– А теперь хорошо бы чайку, – попросил он, – а то начнется такой пожар здесь, – и положил руку на грудь. – Такой костер, что хоть на стенку лезь! А мне пора восвояси, пока вы меня не послали.
Он неуверенно улыбнулся, и снова от всего его существа повеяло беззащитностью.
Ева вышла на кухню, поставила чайник, взглянула за окно.
За окном начинался размытый зимний рассвет, беззвучный и полный снега, который уже не блестел под фонарями и не освещал собою улицу, а лежал, равнодушный и несвободный, стиснутый домами, пристройками, корпусами заледеневших машин, железом помойных баков. Со всех сторон нависали колючие заиндевевшие сосульки, и в одной из них отразилось медленно выползающее из-под протертого одеяла облаков слабое и безвольное зимнее солнце.
Она удивилась, что ей все еще совсем не хочется спать.
– Вы уверены, что доберетесь домой?
– Но где мой дом, – процитировал он уже заплетающимся языком, – и где рассудок мой? Уверен, дорогая, что доберусь. А вы знаете, какая вы к-к-к-красавица?
«Ну, началось! – ужаснулась она. – Пора прогонять!»
– Да, красавица. У вас, дорогая, красота – редкая, не живописного, а скульптурного свойства, вас лепить нужно. Хотя… – Он всмотрелся в ее лоб и волосы своими красными выпуклыми глазами. – Хотя и по краскам вы – шедевр. Белизна эта ваша с перламутром, это же, Господи ты Боже мой! Это же рехнуться можно! Но знаете что? Вы прекрасны, спору нет, но счастья вы никому не принесете. Одни беды! А вот Диана моя… Она тоже, конечно, черт в юбке, тоже, конечно, не способствует, так сказать, благополучию простого человека, но она – знаете? – уютная при этом, с ней, когда она угомонится, с ней горы свернуть можно! Тепла в ней много. А я за крупицей гоняюсь. Вот и заклинило. И, может быть, на мой закат печальный… Как это: блеснет улыбкой на закат, а? Не знаете? Вот и я не знаю. Что вы нахмурились? Думаете, напился, так и несу? Нет, дорогая, я только в таком состоянии и могу себя выразить, а трезвому – что? Трезвый я – скучный человек, злой, с комплексами. Неинтересный.
– Где она сейчас, Диана? – сухо спросила Ева.
Он помолчал.
– На работе, я думаю.
– Где – на работе?
– Не знаю, – пробормотал он, – не знаю. Может, в Риме, а может, в Париже. Она мне не докладывает. Но обещала к концу декабря прибыть. Сына проведать.
– Так у вас сын?
– Слава Богу, нет! Такому папаше, как я, только сына! Сын мой, Данечка, в Америке остался с моей первой женой, со своей матерью, а у Диночки свой сын есть, Сереженька. Чудесный мальчик. Все у нас – слава Богу.
– Господи, – вздохнула Ева. – Какое уж тут – «слава Богу»!
– А такое! – перебил он и дрожащей рукой поставил обратно на блюдечко недонесенную до рта чашку. – И, вы знаете, дорогая, это так и должно быть. А будет еще труднее. Я кожей чувствую. Сколько же Богу терпеть нас, людишек несчастных, вы не знаете?
– Вы что, религиозный человек?
– Ха-ха-ха! – вдруг рассмеялся он густым, рассыпчатым смехом. – А убеждали меня в чем? Мы, говорит, англосаксы, по душам не разговариваем! Ну, чья взяла? Где тут у нас англосаксы?
Она исподлобья взглянула на него.
– Да ведь это вы мне рассказываете про себя, я помалкиваю.
– Да и я не все рассказываю, – пробормотал он. – А расскажи я вам все, ух, что бы началось!
Он вдруг прикрыл глаза задрожавшими веками.
«Сейчас заснет, – испугалась она. – What shall I do?[20]»
– Арсений! Возьмите у меня, пожалуйста, денег на такси. И поезжайте домой.
– А вы представляете себе мой дом? – спросил он с закрытыми глазами. – Не представляете, да? Ну, так я вам опишу. Дома у меня, собственно, нет, потому что, когда мы с женой уезжали, я мамину квартиру, естественно, продал и столь же естественно пропил все деньги. Ну, кое-что на отъезд пошло. А потом, когда я развелся и поехал сюда, в Москву, за Диночкой, жить мне было, как вы догадываетесь, негде. Но остались друзья. Которые меня – дай им Бог здоровья – держат за большого скульптора. Может, они, кстати, и правы, вы брови-то не задирайте, вы же моих работ не видели. Ну, и выхлопотали мне подвал. Почти не отапливаемый. Под мастерскую. Где я и живу, и работаю. Зимой с рефлектором, чтобы не подохнуть, а летом с вентилятором. По той же причине.
– Много работаете?
– Приходите – покажу. Гоголя своего покажу, хотите? Я недавно Гоголя слепил, молоденького и очень старенького одновременно. По-моему, ничего получилось. Ребятам нравится. Правда, приходите. Вы к нам надолго?
– Не знаю еще, – смутилась она. – Это не от меня зависит.
– От таких красавиц ничего никогда не зависит. Тут вы меня не проведете.
Он тяжело поднялся с места. Она достала было кошелек, но он нахмурился и покачал головой.
– Не возьму, все равно ведь пропью. Начну таксисту отсчитывать и – как шарахнет: это же сколько бутылок получается?! Шиш тебе с маслом, а не деньги! Так и преступление можно совершить. Что вы думаете? Проще простого, за бутыль-то! Поеду на общественном транспорте. Премного вам благодарен, дорогая, берегите свой образ, дивный, незабвенный.
* * *Второго января, за день до того, как доктора Груберта должны были выписать, Николь вдруг позвонили из Бостона. Хриплый женский голос сообщил, что миссис Линда Салливан находится в тяжелом критическом состоянии. Автомобильная катастрофа. Когда произошло? Вчера утром. Почему же не позвонили сразу? Звонили, ни один из ваших телефонов не отвечал. Что с ней? Множественные переломы, травма головы, ушибы. Но она жива, она будет жить? Да, мы надеемся, но у нее, к несчастью, больное сердце. Она в клинике «Бригам энд Вимэн», звонят оттуда.
– Майкл! – закричала Николь, уронив трубку. – Мать попала в автомобильную катастрофу!
Он почему-то не удивился.
– Кто это звонил?
– Из больницы.
– Ты уверена? – странно спросил он.
– Конечно! О чем ты?
– Тогда поезжай.
– А ты? – робко спросила Николь.
– Я не могу, – поколебавшись, сказал он, – нельзя же бросить отца в таком состоянии.
Все оборвалось у нее внутри. Он не может – значит, она поедет одна, вернее, полетит. Николь ужаснулась своей бесчувственности. Мать попала в автомобильную аварию, а она думает только о том, как ей оторваться от Майкла! Мать, может быть, при смерти, а она еще думает!
В самолете у нее сильно разболелась голова, во рту все время пересыхало.
Николь видела перед собой лицо матери, но не то истерическое, ярко накрашенное, все еще красивое лицо с тяжелыми черными глазами, к которому она привыкла, а то – молодое, с широким, во всю щеку румянцем, смеющееся, – каким оно было до него.
До того, как она вышла замуж за Джека Салливана.
Сразу после свадьбы Линда, которая смеялась, подбрасывала маленькую Николь в воздух и потом ловила, эта Линда словно бы умерла. Когда и как она умерла, Николь не знала.
Вместо нее появилась крикливая незнакомая женщина. Она тут же возненавидела своего мужа, который был добр и слаб. Никого не стесняясь, эта женщина постоянно говорила о том, что добрый, слабый, с горячими, всегда слегка влажными руками Салливан – настоящий дьявол, и жить с ним – пытка.
Наконец он умер, покончил с собой.
А может быть, только этого мать и добивалась?
Николь старалась не заводить себя, не думать, не помнить.
Как бы то ни было, сейчас она летела в Бостон, чтобы увидеть попавшую в автомобильную катастрофу Линду Салливан, двадцать два года тому назад подарившую ей жизнь.
В справочной клиники немолодая, с лиловатыми волосами женщина долго искала имя в компьютере и в конце концов сказала, что это, должно быть, ошибка. Никакой Линды Салливан у них не было.
– Вас кто-то дезинформировал, мисс.
Вне себя от негодования – и все же волнуясь – Николь схватила такси и подкатила к материнскому дому. Дом выглядел мирно. Три больших окна, выходящие на улицу, ровно светились. В угловом окне вспыхивала и переливалась новогодняя елка. На елке висели толстые ангелы с прозрачными, как у стрекоз, крыльями. Николь изо всех сил застучала в дверь.
Ей открыла мать – здоровая и невредимая – только еще больше, чем всегда, накрашенная, с сигаретой в руке. Она не произнесла ни слова и сразу же отступила в сторону, а на ее месте вырос огромный, аккуратно причесанный, элегантно одетый Пол Роджерс.
– Нет! Не смей! – отпрянув, закричала Николь, сама не отдавая себе отчета в том, что она кричит. – Отпусти меня!
Роджерс быстро втолкнул ее в дом и запер дверь. Николь бросила сумку, размахнулась и ударила его по щеке. Он успел увернуться, и удар пришелся криво, по уху. Ухо запылало. Роджерс засмеялся и вдруг подхватил ее на руки.
Николь начала вырываться.
– О, я не могу этого видеть! – басом прорыдала Линда. – Пол, вы же мне обещали! Мы же хотели только поговорить…
Не отвечая, он бросился вверх по лестнице.
– Мама! – крикнула Николь. – Вызови полицию!
Мать внизу зарыдала еще громче, потом хлопнула входная дверь, и Николь догадалась, что мать ушла. Роджерс бросил ее на кровать и сам застыл над ней, тяжело, с хрипом дыша. Галстук его сбился в сторону, но лицо было неподвижным, как маска, и казалось загримированным.
Ничего похожего на того Роджерса, которого она знала, – насмешливого, с чувственными губами и мощными крыльями широкого носа. Это был чужой человек, только отдаленно напоминающий его, и этот человек смотрел на нее остекленевшими мутными глазами.
– А теперь, – неестественным, тонким, как у Пиноккио, голосом сказал он, – когда ты меня вдоволь намучила, – он бессмысленно улыбнулся, – я должен тебя уничтожить.
«Нельзя ему возражать! – сверкнуло у нее в голове. – Нельзя ничего говорить ему!»
Мать ушла и оставила их наедине. У него заговор с ее матерью! Они оба сошли с ума!
– Что? – прошептала Николь. – Что с тобой? Давай поговорим.
Опять он бессмысленно улыбнулся.
– Давай, – голосом Пиноккио пропищал он. – Давай поговорим. Когда ты начала спать со мной?
Он произнес другое, грязное слово вместо «спать».
Никогда, за всю их жизнь ни разу он не произносил ничего подобного.
– Верно! – воскликнул он, хотя она промолчала. – Верно, детка! Это было четыре года назад, когда она умирала. Сюзан умирала, а я увидел тебя на бензоколонке. Ты расплескивала бензин, пытаясь вставить шланг в нужное отверстие. – У него заблестели глаза, словно он вспомнил что-то раздразнившее его воображение. – Ты меня окликнула. Ты меня, а не я тебя! Я тебя даже и не узнал, у меня же жена умирала! – Он повторил «умирала», смакуя и прислушиваясь к тому, как это звучит. Николь попыталась встать с кровати. – Куда! – зарычал он. – Лежи! Я тебе рассказываю, а ты слушай! Ты – испорченная, развратная девка, хуже всех здесь! Ты хуже даже, чем Николь Кидман. – Что-то, видно, внезапно помешало ему, он сморщился. – Вот, опять я! При чем тут Кидман? Что она все время перебегает? К черту! Да! Ты меня окликнула, а я тебя обнял и сказал, что у меня умирает жена. И я даже, может быть, всхлипнул тогда, потому что был растроган: ты так выросла, а я тебя знал малышкой, и Джек был моим другом, и вся эта история! В общем, я даже, кажется, всхлипнул, тем более что из-за Сюзан я две ночи не спал. А ты? Что ты сделала, помнишь?
Роджерс перевел дыхание.
– Ты услышала, что у меня умирает жена, и ты меня соблазнила! – сказал он с торжеством. – Ты так развратно, так мерзко прижалась ко мне всем телом и так мерзко сказала: «Как я вам сочувствую!» Не помнишь? Тут-то она и началась, моя эпидемия, тут-то оно и пошло! Они начали поедать меня, эти сволочи, – он выругался, – которых я и знать не знал, пока ты их не всковырнула! И я сразу понял, что это они, только не сразу признался себе в этом! Я тебя обнял покрепче, а Сюзан лежала под морфием, и я на час только отлучился, потому что нужно было проверить, что там с дочкой, но ты стояла, прижимаясь ко мне всем своим развратным телом, и вместо того чтобы ехать домой к ребенку или бежать обратно к ней, я стоял с тобой и что-то там шептал тебе, и ты тоже что-то мне отвечала, и ничего похабнее у меня в жизни не было! Во как! – вскрикнул он, дергаясь. – Во как! Я сказал, что позвоню тебе, как только ее не станет, то есть я сказал, конечно, не так, но смысл! – Он опять дернулся. – Смысл-то был в том, что я тебе позвоню, как только ее не станет! Во! Сволочи на меня полезли. Отсюда. – Он, не дотрагиваясь, приблизил руку к ее животу. – Они полезли вот отсюда, и я поехал обратно в госпиталь. Я, конечно, еще ничего не понимал тогда, и знал, что еду к ней, и что она умирает, и, конечно, жуть, как мне было! Но ты уже сидела у меня внутри, уже забралась! – Он опять перевел дыхание. – И я не успел! Она умерла, не дождавшись! За пять минут до моего приезда. Сюзан! Значит, она как-то почувствовала, что я на бензоколонке стою и обжимаюсь с тобой!
Тяжело дыша, он сел на кровать, поправил сбившийся галстук.
– Лежи! – опять прикрикнул он, когда она хотела приподняться. – Я все время был болен, все эти четыре года. Ты ни радости мне не дала, ни покоя. Что ты мне дала? Только одно. И даже этого мне не хватало! – Он протянул руку к ее животу. – Тогда я решил, что хватит! Все! Ты не человек, ты – змея, ты сволочь, и я тебя уничтожу!
– Пол! – всхлипнула она, – ты с ума…
– Знаю! – перебил он, – потому что ты всех нас заразила: и этого своего Майкла, и меня! И Джека! Ты забыла Джека? Который – фью-ить!
Одной рукой он сжал себя за шею и выпучил глаза. Другой – вынул из кармана пиджака маленький пистолет. Николь вскрикнула.
У него было право на ношение оружия, она знала это.
– Пол, – забормотала она, – Пол, ну, успокойся, что ты… что ты хочешь, скажи, я все сделаю…
– Ты все сделаешь? – Он расхохотался. – Ну, сделай! Что ты сделаешь? Снимешь свои маленькие черные трусики? Снимай!
И резким движением задрал на ней юбку.
– Вот она! – оборвав свой смех, сказал он, всматриваясь. – Может, мне сначала ее убить? А уж потом тебя?
– А-а-а! – завизжала Николь, но он быстро зажал ей рот ладонью:
– Молчи! Молчи, я тебе говорю!
– Мама! – крикнула Николь, и тут он выстрелил.
На пистолете был глушитель.
Николь начала сползать на пол, заливаясь кровью, которая била из простреленной шеи. Зрачки ее расширились и потускнели. Роджерс попытался удержать ее, но ему мешал пистолет. Наконец он отбросил его в сторону и неловко подхватил сползающую Николь за подмышки. С минуту он всматривался в ее побелевшее, выпачканное кровью лицо. Внизу кто-то хлопнул дверью.
– Линда, – тонким голосом сказал он.
Линда продолжала отдаленно грохотать чем-то, как будто передвигала мебель.
– Линда, – повторил он. – Идите сюда, Линда.
* * *Жене Томаса Елене первого января исполнилось пятьдесят два года. Она уже несколько лет как отгоняла всякую тень той зимы, полной льда и грязного, окровавленного, как ей теперь почему-то казалось, снега.
А с чем еще, как не с примерзанием ко льду и потом резким ножевым отсечением примерзшего по живому, можно было сравнить то, что она испытала тогда? Как он загулял! Как он исчезал, без звонка, без единого слова! А возвращался каким – сильным, сверкающим! О, зверь! Ненавидел ее за то, что приходится возвращаться.
А ведь терпела! Только бы не ушел! Только бы остался! Пусть живет, как чужой, пусть! Пусть ночует в другой комнате!
Он и ночевал на неудобной кушетке в позе зародыша. Длилось это около года, потом Елена затеяла ремонт, и ему пришлось из гостиной переехать обратно в спальню. Ничего, переехал, приклонил головушку на общую подушку!
Забыть? То, как он взял да и отсек ее, оставляя ошметки мяса, кровяные сгустки на той поверхности, которая была их жизнью, дочерью, домом – такое забудешь? Она чувствовала черный морг внутри, морг на дне себя самой, он так и остался там, со скользким цинковым столом, на котором страшная, неприкрытая, вся в синяках и кровоподтеках, вздувшаяся от вранья, лежала их жизнь.
И не потому, что он изменял ей. Мало ли он ей изменял и до китаянки! И тогда, когда они жили в Эстонии, откуда он был родом и где они познакомились, и потом здесь, в Москве, куда его в конце концов пригласили на работу! Но ведь она умела не замечать, закрывала глаза! Потому что они жили одним существом, потому что это были измены его раздраженного плотского мужского существа, а не его достойного мужеского «я», которое принадлежало только им двоим – ей и их дочери!
С китаянкой же все было иначе. Страшно. Она забрала себе его целиком, она проглотила его. Сон, который приснился Елене, когда ей было семь или, может быть, восемь лет, тот липкий, холодный, пестрый сон, от которого она проснулась в слезах – маленькая девочка, – и который потом всю жизнь преследовал ее, тот сон все-таки сбылся!
И как жутко он сбылся, Господи ты Боже мой! Через сорок лет!
Елене приснилась китаянка, сошедшая с большого настенного календаря, висевшего на дачной веранде, – лукавая, косоглазая, в синем с розовым и золотым халате, с белым гребнем на смоляных волосах, – она заночевала в их доме и утром увела с собою всю семью, оставив Елену одну на мокрой от осеннего дождя дачной аллее.
Она никому не рассказала об этом сне, потому что в ней сразу возникло острое, как бритва, ощущение, что про это нельзя говорить.
Значит, еще тогда – сорок лет назад – она знала, что ее ждет. Душа ее знала.
Появилась женщина – косоглазая китаянка, чужая, случайная – и увела его.
Он стал невменяемым, неистовым. Даже театр – страсть всей жизни – перестал волновать его. Что-то она сделала с ним в постели, эта косоглазая стерва, что-то она открыла ему такое, чего он не знал раньше. Так Елена думала поначалу, так ей подсказывали опытные люди. Она ошибалась, и люди ошибались. Он, кажется, полюбил. Хотя – кто знает, что там скрывается за этим словом? И не постель ли все-таки? На последней-то глубине? Она ему сказала тогда, что если он посмеет уйти или еще что-нибудь (откуда она знала, до чего они там договариваются?) – если он посмеет хоть на секунду, хоть на каплю, она тут же выбросится из окна. Р-р-раз – и готово! Он не испугался, вернее, ему было не до страхов по Елениному поводу. Блядь его уезжала. Совсем. Отваливала в свою Америку.