Одной время коротать не хотелось, и, набросив на плечи легкую курточку, Наталья побежала к соседке Лизе-Цыганке, позвала ее посидеть да выпить.
Лизу дважды приглашать не пришлось, она сразу согласилась, на ходу ругая своего мужика.
— С обеда храпит. Праздновать еще вчера начал. Теперь храпит. Хоть рот ему затыкай.
Цыганкой ее звали на хуторе не только за смуглоту, худобу да слабость к серьгам да кольцам. Была она говорлива, умела польстить. Наталья вынимала из холодильника свежую зелень, помидоры, огурчики, нарезала копченый язык, окорок. Лиза-Цыганка вздыхала завистливо:
— Ты, Натаня, живешь… За тобой не угонишься. Ресторан! — причмокивала она.
Выпили. Пошли обычные тары да бары: о рыбе, о ценах, о бабьих грехах. Цыганку понукать не было нужды: она пила, ела и тараторила не хуже репродуктора, оставалось лишь слушать да кивать. Вроде за этим и позвала соседку Наталья. Но нынче не ложилась на душу Лизина трескотня. Хотелось о жизни поговорить и, может, поплакаться. Портрет дочери висел на стене, на нем то и дело замирал взгляд. Сегодня дочь казалась какой-то скучной, старше своих лет. "Не заболела бы… — подумалось Наталье. — Весна, будет раздетой бегать". Дочка жила здесь, летом, купалась, загорала, остальное время — у деда с бабкой.
Соседка поймала Натальин взгляд и поняла его.
— Большая… Вся в маму, красавица. А отметки какие?
— Хорошо пока учится, — ответила Наталья, и вдруг иное пришло на ум. — Ты говорила, сестра твоя здесь хочет хату купить?
— Хотят, хотят… На лето — отдыхать. А там — пенсия на близу, вовсе свободные. В городе им надоело, на свежий воздух желают.
— Я буду продавать.
— Чего? — не поняла соседка.
— Хату.
Цыганка разом онемела и смотрела, еще не веря в удачу.
— Чего глядишь? — усмехнулась Наталья. — Вечно, что ли, я здесь буду? Дочка растет, мать с отцом стареют. И жизнь идет, — добавила она, вздохнув.
— Мне, мне… Мы берем… — еле выговорила Цыганка. — Я — первая. Или ты шуткуешь?
Ей, конечно, не хата была важна, в общем-то развалюха, а засолочные чаны, погреба, потому что сестра ее приедет не просто свежим воздухом дышать. Порода у них известная, недаром кличка — Цыгане.
— Нам, нам продашь, — твердила Лиза. — Мы цену дадим.
— Продам, — твердо пообещала Наталья, хотя еще нынче думала об отъезде довольно неопределенно.
Решенье пришло будто бы внезапно, когда сидела и слушала трескотню Цыганки. Взгляд дочери со стены, с портрета, тоскливое чувство сегодня, вчера. Костю не хотела отпускать, соседку позвала, томясь одиночеством, хотя и Костя, и Лиза-Цыганка — все это люди чужие.
Позднее, проводив за ворота соседку, Наталья вернулась в дом и, шагнув к зеркалу, стала разглядывать свое еще молодое, без морщин лицо, гладкую шею. Пока жаловаться было грех. Но время не обманешь. Скоро придет пора увяданья.
— Уезжать надо… Пора… — сказала она себе.
И отраженье с ней согласилось, кивнув: пора.
Дело сделано. Исполнено все, зачем приезжала сюда. Денег хватит теперь и на жилье, и на машину, и на все остальное. Пока молодая, человека надо найти хорошего, потом его не купишь. Хороших не покупают. А на хуторе, сколько веревочке ни виться, будет конец. И даже не в милиции дело. Мармули, Цыганка, Кланя — кто из них счастье нашел на хуторе, в этой Донской Калифорнии? Денег в каждой хате хватает, а проку от них? Водка, скандалы, драки… Сколько спилось… Лишь на ее, Натальиных, глазах. В тюрьму попали по пьянке, повесились… Надо уехать. Тем более что времена приходят иные. У Любаря все — знакомые и друзья. Даже милиция, рыбнадзор. А попался, и никому не нужен. Прячься по углам. Не дай бог… Так что надо уезжать, не дожидаясь беды.
Наталья включила телевизор, недолго поглядела его, а потом легла и заснула, спеша к завтрашнему дню.
А ночью ударил заморозок. Утром в ведре с водой, оставленном на улице, был лед почти в палец. Цимла, конечно, не замерзла, даже закраины не схватились. Мутная у берегов вода, поодаль и насколько видел глаз, синела, отдавая сталью.
Утром над хутором кружила пара журавлей, их резкое курлыканье слышали все, кто был на воле. Наталья тоже смотрела, как кружат большие птицы. Потом они потянули прочь, через просторную воду, на запад, где небесная синь вдали светлела, переходя в нежную лазурь. Проводив глазами птиц, Наталья оглядела свою хатенку, хутор, его домишки, голые деревья садов — все по-весеннему неухоженное, неуютное, не жаль и расставаться.
В доме, за утренним туалетом, она провела времени более обычного, словно была уже не здесь, на богом забытом хуторе, а в завтрашнем дне. И на улицу вышла городскою картинкой: в джинсовой юбочке, в желтой кожаной куртке, причесанная и подкрашенная — любо глядеть. Такой она и встретила непрошеных гостей.
Во двор вошли четверо, все в гражданском. Трое молодых и пожилой, в очках, рябоватый. Молодых Наталья и раньше встречала, они были из города. Пожилого видела впервые.
— Рыбки не продашь? — спросил молодой, усмехаясь.
Наталья, сразу поняв, в чем дело, в тон ему ответила:
— Удочек нет.
— А мы поищем, может, и есть…
Пожилой предъявил удостоверение и ордер на обыск.
Все это бывало и прежде: милиция, документы и даже синяя бумажка ордера были Наталье знакомы. Она поискала глазами: нет ли своих людей, из районной милиции, рыбоохраны. Но во двор входили еще двое чужих и Лиза-Цыганка с мужем. "Понятые…" — догадалась Наталья. Это уже не было похоже на обычные рейды.
— Глядите… — сказала она равнодушно, но в груди что-то колыхнулось, сдавливая дыхание.
Так было всегда: надеялась, но боялась.
Всей оравой вошли в незапертый сарай. Наталья и пожилой милиционер остались у порога. И хоть очкастый был, подслеповатый, но углядел сети и ящики из-под рыбы и спросил:
— Почему сети? Ящики? Ловишь?
— С бригадиром живу, — ответила Наталья спокойно. — Он ловит.
— Муж, что ли?
— Сожитель. Я — женщина одинокая, молодая, вот и живем, — объяснила она, пристально глядя в рябоватое лицо. — В сарае все его: сетки и прочее.
К Наталье приходило спокойствие: обычный рейд, какие бывают каждую весну. Она хотела в дом уйти, но вдруг узрела недоброе: двое молодых милиционеров взяли тяжелые ломы-пешни и начали прощупывать земляной пол сарая, с размаху втыкая тяжелые ломы.
И чем ближе они подходили к горе ящиков, что грудились возле стенки сарая, тем сильнее стучало Натальино сердце, отзываясь на каждый удар: тук-тук! тук-тук! Било в грудь и виски. "Продали… — колотилась мысль в голове. — Продали… Какая-то сволочь…"
Когда сдвинули ящики, стали там искать и ударили в гулкое: бум-бум! в глазах у Натальи потемнело, и она, держась за притолоку, стала оседать к земле, хватая раскрытым ртом воздух.
— Господи! — кинулась к ней соседка и мужу крикнула: — Помоги!
Три года назад вот так же умерла Шура-Кадачиха. У нее искали рыбу и нашли. Она охнула и упала замертво с почернелым лицом. Потом врачи сказали, что сердце разорвалось.
Наталья оказалась крепче. В доме, куда привели ее, она тут же очнулась, но осталась лежать на диване, приняв лекарство.
Ахала и ужасалась Цыганка, кидаясь от Натальи во двор и обратно.
— Вытаскивают… — громким шепотом сообщила она. — В ящики все складают… Машину пригнали, повезут перевешивать в магазин…
— Пускай… — легко отвечала Наталья, уже все решив: "Кто-то продал, донес, может, та же Цыганка".
Но пусть не радуются. Она за себя постоит… За себя, за дочку, за жизнь, которая впереди…
— Пускай… — повторяла Наталья. — Это меня не касается.
Она и потом, когда все кончилось, милицейскому начальнику ответила теми же словами:
— Это меня не касается.
— То есть как? — не понял ее милиционер. — На твоем дворе, в твоем сарае…
— Это не мои сараи, — отрезала Наталья. — И не лепите мне чего не надо. Я вам сразу сказала, еще перед обыском: сараи не мои. Живу с бригадиром рыбколхоза Костей Любаревым, и в сарае — все его. Я туда не касаюсь. Там — сети, там — вентери. Все мне припишете? Ящиков полный сарай, невод, моторы… Это что, мое?
— Ну, сети, положим… — замялся милиционер. — А рыба?
— А вот чьи сети, того и рыба! — зло ответила Наталья. — Это и дитю понятно! А вы — милиция — и вовсе понимать должны.
Охнула соседка. Молодой милиционер сказал:
— Рыба-то в тузлуке свежая. А Любарь где? Он сейчас наверху рыбачит.
— Вам лучше знать, кто где рыбачит. Вчера он здесь был и тот день. Вон они не дадут сбрехать… — кивнула она в сторону соседей. — Лишь ночью уехал.
Цыганка и мужик ее, под милицейскими взглядами чувствуя себя неловко, подтвердили:
— Был Костя… Был…
— Ничего не стану подписывать, — отказалась Наталья. — И не суйте мне ваши бумажки. Я за чужие грехи отвечать не намерена. Он жил как хозяин, все подтвердят. Сараи его, снасть вся его, и дела его. А я не лезу в такие дела. Пять лет тут живу, — поднялась она в наступленье, — хоть одно есть у меня замечание? Может, поймали с рыбой, у поезда? Или барыгам продала? Не было. А теперь хотите навялить?
— Вам лучше знать, кто где рыбачит. Вчера он здесь был и тот день. Вон они не дадут сбрехать… — кивнула она в сторону соседей. — Лишь ночью уехал.
Цыганка и мужик ее, под милицейскими взглядами чувствуя себя неловко, подтвердили:
— Был Костя… Был…
— Ничего не стану подписывать, — отказалась Наталья. — И не суйте мне ваши бумажки. Я за чужие грехи отвечать не намерена. Он жил как хозяин, все подтвердят. Сараи его, снасть вся его, и дела его. А я не лезу в такие дела. Пять лет тут живу, — поднялась она в наступленье, — хоть одно есть у меня замечание? Может, поймали с рыбой, у поезда? Или барыгам продала? Не было. А теперь хотите навялить?
Лицо ее разгорелось. Нешуточный гнев сверкал в глазах. И пожилой милиционер дрогнул, стал расспрашивать о Косте: что да как. Расспрашивал и записывал.
Незваные гости пробыли до самого вечера. А как только убрались они, Наталья стала готовиться к отъезду.
11
Костя оставил позади хуторские дома, поднялся крутой дорогой на холм. Премудрая Натаня, Кочкарин с его заботами, милицейские облавы — все это было не нужно и не ко времени, хватало своих хлопот.
Хутор остался дремать над просторной водой Цимлы, скупо расцвеченной во тьме красными и белыми огнями бакенов, створов, спешащих в ночи буксиров с тягою, груженых теплоходов, а Костя погнал машину вперед, к поселку, торопясь и спеша, словно вырываясь из западни.
В конце пути на мост через Дон он въехал не сразу. На той стороне сиял электричеством стеклянный домнк поста ГАИ. По весне там дежурили круглосуточно. И ехать открыто мимо, словно доложить: "Вот он — я", конечно, не стоило.
На площадке перед въездом на мост Костя подождал и пристроился позади двух холодильников-трейлеров. Расчет оказался верным: дежурный гаишник трейлеры остановил и пошел к ним проверять документы. Костя проехал незамеченным.
В поселке, по темным улицам, он подрулил к родительскому дому. Мать спала, и, видно, крепко спала, умаявшись за долгий день.
Открыв гараж, Костя поставил машину. Теперь оставался короткий путь до колхозной караванки, а там, лодкой, водой — в бригаду.
Он приехал к землянке далеко за полночь. Ночь стояла безлунная, звездная. На берегу и на катерах — темно. Заглушив мотор, Костя услыхал сиплый говорок Форкопа.
— Это кто? Ты, Любарек? Я тебя издали угадал. По мотору. Этому дураку говорю: слухай, Любарек бежит. А он косоротится. Иди, Костя, согрейся. Выпьем с тобой. А то весь день с дураками.
Во тьме, в тишине, Форкоп звякал посудою и говорил не переставая:
— Дома бабы вылупили глаза. Лезь, говорят, на трубу, сажу чистить. Дуры, говорю, во-первых, не сажа, а сапуха, кацапы поганые. А во-вторых, я эту сапуху туда не пихал.
Костя, усмехаясь и успокаиваясь, слушал Форкоповы привычные речи.
— Дома — дураки. И на воде с дураком связался. Вот он — инженер, науки изучал. Математику. А мне математика не нужна. Ты за веслами научись по-доброму сидеть.
Форкоп во тьме булькал и звякал, наливая питье в стаканы.
— Как рыба? — спросил Любарь.
— Рыбка есть. Мы с дураком сплыли и взяли пять ящиков. Хотя он — дурак и лодку держать не умеет. Давай выпьем.
Костя почуял голод, пошел на камбуз, в ларь заглянул, издали, с кормы, спросил:
— Ребята на месте?
— На месте, — ответил Форкоп. — Все спят.
— Как у них?
— Тонны три сдали. Кидали два раза.
Костя принес колбасы да луку, поставил чайник на плиту. Уселись за столиком, на палубе, выпили. Форкоп подобрел, позвал напарника:
— Иди глотни, надолба.
Тот разом оказался на катере.
— Ментов не было? — спросил Костя.
— Чужих не видно. Свои — мыкаются.
— Чего мыкаются?
— Как всегда, бакланят.
— Меня не спрашивали?
— Вроде нет.
Костя выпил, поел, и сразу потянуло его на сон. Расхотелось и чай пить.
— Пойду спать, — сказал он. — Чайник на плите.
— Заварю… — ответил Форкоп. — Чифирну, и поплывем. Кинем разок и поедем. На караванке никого нет?
— Вроде не было.
Костя закурил и пошел на берег. С катера неслось обычное:
— Дурак ты и есть дурак. Додумался. Я тебе сто раз говорил: деньги не балычат. Мы его и за четвертную загоним. А ты — на балык. Вставай, не дреми. Копеечку надо зарабатывать. Ты же грамотный, газеты читаешь. А там пишут: весенний день, он целый год кормит и поит. Понял, надолба?
Двери землянки были закрыты, и под низкою крышей томился крепкий настой табачного дыма и пота, сохнущей одежды и рыбьей чешуи. От печки тянуло теплом. Похрапывали.
Любарь сразу уснул. А очнулся с головой ясной и трезвой. Брезжило утро. Двери землянки были распахнуты. По полу тянуло живительным холодком. На душе было спокойно, и о том, что позади, думалось безмятежно: "Ну, попался, так что ж… Не впервые такое, и с кем не бывает. И грех жаловаться: ребята из милиции прежде не подводили. Не подведут и теперь. Что-нибудь да придумают…"
Кот Рыбалкин — рыжая бестия — подошел к кровати, помурлыкал: вставай, мол… Костя поднялся, включил приемник. Заиграла веселая музыка, в кроватях заворочались.
У землянки Дед цедил свою утреннюю цигарку. Он был в ватных брюках и свитере. А утро вставало теплое, с туманом над водой.
— Приехал? — здороваясь, спросил Дед.
— Приехал, — ответил Костя. — Ничего, перемелется. Не впервой.
— Это точно, — вздохнул Дед. — Такая наша жизнь. Только и гляди: не меня ли ищут, не меня ли ловят.
— Я, Дед, вот чего думаю, — откровенно сказал Костя. — Рисоваться мне все равно надо поменьше. А если уйти вверх? Там были места. Старые тоня. Можно малую приволочку кидать.
Дед задумался, а потом стал кивать седой головою.
— Можно, можно… На Красные яры уйти, — указал он пальцем вдаль. — На Платов проток, на Монастырскую россыпь. Там есть уловистые места. Татарка, Харсеев, Кутерьма. Не ходят туда, поближе норовят.
— А мы пойдем, — решил Костя. — Подале от глаз.
Вышел из землянки помятый со сна Матвеич и удивился:
— Проспал… Вот это да! И тебя не слыхал, когда ты приехал. Сплю и сплю.
— Снотворного, видно, принял бутылку-другую, — усмехнулся Костя.
— Нет, выпить, конечно, выпил. Но это что-то другое. Чего-то напало. Тебе Дед говорил? Сдали неплохо. Тот день почти три тонны. И вчера не меньше. Накладные — в тетрадке, я все сложил.
Матвеич докладывал обстоятельно, он любил докладывать. А Костя не слушал его, он был уже мысленно на воде, представляя, как уходит катер с неводником и лодками вверх по течению, оставляя позади станицу, обжитые места. Вверх и вверх. И пусть ищут его.
В землянке, за столом, он был весел. Достал, как обычно, водку из-под кровати:
— Кому похмелиться? — и налил себе.
Следом к бутылке потянулся Славик-Чугун.
— Большому кораблю… — пробасил он.
— Большой и падает с большим грохотом…
Позавтракали. Пошли к катерам. Кот Рыбалкин, пышный хвост держа на отлете, спешил по трапу впереди других. Углядев и поняв, что невод кидать не будут, Рыбалкин забрался в рубку, на обычное место свое, за штурвал, и улегся там, временами поглядывая через стекло вперед.
Костя стоял у штурвала. Дед рядом покуривал.
Прошли и оставили позади станицу. Поднималось солнце, освещая пустынные задонские холмы, светлую молодую зелень их. Уходили вверх и вверх.
Дед рыбачил теперь лишь на весенней путине, давно не был здесь и потому жадно глядел, угадывая, конечно, знамое, но уже и подзабытое.
— Тут, по-старому, Чебачий проток назывался. А дальше — Узякерик. А через него, по весне, ход на Межонку. Тама любил рыбалить покойный Митрон.
Костя слушал, рыжий кот Рыбалкин подремывал, понимая, что впереди долгий ход.
А в кубрике Матвеич, Славик-Чугун да Мультик лениво играли в карты.
— Уходим… — вздыхал Матвеич. — А зачем, куда?..
— Куда идем, не знаем… — пропел Славик-Чугун, шлепая картой. — Там дороги далеко, барыги не доберутся.
— Зачем барыги? Там рыба сроду не жила, — сказал Мультик. — Чего толкать будешь барыгам? Себя?
— Я им не подхожу. У меня — мослы вонючие. От ментов спасаемся.
— И от рыбы… — гнул свое Мультик. — Две тонны да три… Плохо, что ли? А в том году где десять тонн прихватили? На Харлане. А мы от него бежим. А он еще себя не показал.
Матвеич, опасливо пригибаясь к столу и на дверь поглядывая, проговорил, коротко вздыхая и морщась:
— Костя боится, вот и уходим. А наверху, точно, делать нечего. Там тоня старые. Никто их не чистил. Карши ловить, приволочки рвать — и весь доход. А время идет. Туда-сюда, и запретка. Люди ловят, сдают, а мы при своих интересах.
— Лапу будем сосать… — громко сказал Славик и, поднявшись, достал бутылку из ящика.
— Любарь возникнет, — предупредил его Мультик.