Лоб ее, как всегда, уперся в его шею, и, как всегда, она почувствовала громкое биение его пульса сквозь морщинистую кожу и, как всегда, знакомый запах его лица и мокрых волос, и его большая рука на ее затылке, и дыхание – уже не отдельное, уже внутри ее самой – привели к тому, что Ева разрыдалась и торопливо зажала рот ладонью, не отрываясь от него.
Они двинулись к выходу, и она поймала на себе несколько удивленно-заинтересованных и недобрых взглядов.
– Ты на машине?
– Машина в ремонте, – бодро ответил он, – коробка передач полетела, сейчас мы поймаем что-нибудь, не волнуйся, с квартирой все в порядке, я надеюсь, что вам будет удобно…
Она догадалась, что он хочет спросить, надолго ли она сюда, и не спрашивает, боясь ее обидеть.
Но это был он. Не во сне, не в телефонной трубке. Он!
В той же самой клетчатой кепочке, на которую сменил свою ондатровую ушанку два с половиной года назад.
Квартира, в которой Еве предстояло жить, была большой, барской, по-московски запущенной квартирой в двух шагах от Тверской.
– Я, извини, не успел купить никакой еды, понесся в аэропорт сразу с репетиции…
– Мы не голодны.
Она видела, как он суетится: движением правого плеча сбрасывает с себя куртку, одновременно помогает раздеться ей, зажигает свет в коридоре, отворяет стеклянную дверь на кухню.
– Прелестный!
Он кивнул на Сашу.
– Да, – согласилась она. – Ему пора спать.
– Тогда я сбегаю в магазин, – торопливо сказал он, – тут за углом прекрасный магазин, тебе будет удобно…
Она подошла и обеими руками сжала его руку.
– Я приехала для того, чтобы быть с тобой. А ты убегаешь.
* * *…Что-то не то, не то. При чем здесь магазин? Хотя – что ему остается? Ребенок ведь смотрит. И это всегда так, когда люди долго не видятся. Они теряются, не знают, как вести себя, говорят лишнее…
* * *– Не убегай, – повторила она. – Нас кормили в самолете.
– Нет, ну, я очень быстро, на пятнадцать минут…
Он ушел. Она уложила Сашу. Приняла душ.
Он все не возвращался.
Саша ни за что не хотел засыпать.
– Listen, – сказал Саша, – where are we?
– You’ll get it tomorrow, you’ll like it.
– Is daddy here?
– Sleep, sweety, sleep[4]…
Без пятнадцати шесть. Куда он побежал, в какой магазин?
Все в этой чужой квартире было враждебным, особенно продавленное зеленое кресло, оскалившееся на нее деревянными львами на ручках.
Шесть часов.
В четверть седьмого он вернулся – с красным от мороза лицом и волосами, посыпанными снегом.
– Выбирал долго. Не спросил тебя, что он любит…
Она подошла и, закинув руки ему на плечи, прижалась так, чтобы почувствовать его тело, тут же задрожавшее крупной тяжелой дрожью.
– Ну, пойдем, – простонал он в ее волосы, – больше не могу…
В спальне пахло чужими, жестко накрахмаленными простынями, постель была разостлана, словно люди, которые сдавали эту квартиру, знали, для чего она прилетела сюда, в жгучий снег, темноту и холод, к чужому мужу, который стоял перед ней, торопливо расстегивая рубашку.
Эта расстеленная постель, услужливо хрустящая всеми своими складками, вдруг показалась ей отвратительным намеком со стороны тех, которые не знали ее, не знали, что ей пришлось вынести, и, расстилая эту постель, заранее презирали ее за то, что она ляжет в нее с чужим мужем.
Он подошел и начал, тяжело дыша, тянуть с нее платье.
…Вот так просто, да? Прилетела к тебе на другой конец света. Сначала в магазин убежал, потом – сразу в кровать? И почему молча? Раньше ведь разговаривали!
Почему молча!
Неожиданно для самой себя она слегка оттолкнула его.
– Что? – испугался он. – Что ты?
– Подожди, – забормотала она, и сгустки того, что, сжатое внутри ее, когда-то прежде было словами, а теперь стало отвращением, унижением, гордостью, полились наружу вместе со слезами и кашлем. – Ты думаешь, что так и будет, как ты решил, но мне так невмоготу, я же с ребенком, и я прошла через все это, я, а не ты…
Обеими руками он оторвал ее от пола и бросил на подушки. Она еще продолжала что-то говорить, рыдала и захлебывалась, но он был уже внутри, обжигая ее, подчиняя, настаивая, и наконец она перестала сопротивляться, судорожно вздохнула ему в ответ и затихла.
* * *Пол Роджерс привык к тому, что от Николь можно ждать чего угодно.
То, что она накануне Рождества не подходит к телефону и не приехала в Нью-Йорк, как они договаривались, могло быть очередным капризом. Эти ее капризы и бесили, и притягивали его. Она была единственной, кого он боялся потерять, не считая, разумеется, дочки. Но дочка была частью его самого – продолжением его плоти, – похожая, как две капли воды, а Николь вечно ускользала, вечно обманывала, мстила, и он никогда не знал, расставаясь с ней вечером, ответит ли она на его утренний звонок, узнает ли его, столкнувшись на улице.
Он не пошел в гости к приятелю и все Рождество провел у телефона. Она не позвонила. Пол решил выдержать характер и напрасно прождал еще два дня.
Утром на третий день отправился в Филадельфию.
В квартире никого не было. Все стояло на своих местах, только в шкафу было пусто, а со стен исчезли фотографии и все те дурацкие плакаты, которые она когда-то налепила, лишний раз подтвердив этим, что не вышла из детского возраста, несмотря на свои двадцать два года. Единственное, что осталось на вешалке, была ее темно-серая шуба, купленная по его настоянию и ни разу не надетая ею, потому что Майкл – Майкл! – мог прийти в отчаяние при мысли о том, сколько лесного зверья сложило свои головы за эту шубку.
– Так, – сквозь зубы сказал себе Пол. – Будем искать. Далеко не уедешь.
Чувствуя, как внутри у него все холодеет, он набрал номер ее матери.
Хрипловатый голос Линды на автоответчике предложил ему назваться и оставить краткое сообщение.
Он выругался.
– Спокойно, – сказал он.
Прежде всего нужно встретиться с этим тихим идиотом.
В клинике, куда Пол приехал на такси, сказали, что Майкл Груберт выписался сегодня утром, часов в одиннадцать.
– То есть как это – выписался?
Медсестра уставилась на его галстук стеклянными глазами:
– Выписался по распоряжению доктора МакКэрота.
Пол взглянул на часы. Два сорок. Он позвонил в справочную Нью-Йорка, выяснил телефон Груберта-старшего. Вряд ли он на работе. Мало кто работает между Рождеством и Новым годом, все разъезжаются.
Пол опять взял такси, рухнул на заднее сиденье и вернулся в опустевшую квартиру.
Разумеется, она найдется, куда ей деваться?
Подруг у нее нет, кроме одной болгарки, удочеренной в свое время нью-йоркским миллионером, вскоре после удочерения погибшим в авиакатастрофе.
Болгарка, переименованная в Джейн Рубинофф из Снежаны Христовой, вела беспутную праздную жизнь, мотаясь между монастырями и курортами, но Николь если и доверяла кому-то, то только ей, а если и жалела кого-то, кроме Майкла, то только эту сизоглазую, с длинными, блестящими волосами, худую как спичка сироту-миллионершу.
Как найти Джейн-Снежану, которой никогда не бывает в городе, Пол не знал, да и что толку искать ее: все равно ничего не скажет. Значит, нужно звонить Груберту, выяснять, где его сын.
…Секретарша сказала, что доктор Груберт только что перенес операцию и по крайней мере пару недель в клинике не появится.
– Операцию? – ошеломленно переспросил Роджерс. – Какую?
– Мы не сообщаем подробностей, – вежливо ответила секретарша.
Пол вытер пот со лба.
Она удрала из его жизни.
Обманула его.
* * *Доктор Груберт чувствовал, как к нему возвращаются силы и вместе с ними желание видеть людей и двигаться.
Он с удовольствием заказал обед и в предвкушении его выпил два стакана яблочного сока. Потом спросил у дежурной медсестры, нельзя ли поесть мороженого. Она улыбнулась подведенными губами и принесла вазочку с двумя зеленоватыми шариками.
Доктор Груберт ел медленно, смакуя и облизываясь.
За окном все сияло, как и полагается в праздники.
Он вспомнил вдруг, что вчера, приходя в себя после операции, отчетливо видел родителей рядом со своей постелью.
– Наркоз, – пожал плечами доктор Груберт. – Но кто-то мне ведь еще померещился. Кто? Не представляю…
Вошла другая только что сменившая прежнюю медсестра.
У нее было спокойное безмятежное лицо, золотистые волосы собраны под бархатный ободок.
– Смотрите, – мягко сказала она, кивая на деревья в окне. – Какая красота, да? Зима.
В голосе ее слышался сильный акцент.
– Очень, – отозвался доктор Груберт и осторожно спросил: – Вы откуда приехали, если не секрет?
– Из России.
– О, – сказал он, – а из какого города?
– Из Нижнего Новгорода, – улыбнулась она. – Не слышали, наверное, про такой город?
– Слышал, – удивился доктор Груберт, – и совсем недавно! Один мой знакомый пишет роман от лица женщины, которая якобы, если он не врет, жила в этом городе. Потом ей дали электрический стул за убийства.
– Нет, он не врет, – грустно, но по-прежнему спокойно сказала она. – Больше вам скажу: я эту женщину знала, мы с ней работали в одной больнице. Это очень страшная история. У нее ведь – вам не сказал ваш приятель? – дети сгорели. Двое детей. Сели в машину, а машина взорвалась.
– Боже мой, что вы говорите!
– Да… После этого человека трудно судить, согласитесь. Я, конечно, не убийства оправдываю, но я хочу сказать, что после такого горя человек ведь уже сам за себя не отвечает. Кто знает, кем он становится, правда? Если, конечно, жить остается…
Она, видимо, пожалела, что позволила больному вовлечь себя в такой серьезный разговор, и опять улыбнулась.
– Поправляйтесь, пожалуйста. Давление у вас как у младенца, температура нормальная. Слава Богу, все позади…
– Кроме того только, что впереди, – скаламбурил он. – Вы сегодня до каких?
– До одиннадцати. А завтра не работаю. Сыновья приедут. Если им можно верить.
– Большие у вас сыновья?
– Двадцать три и девятнадцать. Для меня – маленькие.
От ее лица, рук, голоса шло тепло, глубокое и ровное, похожее на то, которое идет из закрытой, хорошо прогревшейся печи, и доктор Груберт чувствовал, что еще немного – и он провалится в сон, настолько ему было приятно.
– Как вас зовут?
– Элла.
– Вы еще зайдете ко мне поговорить? До Нового года?
– О чем? – спросила она, улыбаясь.
– О жизни, – шутя, ответил он, – о смерти не стоит.
– Не стоит, – согласилась она, – тем более что это нечестно.
– Почему?
– Потому что это все равно что говорить о человеке, которого ты ни разу не видел. Он ведь может оказаться каким угодно, правда? Совсем не таким, каким ты его себе представляешь.
Она опять улыбнулась, вышла и слегка притворила за собой дверь.
«Интересно, замужем она? – подумал доктор Груберт. – Если замужем, то кому-то повезло. Какая спокойная! И неглупая, судя по всему».
Он вспомнил о том, что Ева ничего не знает о его операции, но в нем самом мысль о Еве вызвала моментальную тревогу.
Доктор Груберт представил на ее месте медсестру с золотистыми волосами, и тревога тотчас утихла.
«Даже хорошо, что она не подходит, – пробормотал он. – Что бы я сейчас объяснял ей? А если бы она при-ехала сюда, это было бы некстати. Майкл ведь здесь».
Майкл действительно стоял рядом с кроватью.
– Как ты вошел? – встрепенулся доктор Груберт. – Я и не слышал!
– Он всегда входит одинаково, – с порога сказала Николь, – всегда одинаково. Как ангел.
Доктор Груберт заметил, что она раздражена.
– Где вы поселились?
– Пока нигде, – сухо ответила Николь. – Бегаем от моего жениха. Как зайцы.
– Он извелся, – пробормотал Майкл. – Так тоже нельзя.
– Он извелся! – запылав всем лицом, крикнула Николь. – А я? Мы же собирались слетать в Лас-Вегас, чтобы там расписаться! Вместо этого вторую ночь ночуем в машине, а умываемся в «Макдоналдсе»!
– Да, я собирался, – сказал Майкл, – но чем больше я об этом думаю, тем… Ну, не получается.
– Пошел ты к черту! – вскрикнула вдруг Николь. – К черту! К черту! Я надеялась, что ты меня любишь, что я тебя вылечу, но ты действительно… – Она не могла найти слово. – Бесплотный дух, и не кровь в тебе течет, а вода! Хватит с меня! Хватит, ты слышишь?
– Мы потом поговорим, – попросил Майкл. – Сейчас не надо.
– Отчего же? – стиснув руками лоб, прошептала Николь. – Я ведь понимаю, что все время обманываю саму себя. Я все время говорю, говорила, вернее, что ты нужен мне такой, какой ты есть, то есть не такой, как все остальные, – а как дошло до дела, я поняла, что мне нужно то же самое, что и любой другой женщине! Скучно мне с ангелом! Плохо мне! Господи, какая я дура! Я терпела Роджерса, потому что Роджерс дал мне возможность не думать о деньгах и бегать за тобой как собачонка! Вот я и терпела! Да, это правда, Роджерс покупал меня! Ну и что? Всех покупают!
– Неправда, – сказал Майкл, – ты терпела Роджерса, потому что знала, что я не могу так чувствовать… Так выделять тебя из всех, как он. Тебе нужно было быть для кого-то самым главным… Центром всего…
– Мне? – захлебнулась Николь. – Ну, знаешь!
Она изо всех сил хлопнула дверью, и каблуки ее, как чечетка, прогрохотали по коридору.
– Она сейчас вернется, – сказал Майкл.
– Так ты не женишься?
Майкл опустил голову.
– Я не знаю. Я чувствую, что ее нужно спасать. Но и его… Его тоже нужно.
– Кого? Роджерса? Но Майкл! Какое тебе дело до Роджерса?
Николь тихо вошла в палату и как ни в чем не бывало села на свой стул.
– Извините меня, – пробормотала она, и доктор Груберт поразился тому старательно-кроткому выражению на ее красивом лице, которое бывает у собак, когда они чувствуют себя виноватыми.
Светловолосая Элла вкатила столик с аппаратурой.
– Маленькая проверка, – она мягко улыбнулась, – подождите, пожалуйста, в коридоре.
Доктор Груберт опять почувствовал это райское, как, усмехнувшись, подумал он, тепло ее голоса.
– Ваш сын, – сказала Элла, налепляя ему на грудь холодные присоски, – очень мне кого-то напоминает.
– Вы бывали в Вашингтоне? – спросил доктор Груберт. – Там есть один портрет Рафаэля…
– Нет, я не знаю. И он мне не портрет напоминает, а кого-то…
Она помолчала.
– Вспомнила, – вздохнула она. – Мальчика Гришу. Сына моей соседки по Нижнему Новгороду. В детстве он был как ангел. Кудри такие. Как у вашего. А потом вырос, начал спиваться. Наследственный алкоголизм. У него и отец от алкоголя умер. Пришло время в армию. Там, в России, это ведь не добровольно, не так, как здесь. У него уже девушка была. Невеста. На шестом месяце беременности. Май, тепло, окна все открыты. Квартира на восьмом этаже, много народу. Все пьяные. У нас, когда в армию провожают, пьют неделю. Он сел на подоконник, равновесие потерял и свалился. Восьмой этаж, высоко. Убился насмерть.
* * *…Возьму вот и спрошу, замужем ли она… Какое тепло, Боже мой… Наклонилась. Отлепила от его груди присоски. Может быть, повторить кардиограмму? Что, уже уходите? Подождите… Какое тепло, Боже мой.
* * *– Спи, – не оборачиваясь, сказала Ева в глубину комнаты.
– А ты куда?
– В ванную на секунду.
– Тогда я встаю.
– Зачем?
– Пора собираться, дорогая, – пробормотал он, – поздно уже.
Она почувствовала, что сейчас разрыдается.
– Ты что, уходишь? Сейчас?
Он молча застегивал рубашку.
– Куда? Я не понимаю! Мы же три года не виделись! Что ты молчишь?
– Потому что, если я начну говорить, будет только хуже. И сейчас уже поздно. Тебе надо выспаться. Завтра я позвоню часа в два-три, договоримся, как нам увидеться первого.
– Первого? – переспросила она. – Как это? Ты что, хочешь бросить меня одну на Новый год?
– Ева, я тебя умоляю! – Он подошел и обеими руками надавил на ее плечи. – Только без истерики! Завтра, в Новый год, я обязан быть дома. Обязан! Придут люди, я не могу. Что ты хочешь, чтобы опять начались скандалы? Ты уже прилетела, ты здесь, слава Богу. Мы будем встречаться так часто, как захотим. Но не завтра, не завтра, когда там приглашены люди…
Он еще что-то говорил, потому что она слышала звук его голоса, но слов уже не различала. Через секунду его рубашку, лицо и руки проглотила чернота, внутри которой мигнуло большое красное пятно.
– Ева-а-а!
…Она, оказывается, лежала на полу, и он, приподняв правой трясущейся рукой ее голову, держал в левой руке чайник, из которого на ее лицо и плечи лилась вода.
– What happened?[5] – пробормотала она и попыталась подняться.
Он поднял ее и перенес на кровать.
– Ради Бога, лежи!
Поставил на пол пустой чайник, лег рядом. Обнял ее обеими руками.
Оба дрожали.
– Нельзя же так, – зашептал он, покрывая поцелуями ее мокрое лицо, зажмуренные глаза, волосы. – Ты меня с ума сведешь. Люби-и-имая! Как я уйду сейчас, если ты… Ты, наверное, не ела ничего? Давай я тебя накормлю, там все есть, на кухне, я все купил…
– Неужели ты все-таки уйдешь?
– Ева!
– Нет! Нет, ты мне объясни так, чтобы я поняла! Что мы три года не виделись, а когда я приехала, ты…
– Хорошо! – с ненавистью, как показалось ей, выдохнул он и отодвинулся. – Тогда не перебивай! Ты приехала, потому что ты так решила. Точно так же ты и уехала отсюда пять лет назад! Помнишь, какого ты меня тогда оставила?
– Because[6]…
– Because! – передразнил он. – Ты разве тогда подумала о том, что ты делаешь со мной! Что ты делаешь – с нами!
– Но я же вернулась к тебе! Я же потом приезжала все время! Пока Катя и Ричард… Пока они…
– Я понимаю! Что, ты думаешь, что я тебя не жалею? Но поезд ушел, слышишь ты меня или нет? Потому что ты уже бросила меня однажды! И я чудом не подох тогда! Чудом! У меня здесь ничего не оставалось, когда ты уехала! Ничего почти! Потому что я два года на все плевал, ничего не ставил, никуда не ездил, сидел у твоей юбки! А другие, между прочим, ставили, да! И ездили, да! И горла друг другу перегрызали! Ты бросила меня и начала налаживать свою эту подлую супружескую жизнь! Прыгнула обратно в кровать к Ричарду! После меня! После нашей, – он вдруг весь затрясся, – после нашей любви! Любви, а не… Вот ты мне и ответь сейчас: как ты могла? Откуда в тебе столько здравого смысла? Ну, что ты молчишь?