Я сказала, что нет, но тут же поняла, что я видела его тогда, в больнице, что это точно был он!
«И очень хорошо, что не видела! – Она опять всхлипнула, и мне опять стало ее жалко. – Смотреть не на что! Ну, я не понимаю: она же богачка, у нее миллионы, бриллианты, а у него – что? Порок сердца да язва желудка! Он ее и трахать-то скоро перестанет!»
Меня как кипятком обожгло – ведь это она о маме!
Но я не знаю, почему – меня словно парализовало, – почему я не могла, не могла бросить трубку!
«Что, – сказала она, – неужели у вас в Америке никто трахаться не умеет, что она сюда пожаловала? Ну, заплатила бы там как следует, ну, пригласила бы к себе какого-нибудь! За деньги-то чего не сделаешь?»
Она говорила невозможные вещи! Но мне все-таки было ее жалко!
Я чувствовала, как она мучается и поэтому так гадко говорит, хочет, чтобы ей стало хоть немного легче, а не становится, что бы она ни говорила! Я не знаю, может быть, она выпила, а может быть, дошла до ручки, а может быть, и то, и другое, но она говорила о моей матери такие слова – а я как замороженная стояла и слушала!
Потом она спросила: «Катя, чтобы ты сделала, если бы была на месте моей дочки?»
И я сказала: «Не знаю».
И тут вошли мои мама с папой. Я сразу бросила трубку. Папа пошел к себе в комнату и тут же лег, а мама как прибитая пошла было за ним, но он сказал, что хочет спать, и так резко, так нехорошо, громко сказал, что меня опять словно обварило! Мама вышла было в столовую, но тут же открыла к нему дверь и крикнула: «Не разговаривай со мной таким тоном! Больной ты или не больной, но я тебе не прислуга!»
А папа ничего не ответил. Я чувствую в нашем доме все то же самое! Ненависть, такую ненависть! Я знаю, почему это: папа не может ей простить и никогда не простит, но он испугался, наверное, того приступа, который с ним случился десять дней назад, и не хочет сейчас ругаться, потому что боится, что умрет от этого.
А мама ненавидит его за то, что он больной и она теперь связана по рукам и ногам.
А тот, который пришел даже к папе в больницу, чтобы только ее увидеть, тот, наверное, совсем с ума сошел и, может быть, в самом деле ничего не соображает!
И его жена пьет, наверное, от горя – с нее что спрашивать? Вот как это все.
Что делать, как мне выпутаться? Не знаю.
За окном идет снег, сильный, тяжелый.
И темно, и дымно от него. Все попрятались.
13 января. Так больно! Сегодня утром папа сказал, что мы уезжаем. Что мы возвращаемся домой, в Нью-Йорк. Вчера вечером я разговаривала с Костей по телефону – он хмурый, говорит, что соскучился и – если я разрешу – сразу придет. Или поедем в Барвиху. Я чувствую, что ничего мне не надо, кроме того, чтобы поехать с ним хоть в Барвиху, хоть на Луну, лишь бы нас никто не трогал.
Но разве я могла вчера уехать из дому?
А сегодня утром, когда я встала, чтобы поспеть хоть ко второму уроку, папа высунулся из своей комнаты (мама, оказывается, спала в маленькой, там, где компьютер!), папа высунулся и сказал, чтобы я шла спать, потому что в школу ходить больше незачем, мы уезжаем, он заказывает билеты.
И все.
Я не знаю, что делать. Костя мне ближе всех на свете. Никого я никогда не буду любить так, как его. Я знаю, что мы и родились, чтобы жить вместе, я это знаю точно. Значит, ничего, кроме него и без него, мне не нужно.
Что мне делать? Я пытаюсь сосредоточиться и специально все записываю, чтобы голова яснее работала. Я перечитываю все, что записала, чтобы не сойти с ума. Он сейчас в школе, и я не могу с ним посоветоваться. Если он одобрит, я сбегу. Все равно, как жить и где.
Лишь бы с ним.
Сейчас заходил папа. Он очень изменился за это время, постарел и стал какой-то желтоватый, ходит согнувшись. Он сказал, что зарезервировал билеты на тридцатое января.
Значит, мне осталось – сколько? – семнадцать дней!
Никуда они меня не увезут!
14 января, ночь. Я побежала в школу, дождалась, пока закончится третий урок, и ворвалась прямо в класс. Он стоял и разговаривал с Лидой и чему-то, кажется, смеялся, а может быть, мне показалось.
Я крикнула: «Костя!» Он увидел меня и сразу понял, что что-то случилось. На нас все смотрели. Но он подошел близко, и я сказала по-английски: «Пойдем отсюда». Он взял в раздевалке свою куртку, и мы пошли, спустились в метро, где было тепло, сели на лавочку, а я все не могла начать говорить, словно у меня во рту тряпка.
Мы сели на лавочку, и он обнял меня за плечи, а я была как деревянная, потом сказала, что папа зарезервировал билеты. Я боялась на него смотреть. Он молчал. Когда я взглянула на него, у него лицо было совсем другое – как у ребенка, такое растерянное, такое беспомощное! И я заплакала.
«Никуда я тебя не отпущу», – сказал он. И мы, не сговариваясь, вошли в вагон, потом доехали до вокзала, сели в электричку и приехали к нам в Барвиху, к нашей старухе. Было очень холодно и почти темно, на соседнем дворе выла собака и еще слышался звук пилы, пилили дрова, а в некоторых окнах уже горел свет.
И такая тоска была у меня на сердце, такая тяжесть!
«У меня нет денег, – сказал Костя. – У тебя есть?»
Я отдала старухе почти все, что у меня было, и мы закрыли, наконец, дверь и остались в нашей комнате с этой нашей высокой кроватью.
Костя – мой любимый, любимый!
Потом мы начали разговаривать, но сначала он спросил у меня: «Ты не боишься залететь?» Я поняла, что он имеет в виду «забеременеть», хотя он сказал такое русское слово, которое я не знала в этом значении, и ответила, что еще не успела об этом подумать.
«Нам надо так крепко быть связанными друг с другом, – сказал он, – чтобы нас нельзя было разлучить. Если бы ты залетела, нужно было бы оставить ребенка». «А если – нет, – спросила я, – тогда что?» «Я тебя люблю, – сказал он, хотя никогда раньше ничего такого мне не говорил. – Я не могу тебя отпустить». «Я скажу им, – сказала я, – что никуда не могу ехать, потому что я с тобой». «Так они тебя и послушали! Нет, это не пойдет! Нужно что-то другое! Что-то другое!» «Что? – спросила я. – Что другое?» Но он ничего не мог придумать, только повторял: «Мы должны придумать что-то другое, что-то другое…» Потом он вскочил, посмотрел на меня и сказал: «Я знаю что!» – «Что?» – «Вы с мамой не должны возвращаться в Америку, пусть твой отец едет один. Пусть они разводятся. Нам нужно протянуть время. Когда тебе исполнится восемнадцать, нас распишут».
Я даже не сразу поняла, что это он такое говорит. «Как едет один? – сказала я. – Как это: разводятся?» – «Очень просто, не они первые, не они последние! И это будет только честно, если они разведутся! Она же любит другого человека! Что же они, тоже должны расставаться? Что же: мы должны расстаться с тобой, а твоя мать с этим мужиком, только потому, что твоему отцу так лучше? Но нас же четверо, а он один?»
«Костя, – сказала я, – это не арифметика! При чем здесь – сколько нас?» Но он вдруг посмотрел на меня подозрительно: «Ты не хочешь, не хочешь, да? Так и скажи! Может, ты жить не можешь без своей прекрасной Америки?» «Я не без Америки не могу жить, – ответила я, но на секунду все же подумала, смогла ли бы я остаться здесь навсегда или мне рано или поздно захочется домой. – Я не об Америке говорю, а о том, что нельзя, чтобы папа ехал один! Он не переживет этого!» «А так, – сказал он и жутко весь побледнел, – а так, может, мы все не переживем…»
И мы еще долго говорили об этом. Он просто как сумасшедший! Ему кажется, что только так и нужно поступить! Что ничего другого нам не остается! Но это же нелепость!
Мы с ним так намучили друг друга, так наспорились и накричались, что – когда снова легли в кровать и прижались друг к другу, – мне показалось, что уже глубокая ночь, но было только восемь вечера.
Мы целый день ничего не ели, мне и не хотелось, но Костя, когда мы наконец встали, сказал, что хочет есть, а меня отпускать не хочет, и вообще, сейчас мы не должны быть ни секунды друг без друга. Он оделся, взял у меня из кармана деньги, которые там остались, и ушел. А я заснула и во сне почувствовала, что за окном с таким шумом, как будто это машины, идет снег.
Костя вернулся – весь в снегу – и принес сыру, коробку сардин, черный хлеб и бутылку водки. Мы начали есть, он налил себе и мне, я сказала, что не пью водку, но он сказал, что это самый здоровый алкоголь, все остальное – гадость, и начал пить. Я испугалась, что он один выпьет всю бутылку, и тоже выпила, и мне стало сначала жутко весело и смешно, а потом затошнило. Да еще как!
Я сунула ноги в ботинки, натянула куртку и успела – слава Богу – выскочить на крыльцо, где меня начало так выворачивать, что я подумала: сейчас умру.
Я вернулась домой часов в двенадцать ночи, мельком взглянула на себя в зеркале в коридоре и испугалась: так плохо я не выглядела ни разу в жизни.
Ни мама, ни папа не спали, и, конечно, они сразу все поняли, и папа сказал: «Ложись спать, поговорим завтра». А мама сказала: «Прими, пожалуйста, душ и выпей чаю».
И была со мной очень заботлива и внимательна, хотя, когда я увидела ее глаза, то они были просто сумасшедшими.
Но мне – все равно. Утром Костя позвонил мне и сказал, что вчера метро уже закрылось, так что он всю дорогу от моего дома до своего прошел пешком – и в такой мороз! Но он сказал, что никакого мороза не чувствовал и что пьяные люди вообще холода не чувствуют, вчера он в этом убедился.
Как только я положила трубку, мои родители подсели с двух сторон и начали со мной разговаривать. Я решила, что буду очень односложно отвечать, потому что мы ведь с Костей вчера так ни до чего и не договорились. Папа сказал, что он надеется, что я и так все понимаю и что это больше никогда не повторится, и нужно делать скидку на мой тяжелый возраст.
А мама вдруг заплакала и сказала: «Катя, прости меня!»
Мы говорили по-английски, и я сказала очень так издевательски: «Вау!»
А потом тоже очень издевательски спросила: «За что?»
Папа сказал, что он очень рад, что мы улетаем, потому что московское влияние стало мне вредным и нужно побыстрее пойти в школу в Америке.
И тут я сказала, что никуда не поеду, и пусть он вообще едет один в Америку, раз его тут ничего не держит. Они вылупились на меня во все глаза, и я прямо под этими их взглядами сказала, что Костя мне ближе всех на свете. Они, наверное, не ожидали, что я так открыто заговорю, да я и сама этого не ожидала, но, наверное, это потому, что я и впрямь хотела – да, я хотела, – чтобы мама поддержала меня и подтвердила, что и она хочет остаться в Москве.
Значит, я все-таки приняла Костину точку зрения, что папа один, а нас – четверо?!
Но я ведь так сильно любила папу? Нет, уже нет.
Никого я не люблю, кроме Кости, никто мне не нужен так.
Они мне дали высказаться, и папа сказал, что ему очень жаль, что нам все-таки придется (он так и сказал: жаль, что придется!) уехать. Но он не считает, что для наших с Костей отношений наступит конец с моим отъездом. Наоборот: это поможет нам проверить наши чувства, и если окажется, что мы действительно любим друг друга, как Ромео и Джульетта (меня всю передернуло: не может без литературы!), если действительно, то тогда…
«Что такого, – сказал он, – он может приехать в Штаты учиться, и ты тоже сможешь поехать в Россию…» Но я не дала ему закончить. «Учиться? – закричала я. – Это что, через три года?»
Я рыдала и уже не слушала их, хотя они еще что-то долго говорили мне и уговаривали, но я почти не различала их слова, как сквозь вату.
28 января. Я ничего не записывала почти две недели. Сейчас осталось два дня. Я знаю, что жить без него не могу и он без меня не может. Мы все это время почти не расставались. Каждый день с утра уезжали в Барвиху, ложились в кровать, и все. Спали потом до глубокого вечера.
Старуха нас начала подкармливать. Вчера дала какой-то каши, позавчера – суп из лесных грибов. Здесь собирают грибы и варят. Мне все равно, что я ем, что я пью, во что одеваюсь. Морозы не стали меньше, деревья в лесу скрипят от холода, темнеет очень рано.
Когда он со мной – я могу все в жизни пережить. Я ничего не боюсь. Но без него оставаться нельзя. Мы с ним – один организм, одно тело, и все, что у нас есть – сердце, легкие, почки, мозг, – все поделено пополам. У меня низко-низко на животе, там, где почти и не видно, есть маленькая родинка. Он мне сказал вчера, что есть такое русское выражение: «Женщина с изюминкой».
Я спросила, с чего это он об этом? А он поцеловал меня прямо в родинку и говорит: «Вот с чего. Это про мою женщину сказано».
И у меня так заколотилось сердце от его слов.
Я его женщина.
С родителями почти не разговариваю. Да мне и некогда. Что у них происходит, тоже не знаю. Вчера в метро – поздно – видела маму. Она меня не заметила, сидела на лавочке и кого-то ждала. Мы с Костей отошли купить мороженого, и, когда я оглянулась, тот уже приближался к маме. Все, как я и думала: высокий и седой. Да, это он был в больнице. Мне это все безразлично.
Наш самолет послезавтра в четыре сорок. Что делать, не знаю.
29 января. Утро. Вчера Костя разговаривал с моей мамой. Он все, оказывается, ждал, что я это сделаю, но я не сделала, и он решил сам. Мы не поехали в Барвиху – да мне и некогда было, я ничего не собрала, ничего не приготовила – он позвонил утром, я была как пьяная, еле разговаривала, еле двигалась, такая слабость, и голова разламывалась, – и он сказал, что сейчас ко мне приедет.
Он приехал, папы не было, но мама была, и он сказал, что хотел бы с ней поговорить. Мама насторожилась, и он ей вдруг прямо в лицо все выпалил: «Послушайте, вы же тоже не хотите уезжать! Катя мне все про вас рассказала!» У мамы вытянулось лицо, а глаза широко раскрылись.
И – какая же она хитрая! – она его обняла, как будто это ее сын, и сказала: «Успокойся!»
Я никогда не буду такой, как она, – она все умеет делать с людьми, она как дрессировщица! Умеет их гладить, слушать, успокаивать, и они ей подчиняются, каждый из них думает, что она только с ним такая нежная, такая откровенная, а у нее просто такие руки, и такой голос, и такое со всеми очарование!
Они сидели с Костей на кухне, и мама махнула мне рукой, чтобы я вышла, но я была в своей комнате при открытой двери и все слышала, что она ему говорит! Она не стала сердиться или удивляться, что он ей такое бабахнул, а, наоборот, сказала: «Мы можем сейчас понять друг друга, потому что нам всем одинаково плохо. Но жизнь так устроена, что нужно уметь подчиняться. Если мы не подчинимся, будет еще хуже». Он что-то бурчал, я не расслышала, а мама сказала: «Главное, чтобы все были живы. Мы ничего не можем изменить там, где смерть. Пока жизнь, мы можем надеяться, можем ждать, можем пытаться. Сейчас мы должны вернуться в Нью-Йорк. Ричард, Катя и я. Но вы молоды, у вас обоих есть время, вы не должны чувствовать, что этот отъезд разлучает вас навсегда. Навсегда разлучает только смерть».
И она его – как заколдовала! Через пять минут – когда я вошла в кухню – они сидели и придумывали, как нам увидеться не позже чем летом, и она сказала, что я смогу приехать в Финляндию, и он тоже сможет, она готова купить ему билет, и вообще все будет хорошо, не надо отчаиваться, потому что мы молодые и у нас куча времени.
Я так и не знаю: до конца ли она была искренна?
29 января, вечер, 10.40. Костя ушел, завтра он будет нас провожать, поедет в аэропорт. Он сказал мне вчера, что мама права. Нельзя так отчаиваться, а надо надеяться и ждать. Главное, что мы встретились, нашли друг друга, все остальное в наших силах.
У него, сказал он, теперь будет стимул хорошо закончить школу, поступить в университет (он старше меня, ему семнадцать!), и он будет пытаться перевестись на учебу в Америку. Я сделала вид, что тоже так думаю (а это неправда!), стала собираться и случайно заснула.
А проснулась – и был уже глубокий вечер. Мне со сна показалось, что я только что пришла с похорон, но не могу вспомнить, кого сегодня хоронили!
Это был такой кошмар! Я лежала и пыталась вспомнить, кого же мы хоронили!
Так, наверное, сходят с ума.
Мне, конечно, только показалось, что я проснулась.
Это бывает во сне.
Мы улетаем в четыре сорок».
* * *Доктор Груберт дочитал последнюю страницу и снял очки. Потом увидел, что несколько маленьких разрозненных листочков, вырванных, скорее всего, из записной книжки, скрепкой прикреплены к обложке. Он снова надел очки.
* * *«…сначала я не верила, что он умер. Привыкаю к мысли, что его нет. Я только не понимаю: что это значит?
Как дико, что это так произошло.
Почему он попал в Чечню? Другие же не попадают. За что именно нам, ему? Он же хотел поступить в университет, потом перевестись сюда!
И другие так делают, у них получается.
* * *…кто говорит, что я наркоманка? Чушь. Захочу – брошу. Если К. перестанет мне сниться каждую ночь и уйдет из меня, я вернусь и буду как все.
Но он не уходит, я опять проговорила с ним до утра.
* * *…мама улетела в Москву. Папа молчит. Что он может? Она за себя не отвечает. Папе стыдно на меня смотреть. Мама говорит, что улетает по делам, и каждый раз называет новый город: то Прагу, то Берлин, то Париж. А мы знаем, что она улетает в Москву.
Но нам до этого уже нет дела. Мне, во всяком случае, никакого. Я даже представить себе не могу, что Москва действительно существует. Что это реальный город.
Москва без К.
* * *Пусть будет Элизе. Вчера он остался у меня. С ним не страшно. Мы долго занимались любовью.
Совсем он не глуп.
Да и какая разница: глуп, умен?
Главное, что в нем нет ничего от К.
* * *…мама, мама, мама. Если бы не мама, мы не уехали бы из Москвы. Если бы мы не уехали, я бы не рассталась с К. Если бы мы не расстались, он бы не умер. А мама живет в Москве уже три недели и, кажется, не торопится обратно. Я прогнала Элизе, двое суток никуда не выходила, попала в госпиталь с алкогольным отравлением. Стыдно, потому что папа узнал. Жалко папу. Надо завязывать.