– О! Я прекрасно знаю вас, мэтр Непомюсен: все средства хороши, лишь бы опрокинуть стаканчик, а когда нет достойного повода, вы с завидной ловкостью изыщете его. Однако не забывайте, господин Маглуар, что доктор решительно запретил вам вино между трапезами.
– Это правда, госпожа бальи, – ответил мэтр Непомюсен, – но он не запрещал мне оказать любезность очаровательному парню, каковым мне видится этот господин. Будьте же великодушны, Сюзанна, оставьте это угрюмое выражение, которое вам так не идет. Клянусь кровью дьявола! Тот, кто вас не знает, подумал бы, что у вас всего один наряд. Так вот, чтобы доказать господину противное – если вы позволите, чтобы он сопроводил нас домой, – по возвращении я вручу вам кое-что, и вы купите тот нелепый наряд из шелковой камчатой ткани, о котором так давно мечтаете.
Обещание произвело волшебный эффект. Оно тут же смягчило гнев госпожи Маглуар, а поскольку отлов подходил к концу, она уже с менее несговорчивым видом оперлась на руку, которую Тибо подал ей, следует сказать, довольно неловко.
Что до башмачника, то, совершенно очарованный красотой дамы и по некоторым словам, которыми она обменялась с мужем, догадавшийся, что она жена бальи, он гордо пробирался через толпу, шагая с высоко поднятой головой и таким решительным видом, словно направлялся на поиски золотого руна.
На самом деле жених бедной Анелетты и отверженный воздыхатель красавицы мельничихи мечтал не только об удовольствии, но и об ублажении собственной гордости, если его полюбит жена бальи, и о выгоде, которую можно извлечь из столь желанного и неожиданного счастливого случая.
Поскольку госпожа Маглуар была не только очень мечтательна, но и весьма рассеянна и поглядывала направо-налево, всматривалась перед собой и оборачивалась назад, словно кого-то искала, то всю дорогу разговор продолжался бы довольно вяло, если бы замечательный толстячок, семенивший то рядом с Тибо, то рядом с Сюзанной и переваливающийся как утка, которая с полным желудком возвращается с поля, не взял все на себя.
Тибо что-то высчитывал, госпожа бальи о чем-то мечтала, бальи говорил и вытирал лоб тонким батистовым платочком. Так они и прибыли в деревушку Эрневиль, расположенную на расстоянии чуть более полулье от прудов Пудрон.
Именно в этой очаровательной деревушке, находящейся между Арамоном и Воннейем, на расстоянии всего лишь четырех-пяти ружейных выстрелов от замка Вез, жилища сеньора Жана, находилась резиденция господина Маглуара.
Глава 11
Давид и Голиаф
Они пересекли деревню и остановились у красивого дома на развилке дорог на Лонпрэ и Арамон.
В двадцати шагах от него толстячок с галантностью французского рыцаря забежал вперед, неожиданно проворно взлетел по ступенькам крыльца и, поднявшись на цыпочки, смог дотянуться до колокольчика.
Ухватившись за него, он дернул так сильно, что сомнений не было: возвратился хозяин.
Причем это было не только возвращение, но и торжество. Бальи привел гостя!
Дверь открыла горничная в чистом нарядном платье.
Бальи что-то сказал ей совсем тихо, и Тибо, который обожал хорошеньких женщин, но не отказывавшийся и от вкусного ужина, показалось, что эти слова содержали перечень блюд, заказанных Перрине.
Повернувшись, королевский чиновник сказал:
– Добро пожаловать, дорогой гость, в дом бальи Непомюсена Маглуара.
Тибо почтительно пропустил госпожу Маглуар вперед и был введен толстячком в гостиную. И тут башмачник оплошал!
Не сразу освоившись, лесной житель не смог скрыть восхищения, вызванного обстановкой дома.
Тибо впервые видел занавеси из дамаста и кресла из позолоченного дерева. Он думал, что такие кресла и занавеси могут быть только в покоях короля или, в крайнем случае, у его светлости герцога Орлеанского.
Тибо не замечал, что госпожа Маглуар подглядывает за ним и что от этой хитрой бестии не ускользнули ни его изумленный вид, ни наивное восхищение.
Однако складывалось впечатление, что, глубоко поразмыслив, она стала благосклоннее к кавалеру, навязанному супругом. Она постаралась смягчить жесткий взгляд черных глаз, но в своей любезности не снизошла до того, чтобы, уступая настоятельным просьбам мэтра Маглуара, собственноручно налить гостю шампанского, что, по его словам, улучшило бы вкус и букет ровно вдвое.
Высокопоставленный супруг уговаривал ее какое-то время, но она отказалась, сославшись на усталость после прогулки, и удалилась в свою комнату.
Все же, перед тем как уйти, она сказала Тибо, что чувствует себя виноватой перед ним и надеется, что он не забудет дороги в Эрневиль. В завершение она улыбнулась, показав прелестные зубки.
Тибо ответил ей с пылкостью, несколько смягчившей грубость его языка, и заверил, что скорее он перестанет думать о питье и еде, чем позабудет столь же любезную, сколь и прекрасную даму.
Госпожа Маглуар сделала реверанс, от которого за лье отдавало супругой бальи, и вышла.
Не успела она затворить за собой дверь, как мэтр Маглуар сделал в ее честь пируэт – менее изящный, но почти столь же выразительный, как тот, что делает избавившийся от преподавателя школьник, – и, подойдя к Тибо, взял его за руку.
– Мой милый друг, – сказал он, – теперь, когда нам уже не мешают женщины, мы с вами славно выпьем! О женщины! На мессе и на балу они настоящее украшение, но за столом – клянусь чревом дьявола! – должны быть только мужчины. Не правда ли, дружище?
Вошла Перрина и спросила у хозяина, какое вино подавать.
Но жизнерадостный человечек был слишком тонким знатоком, чтобы поручать женщине дела подобного рода. И правда, женщины никогда не испытывают должного уважения к некоторым почтенным бутылкам и не умеют достаточно деликатно обращаться с ними.
Он потянул Перрину за руку, будто хотел сказать ей что-то на ушко, и славная девушка наклонилась, чтобы оказаться на одном уровне с толстячком. Но он звонко чмокнул ее в еще свежую щечку, а она покраснела явно недостаточно, чтобы можно было поверить, будто поцелуй для нее новость.
– Ну что, господин, в чем дело? – смеясь, спросила толстушка.
– А в том, моя милочка Перринетта, – ответил бальи, – что только я знаю лучшее вино, а поскольку ты можешь заблудиться среди множества бутылок, то я сам спущусь в погреб.
И добряк, топая, убежал на своих коротких ножках, веселый, подвижный и причудливый, как нюрнбергская игрушка, которую заводят ключом и она вертится по кругу, поворачиваясь вправо-влево, пока не кончится завод. Только казалось, что милого толстячка заводит рука самого Господа Бога и его завод не кончится никогда.
Тибо остался один.
Он потирал руки и поздравлял себя с тем, что попал в такой хороший дом, где жена так красива, а муж столь любезен.
Пять минут спустя дверь вновь распахнулась. Это с бутылкой в каждой руке и подмышками возвращался бальи. Те две, что были зажаты подмышками, оказались первосортным пенистым сийери, которое не боялось встряхивания и которое можно было переносить в горизонтальном положении. Те же две, которые он нес в руках и держал так почтительно, что любо-дорого взглянуть, были шамбертен высшей марки и эрмитаж.
В те времена, о которых мы ведем речь, напомним, обедали в полдень, а ужинали в шесть часов.
Впрочем, в январе в шесть часов уже наступает ночь, а когда трапезничают при освещении, будь то шесть часов или полночь, мне всегда кажется, что это ужин.
Бальи осторожно поставил четыре бутылки на стол и позвонил.
Вошла Перрина.
– Когда мы сможем сесть за стол, милое дитя? – спросил Маглуар.
– Когда господин пожелает, – ответила девушка. – Я прекрасно знаю, что господин не любит ждать ни минуты. Все готово.
– Тогда спроси у госпожи, не выйдет ли она. Скажи ей, Перрина, что мы не хотим садиться за стол без нее.
Перрина вышла.
– Пройдем пока в столовую, – предложил толстячок. – Должно быть, вы проголодались, дорогой мой гость, а когда я хочу есть, то сначала утоляю голод взгляда, а потом уже желудка.
– О! – сказал Тибо. – А вы производите впечатление любителя поесть!
– Ценителя еды, ценителя, а вовсе не любителя, не путайте. Я пройду вперед, но только для того, чтобы указать вам дорогу.
Говоря это, мэтр Маглуар действительно прошел из гостиной в столовую.
– Ба! – воскликнул он, входя, и весело похлопал себя руками по животу. – Скажите, разве эта девушка недостойна прислуживать самому кардиналу? Посмотрите, как подан скромный ужин: стол совсем прост, а глаз радует больше, чем пир Валтасара.
– Клянусь, вы правы, бальи, – поддержал его Тибо, – вот уж, действительно, приятное зрелище.
У Тибо глаза заблестели, как темно-красные рубины. Ужин, как сказал бальи, был скромным, но стол выглядел чудо как аппетитно!
Сваренный в вине карп, обрамленный молоками, лежал на веточках петрушки и моркови. Это блюдо стояло на одном конце стола. На другом краю окорок рыжего зверя (для тех, кто не знаком с терминологией: годовалого кабана) был старательно уложен на блюде со шпинатом и плавал, как зеленый остров, в океане сока. Середина стола была занята нежным паштетом из куропаток – всего из двух куропаток, высунувших головы из-под верхней корочки, которые, казалось, готовы были броситься друг на друга и заклевать противницу. Промежутки стола были заполнены небольшими блюдами с ломтиками арльской колбасы, кубиками тунца, погруженными в чудесное зеленое прованское масло, кусочками филе анчоуса, начертавшего незнакомые причудливые узоры на мелко покрошенных желтках и белках, и завитушками сливочного масла, сбитого, должно быть, только сегодня.
Сваренный в вине карп, обрамленный молоками, лежал на веточках петрушки и моркови. Это блюдо стояло на одном конце стола. На другом краю окорок рыжего зверя (для тех, кто не знаком с терминологией: годовалого кабана) был старательно уложен на блюде со шпинатом и плавал, как зеленый остров, в океане сока. Середина стола была занята нежным паштетом из куропаток – всего из двух куропаток, высунувших головы из-под верхней корочки, которые, казалось, готовы были броситься друг на друга и заклевать противницу. Промежутки стола были заполнены небольшими блюдами с ломтиками арльской колбасы, кубиками тунца, погруженными в чудесное зеленое прованское масло, кусочками филе анчоуса, начертавшего незнакомые причудливые узоры на мелко покрошенных желтках и белках, и завитушками сливочного масла, сбитого, должно быть, только сегодня.
Все это дополняли два-три сорта сыра их тех, чье основное назначение – вызвать жажду, реймское печенье, что хрустит на зубах, еще не попав в рот, и несколько груш, очень хорошо сохранившихся, что свидетельствовало о том, что на фруктовой полке их переворачивала рука хозяина, давшего себе труд этим заняться.
Тибо был настолько поглощен созерцанием скромного любительского ужина, что едва расслышал слова Перрины, которая сообщила, что у госпожи приступ мигрени и она вторично приносит извинения гостю и обещает компенсировать свое отсутствие при его втором посещении.
Толстячок выслушал ответ с явной радостью, шумно вздохнул и захлопал в ладоши.
– У нее мигрень! У нее мигрень! – восклицал он. – К столу! К столу!
И он втиснул между двумя бутылками старого макона, уже стоявшими в качестве обычного столового вина так, чтобы каждый из сидящих мог легко до них дотянуться, между салатницами с закусками и тарелками с десертом еще четыре бутылки, которые только что принес из погреба.
Супруга бальи, пожалуй, поступила мудро, не сев за стол вместе с этими грубыми личностями: они были так голодны, что половина карпа и две бутылки вина улетучились прежде, чем они успели обменяться парой слов.
– Славное, не так ли?
– Превосходное!
– Хорош, да?
– Замечателен!
Прилагательное среднего рода относилось к вину, старому макону, а мужского – к карпу. От карпа и макона перешли к паштету и шамбертену.
Лишь тогда языки стали развязываться.
Особенно у бальи.
К середине первой куропатки и к концу первой бутылки шамбертена Тибо уже знал историю господина Маглуара. Впрочем, эта история оказалась довольно нехитрой.
Мэтр Маглуар был сыном фабриканта церковных украшений, изготавливавшего все необходимое для часовни его светлости герцога Орлеанского, того самого, который из благочестивых соображений сжег картины Альбана и Тициана, стоившие четыре-пять тысяч франков.
Хризостом Маглуар пристроил своего сына Непомюсена Маглуара к его светлости Филиппу Орлеанскому, сыну Людовика, распорядителем обедов.
Еще будучи ребенком, молодой человек проявил несомненную тягу к кухне. Он был приписан к замку Виллер-Коттре и в течение тридцати лет возглавлял обеды его светлости, который представлял Маглуара своим друзьям как настоящего художника, а время от времени вызывал его для беседы о кулинарном искусстве с сеньором маршалом де Ришелье.
К пятидесяти пяти годам Маглуар так раздобрел, что с трудом протискивался в узкие двери в кладовых. Он опасался, что в один прекрасный день окажется в положении ласки из басни Лафонтена, и попросился в отставку.
Герцог отпустил его не без сожаления, но все же с меньшим, чем если бы это случилось при других обстоятельствах. Он только что женился на госпоже де Монтессон и наезжал теперь в Виллер-Коттре крайне редко.
Его светлость считал своим долгом заботиться о старых слугах. Он призвал Маглуара к себе и спросил, сколько ему удалось скопить за время службы.
Маглуар ответил, что имел счастье уйти в отставку не с пустыми карманами.
Его светлость настаивал на точной сумме его состояния.
Маглуар признался, что у него девять тысяч ливров ренты.
– Человек, который так замечательно кормил меня на протяжении тридцати лет, – сказал его светлость, – должен и сам хорошо питаться оставшиеся ему годы.
И он увеличил ренту до двенадцати тысяч ливров в год, так что мэтр Маглуар мог тратить по тысяче ливров в месяц.
Кроме того, ему было разрешено выбрать полный комплект мебели в кладовой замка.
Вот откуда взялись занавеси из дамаста и позолоченные кресла, пусть несколько подержанные, но сохранившие тот величественный вид, которым был очарован Тибо.
К концу первой куропатки и половине второй бутылки Тибо знал, что госпожа Маглуар была четвертой женой его хозяина; казалось, что эта цифра возвышает коротышку-распорядителя в собственных глазах.
Кроме того, он узнал, что Маглуар женился не ради состояния, а из-за красоты, потому что милые личики и статные фигуры ему всегда нравились не меньше, чем добрые вина и вкусная еда. И мэтр Маглуар решительно добавил, что как бы стар он ни был, но если вдруг его жена умрет, то он не побоится жениться и в пятый раз.
Переходя от шамбертена к эрмитажу и чередуя его с сийери, мэтр Маглуар принялся говорить о достоинствах своей жены.
Она не была воплощением кротости, совсем наоборот; она не совсем разделяла увлечение супруга французскими винами – всеми возможными способами, а нередко и физически, она препятствовала его слишком частым посещениям погреба; она, с точки зрения сторонника простого стиля, слишком уж увлекалась тряпками, ленточками на шляпках, английскими кружевами и прочей чепухой, составляющей часть арсенала женщин; она охотно надела бы на руки кружева и на шею ожерелье стоимостью в двенадцать мюидов вина, хранящегося в погребе ее супруга, если бы мэтр Маглуар был из тех людей, которые допускают подобные вещи; но кроме этого не было ни одной добродетели, которой бы Сюзанна не обладала, и эти добродетели, если верить бальи, покоились на таких очаровательных ножках, что если бы – не приведи, Господи! – она потеряла одну, то во всей округе не нашлось бы ничего подобного взамен.
Толстячок напоминал разговорчивого кита: он источал счастье, как это животное выбрасывает фонтаны морской воды.
Но еще до того как Тибо узнал о скрытых достоинствах госпожи Маглуар, которыми добрый бальи, как некогда царь Кандавл, был готов поделиться с современным Гигесом, ее красота произвела на нашего башмачника такое глубокое впечатление, что он мечтал о ней всю дорогу и продолжал мечтать за столом – он лишь кивал, впрочем, не переставая есть, но не отвечал мэтру Маглуару, который в восторге от столь благодарного слушателя нанизывал слова одно за другим, словно жемчужные четки.
Но достойный бальи, совершив второе путешествие в погреб (которое, как он сам заметил, несколько связало ему язык), перестал так высоко ценить это редкое качество, которое Пифагор требовал от своих учеников.
Наконец он заявил Тибо, что рассказал уже почти все, что хотел, о себе и о жене, и что пришла очередь Тибо сообщить некоторые сведения о себе. Он галантно добавил, что, желая считать Тибо своим другом, хотел бы узнать его поближе.
И Тибо подумал, что правду следует немного приукрасить.
Он представился богатым деревенским жителем, живущим от доходов с двух ферм и сотни арпанов земли близ Вертфейя. На этих ста арпанах земли, рассказывал он, расположился чудесный заказник, в котором обитают лани, косули, кабаны, красные куропатки, фазаны и зайцы. Хотелось бы угостить всем этим бальи…
Мэтр Маглуар был очарован.
Судя по меню, он не отказывался от мяса, и мысль, что дичь впредь будет поставляться не браконьерами, а через нового друга, его очень радовала.
На этом, разлив седьмую бутылку в два стакана, они решили, что пора расстаться.
Последняя опорожненная бутылка – розовое аи высшего сорта – превратила обычное добродушие Непомюсена Маглуара в настоящую нежность.
Он был очарован новым другом, который почти не уступал ему в умении опрокинуть стаканчик.
Он называл Тибо на «ты», он обнимал его, он заставил поклясться, что такой замечательный праздник – далеко не последний.
Проводив гостя до двери, он приподнялся на цыпочки, чтобы облобызать его в последний раз. Тибо, впрочем, наклонился к нему и отвечал как можно любезнее.
Когда за башмачником закрылась дверь, на эрневильской церкви било полночь.
Хмельные пары вин, которые он выпил, довольно сильно действовали уже в доме, а когда он вышел на свежий воздух, стало еще хуже.
У Тибо так кружилась голова, что он покачнулся и привалился к стене.
Все вокруг расплывалось и выглядело загадочным, как бывает во сне.
Над его головой в шести-восьми футах от земли было окно, которое показалось ему освещенным, хотя свет и был приглушен двойными занавесями.
Окно приоткрылось. Тибо решил, что это достойный бальи, не желавший расстаться с ним без последнего «прощай». В ответ он попытался оторваться от стены и достойным образом ответить на столь любезное намерение. Но его попытка оказалась тщетной.