурными детерминантами из-за своей недифференцированности: мужская физическая сила означала ещё и мужскую культурную силу. Если же способ производства не требовал особых физических усилий (как в садоводстве), тогда женщинам больше везло, и общества оказывались относительно «равными». Правда, в случае грянувшего грома ситуация всегда больнее всего ударяла по женщинам.
Но вместе с дифференциацией личности, культуры и природы (дифференциацией Большой тройки) биологические детерминанты становились всё менее значимыми. Биология больше не определяла судьбу человека. Равноправие недостижимо в биосфере, где большие рыбы едят маленьких рыб; но его можно достичь — или уж точно стремиться к нему — в ноосфере. И как раз в этот период истории (а не в какой-либо ещё) возник либеральный феминизм, чтобы провозгласить эту новообретённую эмерджентную истину: в ноосфере женщины заслуживают равные права. Эта истина обоснована в постконвенциональной глубине и мироцентрической рациональности.
В.: Ещё было целое движение за установление демократий как таковых.
К. У.: Да, в сущности это то же самое явление. Мифологическое мировоззрение, в отличие от фантазий столь многих романтиков о нём, буквально во всех случаях было насквозь пронизано иерархиями доминирования. Мифический бог — это бог конкретных народов: он социоцентричен и этноцентричен, а не постконвенционален и мироцентричен. Он является богом всех народов только в том случае, если все они поклоняются именно ему. Поэтому он может стать «мироцентрическим» только путём насильственного обращения в веру и, если необходимо, завоевательных походов, как, очевидно, происходило в случаях с мифическими империями ацтеков, инков, римлян, монголов и египтян. Эти иерархии доминирования имели одного правителя: Папу Римского, или короля, или Клеопатру, или хана на самой верхушке, под которыми располагалась лестница различных степеней подневольности. Все они вступали в кровопролитные войны во имя своего мифического бога (или богини), пред которым все должны были пасть ниц.
Век разума, как следствие, стал ещё и Веком революций — восстаний против мифических иерархий доминирования. Это была революция не просто в теории, но и на практике — в политике. Одним из великих лейтмотивов эпохи Просвещения было: «С мифами покончено!» — ибо именно мифы были тем, что разделяло народы и сеяло среди них вражду, что сталкивало их друг с другом в этноцентрических противостояниях и вынуждало жестоко обращаться с верующими во имя избранного бога.
И посему страстный клич Вольтера зазвучал по всему континенту: «Помните о жестокостях!» Помните о жестокостях, творившихся во имя мифического бога. Помните о сотнях тысяч заживо сожжённых на кострах во имя «спасения их душ»; помните гротескные картины инквизиторов, вырезавших свои догматы на плоти подвергнутых пыткам жертв; помните о политическом неравенстве, присущем мифическим иерархиям; помните о жестокости, которая, прикрываясь состраданием, растоптала бесчисленные количества душ в своём тираническом марше.
С другой стороны, постконвенциональная моральная позиция распространяет равные возможности на все народы, независимо от расы, пола, вероисповедания, убеждений, мифов или бога. И, опять же, хотя не всем удаётся соответствовать этому постконвенциональному или мироцентрическому идеалу, начиная с периода современности, он и вправду крепко-накрепко вплёлся в распространённые повсеместно общественные институты, защищающие его дух. Тысячи и тысячи мужчин и женщин сражались и умирали на поле битвы во имя демократического видения мироцентрической терпимости и универсального плюрализма под знаменем, гласившим: «Я могу быть не согласен с тем, что ты говоришь, но я отдам свою жизнь, чтобы защитить твоё право это высказывать».
И это тоже было радикально новым обретением в сколь-нибудь широких масштабах. Ранним древнегреческим демократиям данный универсализм не был свойственен. Давайте не забывать, что в древнегреческих «демократиях» треть населения была рабами, а женщины и дети де-факто находились на положении рабов. Аграрная основа неспособна поддерживать эмансипацию рабов. Афины, как и все города-государства, поклонялись своим собственным мифическим богам и богиням. И посему приговор, выдвинутый городом, начинался так: «Сократ виновен в том, что он отказывается признать богов государства». А заканчивался он следующим образом: «Требуемое наказание — смерть».
Когда, согласно обычаю, Сократу предложили избрать альтернативное наказание, он предположил, что, быть может, заслужил бесплатные обеды в течение оставшейся жизни.
В итоге Сократ предпочёл разум мифу и выпил яд. Полторы тысячи лет спустя мир его нагнал, только на сей раз полис предложил выпить яд богам, и смерть этих богов ознаменовала собой расцвет современных демократий. Катастрофа современности
В.: И я полагаю, что ещё одной хорошей новостью являлось развитие самой науки.
К. У.: Да, дифференциация Большой тройки позволила рационально-эмпирической науке возникнуть без помех со стороны откровенного мифического догматизма. Эмпирическая наука (то есть рациональность, связываемая с эмпирическими наблюдениями посредством гипотетико-дедуктивного мышления) впервые расцвела в масштабах, сколь-нибудь напоминающих всекультурный охват.
К эмпирической науке не может быть почти никаких претензий, а вот к сциентизму... что ж, сциентизм — совершенно другой зверь. И тут мы могли бы начать рассмотрение и плохих новостей, которые заключались в неспособности интегрировать Большую тройку. Действительно, сознание, мораль и наука были освобождены от своего магического и мифического слияния; каждой сфере было предоставлено право на свою зону влияния, свою истину и свой подход к Космосу. Каждый из данных подходов равным образом может поведать нам что-то важное.
Но к концу ХVIII века бурное и действительно невиданное доселе развитие науки начало выводить всю систему из равновесия. Достижения в сфере «оно» начали затмевать собой, а затем на самом деле и отвергать ценности и истины сфер «я» и «мы». Большая тройка начала схлопываться в Большую единицу: эмпирическая наука, и только эмпирическая наука, имеет право на рассуждения о предельной реальности. Наука, как мы упомянули, превратилась в сциентизм, что означает, что она не просто исследовала свои собственные истины, но помимо этого ещё и агрессивно отрицала существование каких бы то ни было других истин!