Он обратился к Уильяму:
— Милорд, сумеете ли вы под страхом королевского наказания обеспечить, чтобы ваша супруга неотлучно находилась в этой комнате и чтобы никто не имел к ней доступа?
— Клянусь Господом, я сделаю все, что требуется! — выкрикнул граф и набросился на жену: — Ты мне изменила! Шлюха, гнусная предательница! Просто уму непостижимо, что ты натворила!
Кейт отвернулась от него. Мэтти, прижав руки ко рту, в ужасе плакала, ведь это она предложила Кейт отправить послание Джону. Правда, она не несла ответственности за его содержание. Что же касается Кейт, то сама она нисколько не раскаивалась в том, что написала письмо.
— Господа! — сказала она, когда чиновники собрались уходить. — Вы можете мне сообщить, где было найдено это письмо?
— На теле изменника Линкольна, — ответил темноволосый.
Значит, Джон успел перед смертью прочитать ее прощальные слова любви. Это все, что Кейт хотела знать. Она слабо улыбнулась:
— Спасибо. Вы меня очень порадовали. — И она почувствовала, как на нее нисходит благодатное умиротворение.
Чиновник с любопытством посмотрел на Кейт. Уильям открыл было рот, чтобы обрушиться на жену еще раз, но его опередила Мэтти:
— Добрые господа, а не знаете ли вы случайно о судьбе моего мужа, Гая Фримена? Он такой высокий, здоровый, краснолицый и светловолосый. Его легко узнать по большому жировику на щеке.
Чиновники переглянулись.
— В кожаном колете и зеленых рейтузах?
— Да! — сказала Мэтти дрожащим голосом.
— К сожалению, он убит. Его нашли раненым в овраге, который теперь зовется Кровавый ручей. Твой муж тоже был изменником — носил значок Линкольна. Его повесили.
Услышав это страшное известие, Мэтти издала отчаянный вопль.
Катерина
Август 1563 года, лондонский Тауэр
Мне больно писать об этом. Мою любовь отняли у меня, может быть, навсегда, и теперь между нами словно пролегла вечность.
Я благополучно родила второго сына, малютку Томаса.
«Господь вновь послал нам Свое великое родительское благословение», — написал Нед, получив это радостное известие.
Мы тщательно скрывали от всех мою беременность, и я уже надеялась, что все благополучно сойдет нам с рук, но потом одна из служанок проболталась. Разумеется, это дошло до королевы, и она взорвалась, как вулкан. Впоследствии мне говорили, что, когда ей сообщили об этом, она побледнела как смерть. Бедный сэр Эдвард, наш добрый тюремщик, перед которым я всю жизнь буду в неоплатном долгу, в тот же день был уволен и помещен в одну из камер.
Начальник сэра Эдварда, сэр Роберт Оксенбридж, комендант Тауэра, с видимым удовольствием сообщил мне, что Нед незамедлительно предстал перед Звездной палатой[78] в Вестминстере. Моему мужу предъявили обвинение в том, что он лишил невинности девственницу королевской крови, а затем еще и усугубил это преступление, бежав из тюрьмы и осквернив упомянутую особу вторично. Его приговорили к грабительскому штрафу и заключению в Тауэр вплоть до особого распоряжения ее величества.
В последний раз я видела Неда, когда крестили Томаса. Я помню, как он баюкал нашего новорожденного сына и истово благодарил Бога за мое счастливое разрешение от бремени, а маленький Эдвард цеплялся за его коленку. Благодаря доброте и стараниям лейтенанта Уорнера художник написал мой портрет с маленьким Эдвардом на руках — миниатюру для медальона. Нед пришел в восторг, когда я показала ему в часовне наше изображение и потихоньку сунула медальон ему в карман — подарок на память. А затем моего мужа увели под строгим присмотром коменданта Тауэра. Нам даже поцеловаться на прощание не позволили.
Это было шесть месяцев назад, и с тех пор я сижу одна в своей тюрьме, под неусыпным надзором сэра Роберта Оксенбриджа. Если бы не мои драгоценные детки, боюсь, я совершила бы грех самоубийства.
И вот в середине лета в столицу приходит чума. Люди в Лондоне мрут как мухи, сообщает мне донельзя перепуганная Эллен. Говорят, что в неделю умирает до тысячи человек. Запах из Сити, когда ветер дует с той стороны, невыносим и тлетворен, и я очень боюсь за своих малышей. Я узнаю, что двор переехал в Виндзор, где королева поставила виселицу, пригрозив немедленно повесить любого, кто попытается проникнуть туда из столицы.
Я в ужасе — что будет с моими сыновьями? Находясь здесь со мной, в Тауэре, они подвергаются опасности заражения. Я уже думаю, не попросить ли Эллен на какое-то время увезти их в безопасное место. Но тут в дверях появляется сэр Роберт.
— Леди Катерина, — говорит он, — королева из чувства сострадания и заботясь о вашем здоровье приказала мне отправить вас и ваших детей под охраной в деревню. Лорд Хартфорд также переводится в другое место, и у вас отныне будут разные надзиратели. Младший сын останется с вами, а юный господин Эдвард должен отправиться вместе с отцом.
— Нет! — в отчаянии кричу я. — Нет, я не смогу жить в разлуке с моими любимыми сыном и мужем! Лучше уж умереть от чумы!
Комендант Тауэра неодобрительно смотрит на меня. Не сомневаюсь, он наверняка считает меня безрассудной и глупой женщиной, опасной сумасбродкой.
— Успокойтесь, миледи. Эти меры принимаются для вашей же безопасности, а также для безопасности детей и лорда Хартфорда. И милорд, да будет вам известно, уже подчинился. Он просил меня передать вам на прощание этот подарок. Я позволил ему это в порядке исключения.
И с этими словами комендант вручает мне траурное кольцо, на камне вырезано изображение черепа. Я вспоминаю, что Нед носил это кольцо в память об отце. И теперь, крутя кольцо в трясущихся руках, я вижу на нем совсем недавно нацарапанные острым ножом слова: «Пока жив — твой».
Часть четвертая
Прожорливая смерть
В первый день июля, в год от Рождества Христова 1487-й, у Катерины, графини Хантингдон, дочери Ричарда, прежнего короля Англии, начались роды. Ребенок, сын, родился мертвым, к большому горю ее мужа. А вскоре после этого испустила дух и сама леди Катерина. Она с радостью вручила свою душу Господу, произнеся в конце всего одно слово: Джон. Присутствовавшие у смертного одра говорили, что ее муж, услышав это, застонал от горя и отчаяния. Большинство из стоящих на коленях перед ее кроватью решили, что умирающая вспоминает своего единокровного брата, находящегося далеко в Кале.
После смерти леди Катерины ее горничная Мэтти обнаружила среди вещей покойной сверток бумаг, перевязанных ленточкой, и засунула его в старый сундук под семейные документы. Только этой горничной — а она прожила еще пятьдесят лет и унесла свою тайну в могилу — было известно, что ее дорогая госпожа умерла, так и не узнав правду о любимом отце, короле Ричарде. А от этого горничная плакала еще горше. Потому что ей одной было ведомо: смерть не позволила графине получить ответ на вопрос, который, как она считала, поставил бы точку в этом деле раз и навсегда. И лишь верная Мэтти была свидетелем того, как ее убитая горем госпожа написала несколько последних слов касательно своего ареста — они хранились в секрете и должны были оставаться тайной для всех из уважения к супругу, которому предстояло вскоре стать вдовцом, — а потом навсегда отложила перо. Считается, что эта последняя записка графини Хантингдон была предана огню сэром Оуэном Хоптоном во время правления королевы Елизаветы I.
Графиня упокоилась в приходской церкви Сент-Кейдок в Раглане. Похороны были очень скромными. Овдовевший супруг на протяжении всей церемонии стоял с каменным лицом. Он тогда уже был очень болен, хотя еще и не знал этого, и четыре года спустя отправился к праотцам. Тело его было предано земле в Тинтернском монастыре, поскольку граф перед смертью высказал пожелание упокоиться отдельно от своей жены, чье имя вскоре было почти забыто, потому что на могиле Катерины Хантингдон так и не воздвигли надгробие.
Катерина
Потом началась моя голгофа. Годы под домашним арестом в самых разных, постоянно меняющихся местах в глубинке Восточной Англии: Пирго-Парк, Ингатестоун-Холл, Госфилд-Холл… И всюду я оставалась пленницей, нежеланной гостьей. Мне ни с кем не разрешалось говорить, кроме моих стражников, и всегда меня вынуждали вести себя так, как если бы я по-прежнему находилась в Тауэре.
Я написала несколько писем государственному секретарю, умоляя его разрешить воссоединиться с моими любимыми мужем и старшим сыном, слезно прося его вступиться за меня перед ее королевским величеством. Я помню, какие жалостливые слова находила, помню, как смиренно молила Елизавету проявить милосердие и удостоить меня высочайшего прощения и благосклонности. Я писала это, молитвенно сложив руки и преклонив колени, писала от всего сердца и со всей покорностью.
Но все оказалось тщетно. Ответа не было.
Я теряла аппетит и худела. Мне хотелось умереть.
Всего лишь один раз за все это время мне было позволено написать Неду. Наверное, его сердце просто кровью обливалось, когда он читал мои смелые слова: я напоминала мужу об украденных у судьбы счастливых часах, которые мы провели вместе, о том, как сердца наши наполнялись радостью, когда мы возлежали на нашем супружеском ложе в Тауэре. Я заверяла его, что мы еще воссоединимся, и сама была уверена в этом.
Затем я снова написала королеве и государственному секретарю, умоляя их избавить меня от нескончаемой муки. Они по-прежнему игнорировали мои мольбы, и разочарование мое было таким сильным, что я слегла в постель. Я надрывно кашляла, металась в жару и без конца плакала. Меня рвало, у меня отходила дурная мокрота, и стражники, заподозрив чахотку, перепугались, что я умру, находясь на их попечении.
Щеки у меня побледнели, кашель становился все мучительнее. Моя тоска по мужу и сыну превратилась в физическую боль. Благодаря хитростям горничных я тайком обменялась несколькими письмами с Недом, неизменно посылавшим мне трогательные знаки своей любви. Но наша разлука убивала меня.
А кашель был все сильнее и сильнее. В груди появилась боль. Я почти ничего не ела и худела день ото дня. По ночам начала потеть, а днем лежала без сил. А когда к концу года 1567-го от Рождества Христова меня в очередной раз перевели на новое место — сюда, в Кокфилд-Холл, что в Йоксфорде, графство Саффолк, — я была уже совсем плоха.
Меня душит очередной приступ кашля. В зеркале я вижу потускневшие глаза, которые смотрят с покрытого нездоровым румянцем лица; высокие скулы и почти прозрачные руки; платье, которое стало мне слишком велико, буквально болтается на костлявых плечах.
Я чувствую, что силы покидают меня. Теперь я больше времени провожу в кровати, чем в кресле. Аппетит у меня пропал совершенно. Меня посещает встревоженная леди Хоптон, жена моего тюремщика, спрашивает о здоровье, а сэр Оуэн посылает за личным врачом королевы. Он не допустит, чтобы потом говорили, будто я умерла в его доме из-за отсутствия должного ухода.
Я смотрю на малютку Тома, и меня мучит мысль о том, что вскоре он останется сиротой. Господи милостивый, не дай мне умереть! Мне всего двадцать семь, и я должна жить ради своих детей и любимого мужа. Я уверена: стоит Неду появиться перед моими глазами — и мне станет лучше. Я уж не говорю про Эдварда… Мои руки тоскуют по старшему сыну.
Я умоляю разрешить мне встретиться с ним. Эдварду теперь шесть, и я не видела мальчика вот уже четыре долгих года. Но мне отвечают, что это невозможно. Знает ли мой любимый муж, что я больна? Увижу ли я его когда-нибудь? Хотя бы один раз — о большем я не прошу. Только взглянуть на него одним глазком, чтобы забрать этот образ с собой на небеса. Потому что, боюсь, именно туда я очень скоро отправлюсь. Я все время вспоминаю слова, что написала мне Джейн из Тауэра накануне своей смерти: «Не уповай на то, что юный возраст — залог долгих лет впереди, ибо, если того пожелает Господь, умирают и молодые и старые». За что мне такие испытания? Вся вина моя заключается лишь в том, что я, как и бессчетное число других женщин, влюбилась и вышла замуж. Но меня до сих пор наказывают за это, и теперь я уже точно знаю: королева никогда меня не выпустит.
Сегодня утром я закашлялась, и на платке осталась кровь. Я в ужасе смотрю на платок и не хочу верить, что конец совсем близок. Я сажусь, меня трясет, сердце отчаянно колотится. Господи, нет! Пожалуйста, умоляю Тебя, позволь мне пожить еще немного!
Я, взволнованная, сижу на краешке кровати и жду нового приступа. На платке опять остается кровавое пятно, на этот раз меньше прежнего, но тревога не покидает меня. В ужасе я зову леди Хоптон, и та снова посылает за лекарем.
— Что со мной? — спрашиваю я у врача.
— Это чахотка, — мрачно говорит он. — Болезнь легких. Я предписываю вам отдых и приятное времяпрепровождение. Дышите воздухом, читайте книги, вышивайте немного или играйте в карты.
— Миледи запрещены развлечения, — заявляет леди Хоптон. Она, как настоящий бдительный тюремщик, ни под каким видом не оставляет меня наедине с доктором. Чего она боится? Что я вовлеку его в изменнический заговор? Я больная женщина! Я хочу только одного — выздороветь. Но у меня уже ни на что не осталось сил. Я едва могу двигать рукой, чтобы вести этот дневник.
— Тогда давайте больной ослиное молоко и устриц в раковинах — это продлит ей жизнь, — говорит врач, и миледи кивает.
Доктор ни словом не приободрил меня. А я не осмеливаюсь задавать ему вопросы, потому что боюсь его ответов, он уже и без того сказал слишком много. «Это продлит ей жизнь…» — звучит довольно зловеще. Я не настолько глупа, чтобы не понимать: слова врача равносильны приговору.
Приходит январь года Господня 1568-го — он мягок, как ягненок. Парк за окном моего узилища все еще покрыт зеленой травой, на голых ветках деревьев нет снега. Погода не по сезону теплая.
Я настолько ослабла, что вот уже три недели как не поднимаюсь с кровати. Я полностью сдалась: душой и телом готова к неизбежному концу и осознаю необходимость с достоинством встретить смерть — хочу, чтобы мир узнал, что я была честной и набожной женщиной.
Чувствую, что силы мои тают с каждым днем. Верная Эллен и другие горничные дежурят ночью у моей постели, пока я без конца читаю псалмы и молитвы. Я благодарю Господа за то, что иду к Нему без злобы в душе. Мои последние мысли будут о моих любимых: Неде, Эдварде и маленьком Томе, который сейчас забрался к маме на кровать и пристроился рядышком. Его личико залито слезами. Он хотя и совсем еще крошка, однако понимает, что на его глазах происходит что-то непоправимо страшное. Может быть, кто-то сказал ребенку, что его мама умирает.
Светает. Неужели я молилась всю ночь?
— Мадам, не падайте духом, — говорит леди Хоптон. — Мы все удивляемся запасу ваших сил. Надеюсь, что с Божьей помощью вы выздоровеете и проживете еще много лет.
— Какое там, — отвечаю я. — В этом мире жизнь моя уже заканчивается. Но в том, куда я иду, надеюсь, буду жить всегда. Потому что здесь нет ничего, кроме забот и несчастий, а там — вечное блаженство.
Я собираю остатки сил, чтобы еще раз помолиться напоследок. Горничные уговаривают меня поспать немного, но я не вижу в этом смысла. Зачем? Ведь совсем скоро я упокоюсь вечным сном, от которого нет пробуждения.
Я чувствую, что сознание временами оставляет меня.
— Господи, помилуй меня, — бормочу я, — потому что я иду к Тебе.
— Она холодная как ледышка, — говорит кто-то, и я чувствую, как женщины начинают растирать мне руки и ноги.
— Мое время пришло, — с трудом произношу я. — Господь не хочет, чтобы я жила дальше, и исполнена будет Его воля, а не моя. — Я целую Тома в лобик, и кто-то уносит его. В следующий раз я увижу сына только на небесах.
Я зову сэра Оуэна Хоптона. Я прошу его сообщить королеве, что ушла как истинная христианка. Кроме того, у меня есть к нему две последние просьбы.
— Хорошо, мадам. Как вы себя чувствуете? — спрашивает он, с жалостью глядя на меня.
— Я спешу к Господу, — говорю я ему. — И прошу вас всех засвидетельствовать, что я умерла как добрая христианка. И еще я прошу у Господа и у всего мира прощения за свои грехи. — Я замолкаю, выбившись из сил. — Умоляю вас, сэр Оуэн, пообещать мне, что вы сами, лично, попросите ее королевское величество не гневаться больше на меня. Я признаю, что тяжко оскорбила ее, но, Господь тому свидетель, я никогда не злоумышляла против королевы Елизаветы. И я умоляю ее проявить доброту к моим детям, которых целиком вверяю милости ее величества, потому что, пока я была жива, у них было мало друзей, а после моей смерти станет еще меньше, если только ее величество не проявит к ним милосердие.
Сэр Оуэн кивает.
— Обещаю, — говорит он.
— И еще одно, сэр, — шепчу я. — Я прошу ее величество быть милосердной и к моему мужу тоже. Я знаю, моя смерть станет для него тяжелым ударом, и молю королеву проявить доброту и отпустить милорда на свободу, чтобы утешить его скорбное сердце.
И опять мой тюремщик кивает. На сей раз несколько неохотно.
Я делаю последнее усилие. Есть еще кое-что, что я могу сделать для своего возлюбленного.
— Сэр Оуэн, — говорю я, — я прошу вас передать графу несколько вещиц на память обо мне. Дайте мне, пожалуйста, ларец.
Я достаю кольцо, подаренное мне мужем в день помолвки. Бриллиант все такой же сверкающий и глубокий, каким он был восемь лет назад, в тот памятный день, когда Нед впервые надел кольцо мне на палец.
— Добрый сэр Оуэн, перешлите это моему господину. Это кольцо он подарил мне в тот день, когда я пообещала принадлежать ему и поклялась в верности.