Не поверив своим глазам, я двинулся к джипу. Одновременно из своей машины выскочили ещё трое «серьёзных людей».
Пока мы с Молотком подошли, эти трое тоже попадали в лужи. Зато встали двое тех, что пали первыми, – но и они не устояли долго.
Не было никакой драки. Никто не взмахивал руками, не подпрыгивал, не раздавалось тех жутких звуков, когда бьют в лицо.
Невысокий, будто забавляясь, перекатывался от одного противника к другому, подсекал их неуловимым движением, и они, здоровые, как медведи, все уже грязные, с надорванными на шеях свитерами, сразу валились, даже не успевая взмахнуть рукой или чем ещё там можно взмахнуть, когда очень хочется ударить.
По инерции я влез сразу в самую гущу дерущихся – верней, пытающихся драться – и оказался в двух метрах от невысокого. Он развернулся ко мне. На лице его была всё та же улыбка, и показалось, что он подмигнул, направляясь ко мне танцующими, мягкими движениями.
Я понял, что спустя полторы секунды тоже буду лежать на асфальте.
– Тихо-тихо-тихо! – с улыбкой, глядя ему в глаза, только в глаза, говорил я, отходя назад, выставив вперёд две руки с раскрытыми ладонями и всё-таки надеясь ударить его хотя бы раз, а лучше не раз, если он сделает движение, любое движение ко мне, против меня.
«Ногой ударю… Сейчас я ударю его по голени, в кость», – решил я, счастливо щерясь. Все эти несколько секунд мы, как братья, смотрели друг на друга, с любовью.
И здесь его отвлекли, кто-то из «серьёзных людей», совершенно несерьёзно извалявшийся в грязи, наскочил сбоку, сразу же упал, но невысокий уже двинулся дальше, быстрый и бодрый.
Его спутник, заметил я, не дрался вовсе, зато очень грозно кричал, подбегая к упавшим, хватая иногда их за волосы.
– Чего, суки борзые? Приболели тут? Давно вас тут не пугали? – спрашивал он.
К тому моменту, когда павший подымался, этот москвич уже стоял возле другого, ковыряющегося в луже. Ему, похоже, было удобнее общаться с лежащим собеседником. Водитель их так вообще влез в машину и прогревал её, и даже, кажется, курил при этом.
«Вот с ним и надо говорить», – понял я.
– Не лезь никуда! – крикнул Молотку и сторонкой, сторонкой подбежал к водителю московского джипа.
– Отгоняй свою машину! – заорал я ему в лицо. – Отгоняй, говорю!
Он среагировал на голос, включил заднюю скорость и тут же стал, ничего не в силах разглядеть в зеркалах заднего вида.
– Молоток, вытаскивай там из-под колёс, кто есть! – заорал я.
Сёма кивнул, сразу же вытащил кого-то за ноги, махнул мне рукой: пусть едет.
Джип, отсвечивая мощными боками, выехал, я проследил глазами его движение и случайно заметил, что те двое подростков на иномарке, которых Молоток обхамил, встали неподалёку от клуба.
«Ждут, когда нас затопчут, уродцы… Хотят прийти доклёвать, падальщики…»
«Серьёзные люди» уже без меня разобрались, что делать, – по крайней мере, один из них. Он сел за руль, тоже пытаясь выехать – убраться отсюда, пока дорога свободна.
– Молоток, загружай их в машину! – крикнул я.
Дождавшись, пока джип «серьёзных людей» выкатит с парковки и встанет в исходную, освещая фарами дорогу, я раскрыл все три, кроме водительской, двери и стал собирать битых.
– Давайте сваливайте отсюда! – то ли просил, то ли приказывал я, поднимая здоровых, но обмякших мужиков, подтаскивал их к машине, запихивал в салон.
Оставались ещё двое. Этот весёлый, карликового роста малый терпеливо дожидался, когда они поднимутся, чтобы снова их уронить, и никого не подпускал к своим жертвам.
– Угомони своего друга, дай им уехать, – кинулся я к высокому москвичу, красному, суетливому.
– Давить их надо, тварей! – орал он. – На кого подняли! Давить!
– Давай, короче, уводи его, заколебали! – заорал и я, неожиданно грубо подталкивая его, и это подействовало.
Раскинув ручищи, будто для объятия, высокий на несколько мгновений отгородил своего маленького друга, и этого времени нам с Молотком хватило. Мы впихнули в машину оставшихся двоих. По лицу одного из них, откуда-то из-под волос, текла кровь. Джип «серьёзных людей» сорвался с места.
Московский бронированный чёрный зверь снова вернулся к зданию клуба, неспешно припарковался и утих.
– Надо догнать их! Давить! – снова дурью заорал высокий москвич, но мелкий махнул рукой и вернулся, чуть ли не подпрыгивая на ступеньках, в клуб.
Появился Лев Борисыч – сначала быстро осмотревшаяся голова из двери, потом всё остальное.
– Что случилось? Случилось что-то? – спросил он негромко, суетясь глазами, словно выискивая, не упало ли что-нибудь ценное где-нибудь неподалёку.
– Всё хорошо, Лев Борисыч, – ответил я, улыбаясь. – Небольшие эксцессы… Всё хорошо.
– Ничего не разбили? Никто не пострадал?
– Ничего не разбили, все живы-здоровы, Лев Борисыч.
И он ушёл, оглядываясь по сторонам, но ничего не находя.
– Захарище, ё, ты молодец! – похохатывая, признался Сёма. – А? Нас бы замесил этот грёбаный самурай. Как ты догадался, что их надо развозить?
– Я в глаза ему посмотрел и сразу догадался, – отвечал я, тоже улыбаясь.
Минуты три мы смеялись, пересказывая друг другу, кто что видел.
Это хорошее ощущение, когда кажется, что – миновало, самое дурное уже миновало. Осталось немного: встретить утро, оно уже близко.
К нам в фойе вышла девушка в замечательно идущем ей платье. Большое, чистое лицо, безусловно красивое. Высокие каблуки, спокойные руки, манеры. Взрослая только, лет тридцати трёх. Но разве это недостаток.
– Что у вас тут случилось? – спросила она, глядя только на меня.
Я её, признаться, заметил, ещё когда она пришла в клуб – одна. И потом, когда она, опять в одиночестве, сидела на высокой табуретке возле барной стойки, потягивая коктейль, я тоже её видел. Подумал тогда: «Очень красивая, поэтому к ней никто сразу не подходит. Не верят, что одна пришла… Да и как эти придурковатые малолетки к ней подойдут…»
Молоток сразу всё понял – ни на что у него нет чутья, а на такие моменты есть.
– Пойду посмотрю, как там в зале… – негромко сказал он и ушёл. Мне это не нужно, но разве Молоток поверит.
– Подрались тут, дурни одни… – ответил я, спокойно глядя ей в лицо.
Никакой я не психолог, не коллекционер тонких рук, тебе раскрытых, ни тел податливых – но я обо всём догадался по тому, как она смотрела на меня.
Она смотрела не отрывая глаз – и прямо в глаза, с ясной улыбкой на подрагивающих иногда губах.
– Ты почему всё время в берете? – спросила она.
Так и думал, что ей всё равно, какая тут драка была, кого и с кем. Надо было что-то спросить, вот она и спросила – и забыла сразу же о своём вопросе.
– В берете? – переспросил я и достал сигарету – вовсе не от волнения, а просто потому, что давно не курил.
Пока доставал, подумал, что она наверняка должна заметить обручальное кольцо у меня на безымянном.
Но кольцо её оставило равнодушной, она всё так же улыбалась, разглядывая меня, иногда немного склоняя голову набок.
Такие, взрослые, девушки умеют держать паузу, слушать паузу и вообще не спешить никуда. С ними не обязательно поддерживать разговор, можно смотреть друг на друга, словно играя в простую игру: ну, какая ты? ты красивая, да? и смотришь на меня? а зачем?
И она тебе отвечает на все эти вопросы, ничего не говоря.
Ответы её тоже в форме вопросов: а ты сам не понимаешь? – так отвечает она молча. – Ты ведь всё понял уже, понял ведь?
Понял, да.
– В берете, потому что у меня нет волос на голове, и если так сидеть весь вечер, без берета, то это очень привлекает и даже иногда веселит посетителей.
Я снял берет, обнажив свою наголо бритую голову. Это был очень открытый жест, почти интимный: вот, смотри, ты же просила. Если бы она сняла туфельку и положила мне ножку на колено: «…и ты смотри, как у меня накрашены пальчики на ногах…» – это было бы почти то же самое.
Она протянула руку – чтобы провести ладонью по моей голове, колется ли, – но я поймал её лёгким, почти кошачьим движеньем за запястье.
– Какой ты… ловкий. Разве тебе жалко?
«Как ты говоришь хорошо, – подумал я. – Многие девушки говорили со мной здесь, и ни одна не спросила так:…разве тебе жалко…»
– Не надо, – сказал я и отпустил, не задержав ни на мгновение её руку, пульсирующую в моих пальцах, с тонкими венами, тёплую и нежную, как птица.
Если бы задержал – мелодия, которую мы, казалось, уже начали разыгрывать, слыша друг друга, продлилась бы. Но я не сделал этого.
Она не поверила сразу: наверное, просто не хотела поверить, что так всё сразу оборвалось. Подумала, что я смутился немножко.
Улыбнулась, приободряя, но улыбка эта повисла в воздухе, никто на неё не ответил.
Я затянулся глубоко, медленно выдохнул дым. Наконец тоже улыбнулся, но другой улыбкой, в иной тональности: ничего не будет, никакой мелодии, я не играю. И надел берет.
– Ну, я пойду ещё потанцую, – сказала она весело.
Улыбнулась, приободряя, но улыбка эта повисла в воздухе, никто на неё не ответил.
Я затянулся глубоко, медленно выдохнул дым. Наконец тоже улыбнулся, но другой улыбкой, в иной тональности: ничего не будет, никакой мелодии, я не играю. И надел берет.
– Ну, я пойду ещё потанцую, – сказала она весело.
– Когда ты будешь танцевать, я приду посмотреть, – ответил я ей в тон.
Она вышла, и я знал, что она больше никогда не подойдёт ко мне. И не жалел. Смотрел на фильтр сигареты. Это всего шестая за сегодняшнюю ночь. Какая дурная ночь, бережёт моё здоровье. Иногда я успеваю выкурить целую пачку. А это лишь шестая, которую я бросил сейчас и в урну не попал.
Посмотрел на часы: четвёртый час. Три с копейками.
Нет, неужели так мало я курил… Достал пачку. Только шесть сигарет не хватает, правда.
Голова моя разомлела уже. Домой хочется, надоели все.
Прибежала официантка, новенькая, Аля её зовут. Не знаю, что это за имя, Аля. Алина, что ли.
– Слушай, иди скажи этому мудаку, чтоб он не смел меня трогать. Он трогает меня за ногу, – сказала мне Аля, раздувая ноздри.
– Какому мудаку?
– Иди, я покажу.
«Отчего она думает, что я должен отгонять от неё мужиков, – думал я лениво, сползая с табуретки. – Надела самую короткую юбку, которую только можно представить… И ноги свои… красивые… всем показывает… „Иди, я покажу“, что за манера… Я же ей не говорю, куда ей ходить».
Ноги у неё длинные, да, только сама несимпатичная. А ноги замечательные.
– Вот этот.
Я кивнул головой и пошёл к столику, за которым сидели всё те же трое, столичные гости. Ногу официантке погладил их водитель. Он смотрел, как я подхожу.
– Будьте добры, не трогайте больше официанток, – сказал я ему, наклонившись. – Хорошо?
Водитель пожал плечами.
– Я никого не трогал.
– Ну, ещё лучше, – ответил я и отошёл.
«Овца, – подумал я снова. – Надо юбку надевать поприличнее, не на детский утренник пришла…»
Я ещё не успел вернуться в фойе – оно пустовало, что недопустимо, потому что может кто-нибудь проскочить без билета, – только-только входил туда, и меня за плечо остановил высокий москвич.
– Ты оскорбил моего друга, – сказал он.
– Я никого не оскорблял, – ответил я устало. Но это уже была другая, почти безвольная усталость, не та, что в начале вечера, возникавшая от предсказуемой человеческой наглости, которую я так легко мог сломить.
– Он никого не трогал, и ты его оскорбил, испортил ему вечер.
– Ну как не трогал, если она жалуется? – отругивался я. Молоток ещё куда-то пропал.
– Так, не трогал, – голос у него был поставлен хорошо, и, разговаривая, он подрагивал от близкого, готового выплеснуться бешенства, которому мне нечего было противопоставить. – Я думаю, тебе стоит пойти извиниться, – сказал он.
«Да пошло всё к чёрту», – подумал я и вернулся к столику.
– Ваш друг утверждает, что вы никого не трогали, – сказал я смотрящему в сторону водителю. – Если так – приношу извинения. Надеюсь, что всё было именно так. В любом случае не стоит мешать работе наших девушек.
Невысокий, тот, кого Сёма назвал «самураем», в это время пил сок из трубочки, и лицо его кривилось, как у маленькой, желающей чихнуть обезьянки.
Я всё-таки вернулся в фойе и даже вышел на улицу с таким ощущением, словно во мне стало неожиданно мало крови.
Метрах в тридцати от клуба всё светила фарами иномарка с теми подростками, которых обидел Молоток.
Вышел Вадик, будто стесняясь.
– Захар, там… Этот высокий москвич… Сказал Але, что её задушат, если она будет жаловаться.
Я кивнул головой, ничего не в состоянии решить.
Подержал в руках сигарету, впервые не хотелось курить, мутило немного, и голова кружилась. Вошёл в зал, сразу попался на глаза позёр, пьяное и потное лицо его расплывалось, словно у него отсутствовали лицевые мышцы.
Откуда-то появился Молоток.
– Всё нормально? – спросил он.
Я снова покачал головой: нормально.
– Ты где был? – поинтересовался я, хотя мне было всё равно.
– А этот «афганец» опять в клубе, – сказал Молоток, видимо, не расслышав вопроса. – Забежал, когда мы этих чертей разнимали… Выгнать его?
– Не надо, – ответил я.
Мимо нас, задев меня плечом, прошёл позёр.
«Надо что-то сделать, – думал я. – Что-то надо делать. Надо собраться. Они же как звери, всё чувствуют…»
– С бокалом, – кивнул на позёра Молоток.
– Уважаемый, на улицу с бокалом нельзя, – сказал я позёру.
Он покосился на меня брезгливо, отпил вино и выплюнул его на ступени, едва не попав в стоявшую ниже девушку.
– Вернись в зал, – ещё раз попросил я.
– Тебе уже объяснили, как себя вести? – ответил позёр, повернув ко мне своё расплывшееся, омерзительное лицо; в губастом приоткрытом рту его, как что-то живое, готовое выпасть, шевелился влажный и толстый язык.
«Господи, он-то откуда знает», – подумал я тоскливо.
– Вот веди себя, как тебе сказали, – процедил позёр.
Я сглотнул вязкую слюну и увидел, что рядом, делая странные движения пальцами рук, словно разминая их, стоит «афганец», слушает нас.
Опять медленно и редко закрапал дождь.
Мимо, вальяжный, с очень довольным лицом, прошёл высокий москвич, спустился уже со ступеней, но вдруг обернулся:
– Ну, ты всё понял, да? – сказал он мне громко.
Я не отвечал. Молоток непонимающе озирался, заглянув пару раз мне в лицо.
– Ты меня не слышишь, что ли? – спросил москвич, вернувшись назад, подойдя ко мне в упор.
– Я всё слышу, – ответил я раздельно.
Он кивнул головой и направился к джипу. «Афганец» за моей спиной хрипло засмеялся. Позёр делал странные гримасы лицом, словно не давая выпрыгнуть тому, кто поселился в его рту.
– Вам говорят, с бокалом нельзя, – сказал наконец позёру не понявший ничего толком Молоток.
– Не трогай меня, – ответил позёр, развернулся, случайно плеснув вином прямо на грудь Молотку, и вернулся в клуб.
– Чёрт! – шёпотом выругался Молоток и стал отряхивать вино с груди.
– Обмочились, хлопчики! – воскликнул «афганец» и снова захохотал.
– Иди на хер, – сказал ему Молоток, и «афганцу» стало ещё смешнее, он уже сипел от смеха.
Мы вернулись к нашей стойке, уселись на табуретки. Я прислонил голову к стене, задрав берет на затылок и открыв мокрый лоб.
– Чего такое? – спрашивал Молоток. – Я не понял. Чего случилось-то?
– Ничего, – ответил я. – Ты же видишь, ничего не случилось.
– А чего этот, высокий, так с тобой разговаривал?
– Ничего, – снова повторил я. – Ничего особенного.
Молоток замолчал недовольно. Ему не понравились мои ответы. Он задумался, и было видно, насколько тяжело ему думать, не озвучивая свои мысли вслух.
Посетители клуба начали разъезжаться.
Я сидел у стойки, стараясь никого не видеть, ни о чём не думать, но мне отчего-то мнилось, что каждый выходящий иронично оглядывает меня. Это казалось невыносимым, но – ничего, выносил, терпел, курил…
Пачка пошла на убыль. Я уже не убирал её со стойки.
Та, что подходила ко мне – «…надо же, я не спросил её имя…», подумал я, – она тоже прошла мимо, не сказав ни слова, даже не кивнув головой. Взяла такси и уехала, не обернувшись. Я смотрел на неё из-за стекла, ждал зачем-то, что обернётся. Это было важно.
Молоток всё молчал, иногда внимательно глядя, как вытаскиваю новую сигарету, и сразу отворачиваясь, когда я прикуривал, – чтобы не смотреть мне в лицо.
«Афганец» ещё какое-то время стоял на ступенях, всё раскачивался, скаля иногда лицо в улыбке, потом махнул рукой в нашу сторону и, спотыкаясь, пошёл пешком.
Около пяти часов, посчитав выручку, выкатился Лев Борисыч и, не попрощавшись, уехал. Он, впрочем, никогда не прощается.
Презрительно цокая каблучками, вышла покурить Аля. Кривя некрасивое личико, глубоко затягивалась, стоя к нам вполоборота, чтобы я видел её и понимал то, как она относится ко мне. Следом выскочил Вадик, отчего-то повеселевший. Тоже закурил, за компанию с Алей. Он курит одну сигарету за ночь – вот в это время, в пять утра, на рассвете.
Какой сегодня кислый рассвет. Бодяга, а не рассвет.
Москвичи выходили почти последними. Я, лишённый эмоций, с пустой головой, ждал, что высокий опять остановится, скажет что-нибудь, но он, громко икая, разговаривал с водителем и прошёл мимо, словно меня больше не существовало.
За ними тянулся позёр, в фойе он остановился, чтобы надеть свой плащ. Я смотрел, как он долго размахивает им, обдавая нас дурным запахом еле ощутимого гнилья. Позёр торопился, хотел поспеть сказать что-то московским гостям, но не успел, они уехали, сразу дав по газам и нагло сигналя всем, кто брёл по дороге.
Позёр вышел на улицу. Вадик при его появлении юркнул в клуб, но успел получить пухлой рукой по ягодице. Позёр довольно осклабился в убегающую спину Вадика, увидел нас, громко собрал слюну и плюнул, попав на стеклянную дверь. Жёлтое, густое, словно раздавленный и пережёванный моллюск, текло по стеклу.