Когда Воротынский только входил в дом, он заметил мелькнувшую в сенях девушку со скромно потупленными глазками и рыжеволосой головкой. Теперь, разнежившись в почете и радушии, счастливый тем, что, можно сказать, завел дружбу с могущественным и опасным Бомелием, князь Михаил Иванович позволил себе пошутить насчет молоденьких пригоженьких гостий, которые порою захаживают в дома холостяков.
Бомелий взглянул изумленно:
– О ком ты, сударь? Об Анхен, что ли?! Господи, да ведь это бедная сиротка, которая иногда заходит ко мне за добрым советом. Несчастное дитя! Отец ее, Василий Васильчиков, был храбрым воином… не столь храбрым, конечно, как ты, князь, однако же и он безмерно отличился при осаде Казани и взрыве Арской крепости. Слышал я, был он жестоко ранен, спасая жизнь некоему воеводе, однако, как это часто водится, оказался забыт в пылу сражения. Выжил чудом! Но силы его уже были подорваны. Скоро пришел ему конец, а вместе с ним и его семейству. Анхен пригрели в Немецкой слободе. Какая жалость, что тот воевода, который обязан жизнью ее отцу, ни разу не вспомнил о своем долге! Конечно, это все понятно: воин сей всецело посвятил себя сражениям и битвам, где ему помнить о такой малой малости, как жизнь бедной девицы! Однако известно, что слезы обиженных сирот отягощают чашу грехов наших. А утереть эти слезы никогда не поздно. Поверь, Михаил Иванович, если бы я узнал о том, что грех неблагодарности исправлен, это было бы мне самой драгоценной наградою.
Воротынский вовсе не был безголовой дубиною. Он умел понимать намеки, а потому нацепил на себя столь же задумчивую и печальную личину, какую вздел Бомелий, и пообещал непременно позаботиться о сироте, дать ей денег, что ли, а то и в дом принять. Вроде бы жена что-то такое говорила: прислуги в поварне недостает.
И тогда Бомелий, приветливо глядя прямо в глаза Воротынского, мягким, проникающим в самую душу голосом сказал, что подвиг Василия Васильчикова заслуживает куда большего. Дочь его достойна служить во дворце… а всем известно, что отказать просьбе знаменитого воеводы, только что поднявшегося с одра болезни и готового к новым сражениям с крымчаками, ни государь, ни государыня не смогут.
3. Звезды не лгут
Вот и настал час, о котором давно и настойчиво предупреждали звезды! И что теперь делать? Смириться пред их волею или попытаться обмануть судьбу?
Эта мысль первая мелькнула у архиятера Элизиуса Бомелиуса, когда он узнал страшную новость: гонец Ордена перехвачен в Новгороде.
Иисусе сладчайший, где угодно, только бы не там! Архиепископ Новгородский Леонид был одним из тех, на кого отцы иезуиты смотрели с восторгом и умилением как на лучшее произведение своих рук, Бомелий даже порою ревновал: он ежедневно и ежечасно находился в теснейшем общении с жестокосердым московским царем, подобно христианину, выходившему на арену, полную львов и тигров, и это воспринималось пославшими его как должное. А восторг перед Леонидом зиждется лишь на презренном металле. Тайный католик, тайный иезуит, архиепископ сей скрытно переплавлял в Новгороде русское серебро и чеканил из него деньги для польских и шведских королей.
Чудилось, только одно делал Леонид явно: предавался самому разнузданному пороку. На его подворье открыто обитали пятнадцать молодых и красивых женок – юродивых, кликуш, которые завывали на разные голоса, пророчествуя всякую всячину, от падения хвостатой звезды до падения государева дома. Последнее сулилось столь часто, что на это перестал обращать внимание даже царевич Иван, которому в последние годы был отдан под управление Новгород.
Бомелий знал жестокий цинизм государева сына и наследника. Они с Леонидом были в этом смысле два сапога пара! Если Ивану было любо наблюдать за глубоким внутренним падением человека, которого притихшие после погрома новгородцы почитали своим духовным отцом, то сам Леонид, чудилось, нарочно переполнял чашу грехов своих, дабы испытать: сколько еще будет терпеть Господь, наблюдая за ним? А главное, Леонид с потрохами продался отцам иезуитам, причем наслаждался своим ренегатством даже больше, чем наградами, которые получал из Вильно и Варшавы вполне регулярно, и лелеял мечту о тех временах, когда суровое, изжившее себя православие русское вынуждено будет потесниться, а потом и вовсе отступить под натиском истинной веры. А начнется путь ее по России с Новгорода…
И вот чуть ли не на подворье этого «своего» перехвачен опасный гонец!
Услышав об этом, Бомелий в первое мгновение испытал отнюдь не страх – новость была слишком ошеломляющей, чтобы вульгарно испугаться, – а странное удовольствие собственной прозорливостью и предусмотрительностью. Ведь принесла эту весть не кто иная, как Анхен, Аннушка Васильчикова, сенная девушка государыни. Как прав, Господи, как же прав оказался Бомелий, постаравшийся засунуть ее во дворец! Девчонка совершенно случайно подслушала донос Умного-Колычева Годунову, которому следовало немедля сообщить об этом самому государю. И тотчас же понеслась предупредить своего благодетеля – иначе она не называла герра Бомелия, прекрасно зная, кто именно заставил Воротынского вспомнить наконец о старинном долге. Да, Анхен отблагодарила благодетеля… отблагодарила с лихвой!
– В слободе знают? – спросил Бомелий, имея в виду, понятно, Немецкую слободу, и Анхен покачала головой: сие ей было неведомо.
– Сбегаешь туда? Предупредишь Иоганна?
Девушка истово закивала, и на сердце Бомелия на одно мгновение стало тепло от этой жертвенной благодарности. Анхен многим рисковала сейчас: если люди Умного-Колычева схватят ее, девчонке не сносить головы… однако ничто, кроме собственной судьбы, уже не волновало Бомелия.
Он давно приготовился к бегству. Путь для себя он тоже определил – идти через Тверь на Псков, пробираясь к Белому морю, где теперь беспрестанно шныряют иноземные корабли. Россия вовсю торгует! Корабли приходят – и уходят. На одном из уходящих отплывет и Элизиус Бомелиус.
Он набросил плащ, вынул залежавшийся в сундуке свиток: загодя выправленная подорожная на имя старого и даже умершего слуги Ильи Месячного, надо только число вписать в оставленное пустым место. Забывчивость подьячего стоила немало… Бомелий достаточно хорошо говорит по-русски, чтобы сойти за русского, и все же говорить надо будет как можно меньше. Ничего, никаких сборов – припас на один день, какой он берет, отправляясь в Александрову слободу. Все, что надо, купит в дороге. Он просто выйдет из дома, выедет из Москвы – и не вернется.
Псков огромен. Застенье, Запсковье, Завеличье, многообразие торгово-постоялых дворов… Среди них русский путник Илья Месячный выбрал почему-то двор Немецкий, за которым велась особенная слежка.
Почему? Необъяснимая оплошность! Хотя такая ли уж необъяснимая? Кого боги хотят погубить, того они лишают разума. И звезды никогда не лгут.
Среди тех, кто проверял его подорожную, совершенно случайно оказался человек, по делам службы не раз бывавший в Москве и знавший государева архиятера в лицо. Он не мог поверить глазам! Но когда подпороли подкладку плаща Ильи Месячного, глаза у проверяльщиков и вовсе вылезли на лоб.
Очень может статься, Бомелию удалось бы откупиться: ушел бы из Пскова нищий, голый, босый, но живой и свободный. Однако, на его беду, примчал гонец из Москвы с приказом по всем заставам: хватать и держать беглого вора и разбойника дохтура Елисея Бомелия по обвинению в государевой измене.
Приказ был отдан лично царем Иваном Васильевичем – после того как ошарашенный удачею Борис Годунов явился к нему и сообщил, что тайный агент Ордена иезуитов Элизиус Бомелиус бежал из Москвы… клюнув на пустой крючок, заглотив несуществующую приманку, ибо сообщение о захвате гонца в Новгороде было не чем иным, как ложью. Годунов ткнул слегой не глядя – и угодил прямиком даже не в кочку, а в целый остров.
Таким образом, Анхен сделала дело, для коего была нанята. И теперь с нетерпением ожидала платы за свои услуги.
* * *Понурив голову, государь медленно шел по дворцовым переходам. Борис Годунов и Богдан Бельский, сородичи-соперники, шли позади – как волки, след в след. Совсем поодаль тащились еще две темные фигуры, в которых с первого взгляда можно было признать иноземцев.
Обычно Бельский был говорлив: именно его незамысловатая болтовня, под которой скрывался недюжинный ум, была особенно привлекательна для Ивана Васильевича, ибо действовала на его съежившуюся, изъязвленную действительными и мнимыми страданиями душу, как припарка на болячку. Однако сегодня сердешный друг Богдаша помалкивал и, словно бы невзначай, мешкал, предоставляя право Бориске первым идти за царем. В случае чего ему первому и перепадет, ибо государь, и всегда-то дерганый, нынче вообще напоминает трясуна-паралитика и мечет посохом своим опасным в правого и виноватого, не разбирая особенно, в кого именно угодит.
Ничего не скажешь – крепко взяло его известие о Бомелиевой измене и связи архиятера с Леонидом! Настолько крепко, что – в точности как в деле с опричной верхушкой, кончившемся погибелью Вяземского, Басмановых и многих иных-прочих, – государь устранился от сыска, полностью доверив дело сыну. Иван Иванович лично докладывал отцу о признаниях Бомелия, которые особо широко не разглашались. Из пыточной в мир выходили только сведения о скотоложстве и мужеложстве новгородского владыки, о цареубийственных пророчествах его кликуш, которых уже всех перевешали на воротах архиепископского двора вперемежку с козами и погаными отроками, ну и о серебряной монете, которая изменнически чеканилась для врагов.
О Бомелии тоже говорили лишь как о лазутчике шведско-польском; англичане открестились от него со всем возможным усердием. Попавшись, он так испугался пыток, что, надеясь на скорую и милосердную смерть, надеясь на наследственную вспыльчивость царевича, немедленно признался, что долгие годы не столько лечил, сколько губил государя, исподволь разрушая его могучий организм. Однако царевич приказал перерезать горло не лекарю, а писцу, который заносил в опросный лист все показания преступника (никого, кроме глухого палача, писца и самого Ивана при допросе Элизиуса не было), и незамедлительно сообщил сие отцу. Несколько раз перечитав пахнущие огнем и кровью бумаги, царь не бросился в пыточную и не прикончил коварного предателя своей рукой, а приказал допрашивать Бомелия медленно и долго, выворачивая руки и ноги на дыбе, укладывая на раскаленную решетку, паля огнем – делая что угодно, лишь бы это длилось как можно дольше!
Беспокоило Ивана Васильевича, кто будет теперь пользовать его самого и царскую семью. Отыщется ли искусник, подобный Бомелию?
Эта тревога была угадана англичанами, и они не замедлили представить московскому царю двух мастеров своего дела: доктора Роберта Якоби и аптекаря Иосифа Френчема, которому предстояло приготовлять те лекарственные снадобья, которые будет прописывать доктор. И сейчас государь решил представить нового архиятера с аптекарем царице Анне Алексеевне, которая все еще недужила после выкидыша и не подпускала к себе супруга… Может, врачевание на новый лад окажется удачнее прежнего, Бомелиева?
Погруженный в свои мысли, царь быстро шел знакомыми путями, и никто не осмеливался нарушить его молчание. Поэтому слабый стон, доносившийся из-под лавки, отчетливо прозвучал в тишине.
Борис сдернул покрывавший лаву коврик, и стало видно, что это не простая скамья на ножках: под нее был приделан ларь, так что поверхность лавы служила одновременно откидной крышкою, как у сундука. Отбросить ее было мгновенным делом, и мужчины, наклонившиеся над открывшимся вместилищем, разом издали сдавленный вздох, потому что в сундуке лежала обнаженная девушка.
Да, да, на ней и нитки не было, так что картина нарисовалась бы совершенно бесстыдная, когда б все тело и даже лицо девушки не оказалось целомудренно прикрыто распустившейся рыжей косой, настолько густой, что волосы окутывали тонкий стан подобно плащу. Лишь кончики грудей раздвигали этот шелковистый покров, и все мужчины – опять же разом – подумали о том, что соски у нее необыкновенного королькового[35] цвета, а не коричневатые или розовые, как у большинства женщин.
– Да ведь это придверница Аннушка! – недоверчиво промолвил Бельский. – Из чина государыни.
– И правда! – воскликнул до крайности изумленный Годунов. – Как же она сюда попала?
– Видать, не добром… – хриплым голосом протянул Иван Васильевич. Не выдержав жестокого искушения, он коснулся точеного белого плечика, ненароком приподняв шелковистую рыжую пелену, и первым увидел то, чего еще не замечали остальные: девушка была крепко связана по рукам и ногам, а изо рта торчала тряпка.
Государь тотчас ухватился за край и выдернул кляп. Аннушка глубоко, со всхлипом втянула в себя воздух, облизнула пересохшие губы.
– Вроде бы очухалась, бедняжка. Слышишь, девонька? Кто тебя?
Она чуть заметно повозила головой по дну ящика. Ох, как заиграли рыжие волны, прикрывавшие ее тело, как замерцала между прядями белая плоть, – и Годунов сорвал с себя ферязь и бросил в ларь, накрыв Аннушку с головой. Из-под тяжелой парчи послышался слабый голосок:
– Не ведаю… не ведаю! Налетели из-за угла, по голове ударили. Думала, задохнусь…
Слова прервались всхлипом, и у царя повлажнели глаза.
– Ты, дева, вот чего скажи, – выступил вперед громогласный Бельский. – Ссильничали тебя лиходеи али не тронули?
– Нет! – выкрикнула она возмущенно. – Не тронули меня, Господом-Богом клянусь!
– Ах ты, лебедушка моя… – чуть слышно выдохнул государь, но тут же застыдился, отвернулся, пошел прочь на деревянных ногах.
– Не пойму тогда, – столь же громко удивился Бельский. – Коли девку не тронули, зачем же тогда голышом в ларь запихали? Али на сарафанчик польстились?
Богдан хохотнул своей шутке – но тотчас подавился смехом, увидав, как резко повернулся царь, какими безумными стали его глаза.
Годунов, которому, кажется, пришла в голову та же самая мысль, уже летел вперед, развевая полы легкого шелкового кафтана. За ним отмерял размашистые шаги Иван Васильевич, поспешал коротконогий Бельский. Ничего не понявшие иноземцы остались позади: прижавшись к стене, наблюдали, как рыжеволосая красавица выбирается из сундука, – и испытывали горячее желание начать свою жизнь в Московии с первородного Адамова греха.
Возле самой двери в царицыны покои Годунов замедлил бег: все же опомнился, пропустил государя вперед. Однако и он, и Бельский ввалились в светлицу сразу же следом, шаря кругом пронзительными взглядами.
После захода солнца вышивальщицы не работали – чего попусту очи портить? – поэтому комната была пуста. Мужчины стремительно пересекли ее и ворвались в царицыну опочивальню.
Анница, лежавшая на кровати, испустила сдавленный крик. Она была одна, совсем одна.
– Где девки твои? – выкрикнул царь, подбегая к постели жены.
Анница выглянула из-под горностаевой оторочки одеяла:
– От… отпустила. Поспать захотелось мне…
– Поспа-ать? – грозно протянул Иван Васильевич, окидывая взором темные углы опочивальни. – А придверница твоя где? Рыжая, с косой?
Анна Алексеевна в новом приступе изумления даже высунулась из-под одеяла:
– Да где же ей быть, милый мой сударь? Чай, у двери сидит, караулит.
– Нету там никого, – мрачно мотнул головой Иван Васильевич.
– Как так нету? – не поверила царица. – Да что тебе в ней, скажи на милость?
Не отвечая, Иван Васильевич перемахнул покой, что было силы ткнул ногою тяжелую дверь.
В столовой комнате, под стенкою, горбилась на лавке тоненькая девичья фигурка. Вскинула голову, завидев вошедших; прижала тревожно руки к груди, вскочила. Взвилась змеей летучей тяжелая рыжая коса, перехваченная голубой лентою. Девушка метнулась через комнату – прочь, однако Годунов оказался проворнее: схватил ее за косу, дернул к себе… и громко ахнул, когда рыжий волосяной жгут остался в его руке.
Государь со звериным рыком ринулся вперед, настиг беглянку уже почти в сенях, вцепился ей в плечи так, что девушка не удержалась и завалилась навзничь. Взвизгнула дико, попыталась вскочить, но тут набежал Бельский, облапил ее своими длиннющими ручищами.
Придверница билась, рвалась, оглашая покои пронзительными воплями. В дверях замелькали встревоженные лица стражи, но государь так гаркнул, что лица мгновенно исчезли.
Придверница уже лежала на полу, Годунов придавливал ее плечи, а Бельский, сосредоточенно сопя, задирал ярко-голубой сарафан и сорочку. В воздухе мелькали длинные голенастые ноги, поросшие густым рыжим волосом, потом… потом явилось взорам мужское естество.
– Та-ак… – выдавил царь хрипло, и тотчас – громче, грознее: – Та-ак!
Ворвался обратно в опочивальню.
Анница, свесившись с постели, пыталась разглядеть, что творится в столовой. Иван Васильевич коршуном налетел на жену, вцепился в волосы, принялся тянуть с ложа с такой силой, что вмиг стащил на пол. Зашагал обратно, волоча за собой кричащую, стонущую царицу. Одной рукой она пыталась разжать пальцы мужа, стиснувшие ее растрепанную косу, другой безуспешно одергивала задравшуюся сорочку. Протащив по полу до Годунова и Бельского, которые все еще таращили глаза на «придверницу», оказавшуюся юношей, царь приподнял жену и теперь держал ее так, чтобы она могла видеть обнажившуюся мужскую плоть.
Из горла Анницы вырвался слабый хрип, и она беспомощно обмякла. Царь, поддерживая обезумевшую от страха женщину одной рукой, протянул правую за спину, нетерпеливо пошевелил пальцами. Понятливый Годунов оглянулся и увидел на полу отброшенный посох.
Прополз на коленях, схватил тяжелую палку, передал государю. Анница слабо пошевелила губами, когда муж занес посох, но не успела исторгнуть ни звука. Иван Васильевич ударил рыжего охальника по голове: боковым взмахом, но так сильно, что проломил череп, снес кожу с пол-лица и раздробил нос.