Лучше, когда мы с Элизе вместе.
Выбор: родители или он.
Или еще – самое главное – К.
Я проводила Элизе и легла спать.
К. пришел и сел в ногах.
Я говорю: «Тебя же нет».
Он говорит: «Кому ты веришь? Вот я».
Я потрогала: да, вот он.
Что же мне говорили, что он умер?»
* * *Доктор Груберт отложил тетрадь в сторону. Гул стоял в его ушах, словно внутри головы шумел лес и лил дождь. Он затряс головой, прогоняя это, но гул стал громче, и тут же запекло в самой середине груди.
Он встал.
Дверь ванной была напротив кровати. Он помнил, что в ванной у него должна была быть дорожная сумочка с лекарствами.
В зеркале появилось сначала лицо, потом кусок картины, висящей над кроватью (морская гладь с парусом вдалеке!), но – едва его взгляд успел остановиться на парусе, вернее, даже не на самом парусе, а на краешке его, ярко окрашенном то ли закатом, то ли восходом, – в самой середине груди рвануло так, будто там взорвалась мина, и доктор Груберт, пробормотавший извинение неизвестно кому, упал лицом на ковер и потерял сознание.
* * *…Мальчику Саше было почти три года года.
Он любил отца, хотя видел его нечасто. Отец постоянно куда-то торопился. Торопясь, он забрасывал Сашу на заднее сиденье своей разбитой, ядовито пахнущей синей машины, подъезжал к маленькому деревянному дому, из дверей которого появлялась либо угольно-черная, с выбитым передним зубом толстуха, либо ее дочь, молодая, в джинсовой юбке, круто оттопыренной сзади, золотисто-шоколадная, волосатая, с зубами, большими, как у лошадки из мультфильма, – они подхватывали на руки Сашу, которого отец быстро целовал в рот и тут же убегал.
Иногда на неделю, чаще всего – на две, на три.
В деревянном доме было, кроме Саши, полным-полно детей, которых ежегодно производила на свет то сама толстуха с выбитым передним зубом, то ее дочь в круто оттопыренной сзади джинсовой юбке.
Сначала, когда он был совсем маленьким, он ползал по полу, и дети не обращали на него никакого внимания, но иногда большая, двенадцатилетняя девочка, дочка толстухи и младшая сестра волосатой, начинала возиться с ним, играть, будто с куклой, заплетая на голове косички, и один раз даже подкрасила его губы оранжевой, как апельсин, помадой.
Он привык к этим комнаткам, где было шумно и накурено, беспрерывно звонил телефон и работал телевизор, а когда толстуха готовила что-нибудь на плите – особенно если пекла оладьи, – сразу почему-то включалась сигнализация, и тогда становилось еще веселее, они высыпали на улицу, где уже толпились соседи, и сладко пахли их сигареты, от запаха которых маленькие дети тут же засыпали.
Иногда, правда, отец отвозил его в совсем другой дом и передавал на руки женщине с белым, как соль, лицом, которая – едва за отцом захлопывалась дверь – начинала плакать и целовать Сашу, а иногда на руках подносила его к фотографии, висящей на стене, и говорила именно то слово, которое у него лучше всего получалось: «Мама».
Он повторял это слово за ней.
На фотографии была какая-то девочка.
Всякий раз, когда отец подхватывал его и бросал на заднее сиденье своей машины, Саша хотел, чтобы они поехали не туда, где слезы, а туда, где оладьи и дым от них такой, что включается сигнализация.
Он не любил слез и сам почти никогда не плакал.
Вчера – отец сказал – был праздник, Рождество, поэтому они сначала ходили с отцом и дядей Фрэнком в белый дом со свечами, где очень большой, с блестящей головой человек влил ему в рот ложку со сладкой красной водой.
После этого он заснул, а проснулся на кровати, пахнущей так, как пахнет отцовский галстук. Рядом с ним была Ева, его бабка – так называл ее отец, – и она ждала, чтобы он проснулся, потому что, как только он раскрыл глаза, – подарила ему ярко-желтую машину, в которой он мог сидеть и рулить, куда ему вздумается.
Она не плакала сегодня.
Это хорошо, он не любил, когда плачут.
* * *Главное было: решиться.
Прилететь в Москву, сделать так, чтобы он расстался с семьей, потом вместе вернуться в Нью-Йорк и вместе растить Сашу.
Саше нужен рядом нормальный человек, иначе он начнет курить марихуану в одиннадцать лет.
Главное, чтобы там, в Москве, Томас почувствовал ответственность за ее жизнь.
Ведь если бы не он, то:
Ричард не свалился бы с сердцем, не увез их из России, не разлучили бы Катю с этим мальчиком, мальчик не погиб бы в Чечне.
Катя не сошла бы с ума от горя.
Вот как он – там, в Москве, – должен сейчас чувствовать.
Как он чувствует на самом деле, она не знала.
* * *…В последнее время ей часто снилось одно и то же: она бежит по длинному коридору, чувствуя, что ее вот-вот догонят, но когда, устав от бега, останавливается наконец и оборачивается, то видит, что там никого нет, кроме нее самой, бегущей по коридору.
* * *Завтра с утра нужно будет получить билеты на себя и Сашу. Виза готова. В телефонном разговоре – она будет звонить ему после шести – сообщить, что Саша с ней и они прилетают.
Он обещал снять им квартиру. Денег хватит.
Чек Груберта выручил ее. Иначе – пока учебник не вышел – было бы трудно. Без денег Элизе все равно не отдал бы ей Сашу.
Встречаться с Грубертом до отъезда не нужно, нет-нет, ни за что.
Ничего не получилось. И не получится.
Вчера, когда он ушел, она это поняла.
* * *…В день Катиных похорон – стоя рядом с Ричардом и держа его под руку – она думала только об одном: дождаться, пока все кончится, вернуться домой и открыть газ.
Один за другим Катины друзья подцепляли лопатой комья черно-красной земли, и земля со стуком падала на ящик с ее мертвым ребенком.
Через полгода Ричард умер от рака, который определили как следствие тяжелого нервного потрясения.
Она похоронила его рядом с Катей и сама словно бы окаменела.
У нее наступила бессонница, врач выписал таблетки, которые она начала принимать. Таблетки сначала не действовали, потом помогли, и она проспала восемнадцать часов подряд.
Элизе спросил, хочет ли она, чтобы он подкинул ей Сашу, его некуда деть, самому Элизе нужно отлучиться из города. Она согласилась, боясь, что и Саша ей не поможет.
Но жестами, мимикой, смехом Саша оказался точной копией маленькой Кати, даже спал так, как она, складывая ладони вместе под левой щекой.
Когда Элизе приехал забирать его, она спросила, когда можно будет опять увидеть ребенка. Что-то такое было в ее голосе, от чего Элизе быстро попросил у нее взаймы тысячу долларов.
Она без разговоров выписала чек и к концу недели получила Сашу на целых десять дней.
В издательстве хозяйничал партнер, заказы подходили к концу.
Саша вытаскивал ее. Ночью она прислушивалась к его дыханию, и ей казалось, что Катя находится здесь же, в комнате.
По утрам они с Сашей гуляли в Центральном парке. Со времени Катиного детства Центральный парк почти не изменился, и, когда Саша карабкался на ту же горку, с которой семнадцать лет назад – растопырив руки и хохоча – съезжала Катя, Еве начинало казаться, что ничего не исчезло, никто не умер, и розы на круглой клумбе настолько похожи на те, которые цвели здесь семнадцать лет назад, что она узнавала отдельно каждую розу.
* * *…Когда он вдруг позвонил из Москвы и она услышала этот глубокий, хорошо поставленный актерский голос, слова, которые вырвались в ответ, вырвались против ее воли.
Она хотела сказать, чтобы он забыл о том, что она существует, хотела сказать, что, если бы не он, не эта их никому не нужная, подлая любовь, Катя была бы жива, – но вместо этого разрыдалась и начала лепетать в трубку бессмысленные нежности.
Они проговорили не больше пяти-шести минут, но, когда раздались гудки, она почувствовала себя деревом, на котором неожиданно лопнули все почки.
Свет жег ей глаза, хотя на улице шел дождь и на окнах были шторы. Проведя рукой по лицу, она обнаружила, что плачет, и тут же в зеркале увидела себя смеющейся.
На следующий день она проснулась с мыслью, что никогда не позвонит в Москву, и запретила себе думать о нем. Но в десять, вспомнив, что по московскому времени ни жены его, ни дочери не должно быть дома, набрала знакомый номер.
* * *Так все это началось заново, словно ни Катина смерть, ни Ричард, ни маленький Саша – ничто не было ей уроком.
* * *Самолет компании «British Airways», на борту которого находилась миссис Эвелина Мин, покинул аэропорт Кеннеди с опозданием, задержавшись с вылетом на сорок минут.
Когда он наконец оторвался от земли, доктору Саймону Груберту закончили делать операцию на открытом сердце.
Его сын Майкл ждал результата, находясь тут же, в помещении госпиталя.
Николь крепко держала его за руку.
Пол Роджерс неустанно звонил по всем телефонам, пытаясь выяснить, где она и что с ней, но мобильный Николь просто-напросто отключила, а из квартиры, которую Роджерс снимал для нее в Филадельфии, собрав все свои вещи, съехала еще вчера. Неожиданная болезнь, настигшая доктора Груберта, нарушала все планы, и глядя на бледное, с желтизной под глазами лицо Майкла, Николь чувствовала, что сейчас вся ответственность за их положение ложится на ее плечи.
Пол Роджерс неустанно звонил по всем телефонам, пытаясь выяснить, где она и что с ней, но мобильный Николь просто-напросто отключила, а из квартиры, которую Роджерс снимал для нее в Филадельфии, собрав все свои вещи, съехала еще вчера. Неожиданная болезнь, настигшая доктора Груберта, нарушала все планы, и глядя на бледное, с желтизной под глазами лицо Майкла, Николь чувствовала, что сейчас вся ответственность за их положение ложится на ее плечи.
Где-то нужно было жить, то есть снимать номер в гостинице, но были ли у Майкла деньги, она не знала, а пользоваться кредитной картой, открытой на ее имя Полом, не хотела.
Тогда уж ему будет проще простого выяснить, где она.
– Можете войти, – сказала медсестра, – на минутку.
* * *…Доктор Груберт разглядывал людей, стоящих возле его постели.
Постепенно он узнал двоих: отца и мать.
Но рядом с отцом стояла незнакомая женщина, овалом лица и бровями слегка похожая на Майкла.
Сзади за локоть ее поддерживал мужчина, тоже незнакомый и тоже напоминающий Майкла.
Встретив его взгляд, мать и отец тут же замахали руками, словно отгоняя его.
Доктор Груберт хотел спросить, как им удалось войти сюда и кто эти двое, но резкий голос медсестры, устанавливающей капельницу, спугнул всех, кроме матери.
Мать стояла совсем близко, почти прикасалась к кровати, и была в комнате до тех пор, пока не вошел Майкл.
По нежности, охватившей его изнутри, доктор Груберт догадался, что это именно Майкл, и разлепил глаза.
Светло.
– Папа! – сказал Майкл.
Доктор Груберт попытался пожать плечами.
– Чушь какая-то, – сипло пробормотал он, – что это я вдруг?
Сын промолчал.
– Куда они делись, – продолжал доктор Груберт, – в такой сильный дождь?
– Дождь? – переспросил Майкл.
– Не знаю. – Доктор Груберт попытался скосить глаза в сторону света, означающего, что окно находится слева. – Слышишь, шумит?
– Дождя нет, – мягко ответил сын, – сегодня заморозки.
– Заморозки? – вяло отреагировал доктор Груберт. – Весной-то?
– Двадцать девятое декабря сегодня.
– Ах, да! – смутился доктор Груберт. – Мне что-то снилось, пока меня тут…
В глазах его вдруг вспыхнула тревога.
– Тебе нужно что-то?
– Нельзя ли мне позвонить? – просипел доктор Груберт.
– Нельзя, – сказала сестра, – вы в реанимации.
Доктор Груберт успокоенно закрыл глаза.
* * *…они куда-то ехали, может быть, убегали: он, Айрис и Майкл – маленький, лет девяти. Потом оказались – где? – он не понял: то ли в доме, летнем, наспех построенном, может быть, даже без крыши, или это был не дом – просто загородка, отделившая кусок вырубленного леса. Настоящий лес начинался сразу за стенами – густой, шумящий, черный лес.
Сильно пахло сосной. Они с Айрис расположились в крошечной комнате, нет, вернее, в каком-то закутке, а Майкл неподалеку и почему-то не с ними.
Наступила ночь, которой доктор Груберт тоскливо боялся. Они с Айрис стояли на пороге странного своего жилища и всматривались в лес, который шумел, как этот дождь за окном, хотя Майкл его не слышал, он сказал, что зима.
Какая зима?
Вдруг из глубины леса позвали на помощь, но побежал не он, побежала Айрис, потому что она увидела то, чего он не видел, хотя они стояли рядом.
Доктор Груберт услышал, как жена его жалобно причитает, умоляя кого-то: «Не надо ее убивать, не надо ее убивать…»
Он продолжал стоять и не двигался с места, хотя Айрис была уже далеко, там, где кого-то убивали и откуда шел сильный белый свет.
Он не поспешил ей на помощь и вместо этого пошел разыскивать маленького Майкла. Майкл спал на топчане, узком и коротком, голова его свешивалась набок, подушки не было, старое одеяло валялось рядом на полу, и первое, что сделал доктор Груберт, – поднял одеяло с пола и накрыл его.
Майкл быстро бормотал во сне, и, прислушавшись, доктор Груберт разобрал: «Я отдам, я отдам, я достану, я знаю, где взять эти деньги, не надо ее убивать, я достану…»
У доктора Груберта заболела вся левая половина туловища, словно его только что разрезали – он тут же вспомнил, что его действительно разрезали, – но боль была не от раны, а от его почти невыносимой любви к ребенку, который совсем один спал здесь, на топчане, не раздеваясь, мучился из-за каких-то денег!
Доктор Груберт поцеловал его, но Майкл, проснувшийся внутри отцовского сна, оказался совсем не похожим на себя.
На нем был черный, странно знакомый доктору Груберту берет и черный балахон, из-под которого выглядывала грязная белая сорочка. Он был робок и застенчив, да, гораздо застенчивее, чем обычный Майкл, и когда доктор Груберт спросил его, о каких деньгах идет речь, сын залепетал что-то, униженно и замученно, отвернулся, начал просить прощения…
* * *Было без четверти восемь, когда он открыл глаза, разглядел слева над головой капельницу, из которой медленно капала прозрачная жидкость, опять услышал, как за окном грохочет дождь, и опять провалился…
* * *Ева приняла свое решение в самом начале декабря.
Она даже помнила когда: в понедельник, позвонив в Москву, как обычно, утром.
После этого она почувствовала себя энергично, поехала в издательство, потом в банк, потом встретилась с двумя авторами.
Ночь проспала крепко, без снов.
Во вторник началось что-то ужасное: все самые тяжелые, самые изнуряющие мысли, сомнения, дурные страхи – все это набросилось на нее с новой силой.
* * *…Три почти года… Сказать ему, что я еду, чтобы…
Что?
Чтобы быть вместе?
Я уже предала его однажды. Он не верит мне.
Как он примет Сашу?
* * *Безобразная чепуха прыгала в голове:
Советский фильм «Цирк».
Любовь Орлова с черным ребенком на руках.
Выщипанные брови.
* * *В среду ей нужно было попасть в Принстон по делам. Она проходила по коридору университета и случайно заглянула в одну из аудиторий.
Только что началась лекция.
На кафедре стоял невысокий кудрявый человек в очках.
Внешнее его сходство с Г.Н. было почти неправдоподобным.
* * *…В поезде по дороге домой она восстановила в памяти малейшие подробности лица Г.Н. и тут же отыскала их в незнакомом Груберте.
Голова ее раскалывалась от напряженного усилия понять, что это значит, почему случилось так, что именно сегодня, когда нужно звонить в агентство и заказывать билеты в Москву…
Не бывает же таких совпадений.
Значит, это знак. Предупреждение ей, чтобы она не ехала.
Или это ангел ее пытается объяснить ей что-то?
Или это мать – с того света – решила вмешаться?
Больше всего она боялась, что сейчас – находясь в таком состоянии – не сможет найти предлога, чтобы познакомиться с Грубертом, а если даже это и произойдет, выяснится, что он женат или еще что-нибудь…
На следующее утро в издательство пришло приглашение на благотворительный рождественский вечер в Карнеги-холл. Не веря своим глазам, Ева увидела в списке людей, принявших приглашение, доктора Саймона Груберта.
Лицевая и пластическая хирургия. Мэдисон Авеню, 17.
* * *Объявили посадку.
Саша попросил пить.
В Москве идет снег.
Вот мы и прилетели.
Отчего так темно? Ведь только четыре. Нет, уже больше.
Без четверти пять.
* * *Медсестра меняла капельницу.
За окном было почти темно, шел снег.
Доктор Груберт попросил разрешения позвонить.
Никто не снял трубку.
Он вспомнил, что в дневнике девочка описала, как ее отец попал в московскую больницу с сильным сердечным приступом.
Он усмехнулся.
Все повторяется.
Жизнь хочет быть похожей на мелодраму.
* * *Получив чемодан, она обежала глазами встречающих. Его не было.
Он не пришел!
– Такси не желаете? – спросил ее широкоплечий, очень маленького роста, в расстегнутой кожаной куртке.
– Нет, – ответила она, – пока нет.
И тут же увидела его. Он, видно, только что вбежал с улицы, и волосы его, как всегда превратившиеся в мелкие кольца от сырости, стояли дыбом. Он пригладил их обеими руками, полез было в карман за гребенкой…
– Томас!
Это была страшная минута. Он стоял и смотрел на нее, но она – чемодан на колесиках в одной руке, стульчик с Сашей в другой – не двинулась ему навстречу. Это была минута, прожив которую нужно было лететь обратно – самолет компании «British Airways» находился здесь, на земле, и, конечно, доставил бы ее в Нью-Йорк, – но, как крепко спящий человек делает преувеличенное, нерассчитанное движение, чтобы стряхнуть навалившийся на него кошмар, так и она, опомнившись, с преувеличенной поспешностью бросилась ему навстречу.
С той же преувеличенной поспешностью он наклонился к Саше. Саша был пристегнут к стульчику.
– Да ты совсем большой! – растерялся он, сидя перед Сашей на корточках.
– Он плохо понимает по-русски, – сказала Ева, и тогда он наконец выпрямился и обнял ее.