— Любарь возникнет, — предупредил его Мультик.
— А я тоже возникнуть могу. Работы нет, катаемся… Чего делать? Лишь эту дурынду глотать.
Он налил себе, выпил. За ним потянулись остальные. Лениво раздавали карты. Стучал движок. Катер шел вперед и вперед, не сбавляя хода.
— Будем хорониться… — вздыхал Матвеич, поглядывая на дверь. — Путину прохоронимся и останемся при своих интересах. А чем семьи кормить?
— Там ни барыг, ни баб, ни пойла… — сокрушался Мультик.
Костя заглянул в кубрик, водку увидел, неодобрительно хмыкнул, но приложился к бутылке и снова ушел к Деду, в рубку.
12
В привычных местах, где таскали невод из года в год и все было ведомо, на берегу ли, под водой, — и там, случалось, ловили принесенные рекой коряги. В новой стороне первый же замет принес неудачу: зацепили один пенек да другой, изодрали полотно и даже урез порвали, потом долго чинились.
Второй день тоже пропал зазря.
Когда-то в этих местах донское русло ушло к горе, отделив от себя старицу сначала песчаной косой, потом островом, заросшим вербой да тополем. От старицы можно было уйти к Тропленским озерам и Красным ярам. Прежде здесь рыбачили, теперь забредали лишь случаем. Старые тони никто не чистил, не хранил, и худая память Деда уже не держала приметы: где невод кинуть, где тянуть его к берегу, а где опасаться.
Промучились в новых местах два дня, переругались и пошли восвояси.
На свое становье причалили, словно вернулись в дом родной. Уютен и покоен был речной залив. Кудлатые вербы, тополя обступали поляну и землянку, скрывая от ветра и чужого взгляда.
Время было не позднее. Пошли на тоню, кинули невод и с трудом подтянули его: кипела рыба в тесном кутке сетчатых стен. Подвели железные лодки-байды, черпали рыбу зюзьгой, грузили. И разом забылось все: вчерашние беды, ругня. Так бывает всегда при удачливой, доброй работе.
Подъехали покупатели, один да другой. С опаской, но нагрузили их, приказав уезжать не напрямую, а в объезд, Клетским грейдером.
Взбодрились хохлячьим самогоном, закусили колбаской да салом, стали рыбу сдавать на заводскую приемку.
К землянке, в затон пришли затемно. Варить было поздно. Нажарили яичницы с колбасой да салом и сели на палубе, за низким столиком при свете прожектора.
Вчерашние беды и неудачи остались позади. Говорили о нынешнем добром улове, о завтрашнем.
— Тоня должна отдыхать!
— Особенно Лебедёнок, он не любит, когда его каждый день доят.
— Скажи, Дед, в старое время…
Выпили и галдели.
На свет и шум, словно воронье на добычу, подворачивали к становью, чуя дармовое "пойло", ночные рыбаки-"бракуши": Куцавелий, Хрипун да Водяной. За ними прибыл Форкоп с новым помощником. Лишь заглушив мотор, он объявил:
— Нового дурака нашел, такого вы не видали. Физкультурник. Падать и убегать умеет.
Из лодки, из темноты, вслед за Форкопом и вправду вылезло чудо: заросшее, небритое, в зимнем пальто с воротником, надетом на голое тело.
— Новая мода! — объявил Форкоп. — Костюм-тройка: трусы, майка да фуфайка. Вот в чем жены из дома выгоняют.
Всяких на воде видели и удивились лишь на минуту.
— Одеть бы чего…
— Я гардероб с собой не вожу, дураков одевать. Стакан ему влейте — и все дела.
Мужик поднесенный стакан выпил. Молча вздыхал.
— Жуй закуску! — приказал Форкоп.
— Не могу… — прошептал мужик, страдальчески морщась. Даже от вида еды его воротило.
— А я говорю — жри, — настаивал Форкоп. — Надо работать, а ты уже дышишь через раз. Жабрами едва шевелишь.
Матвеич принес рубашку, сказал:
— Одень. Добрая.
— Твоя баба вряд ли добрую даст… — не поверил Форкоп. — В этой рубахе уже трое сдохли.
Опорожнили четверть самогона, достали новую. Дед пошел отдыхать, Матвеича с собой позвал, но тот отказался.
— Захорошилось… — посмеялись над ним. — Гляди, на танцы сбежит, в станицу.
Галдели.
Табачный дым, сдуваемый речным дыханьем, привычная палубная теснота, вино, пьянящее голову, легкость тела — все это вместе было приятно Любарю, приносило душе тот желанный покой, о котором мечталось. Он думал, что и там, в поселке, в милиции, все успокоилось, сумели друзья уладить. Так и должно быть. Нынче — удачный день, сдали и продали хорошо. И завтра будет улов. Два раза кинуть невод, пораньше кончить и уехать в станицу. Нынче отоспаться, а завтра — поехать. Сильное тело Любаря уже через день-другой просило бабьего тепла.
Галдели. Ругались. Но голос мотора на воде все же расслышали.
— Кто-то гонит…
— Не спят…
Лодка подошла, ткнулась к самому берегу.
— Любарь здесь? — спросили из нее.
Костя шагнул от борта к рубке, в тень, и промолчал.
— Здесь… — ответили за него.
На палубу вылезли два милиционера. Встретили их шумно.
— Рано — прибыла охрана!
— Садись! Наливай!
Ребята были свои, поселковые. Но, против обыкновения, к столу они садиться не стали, искали глазами Любаря и нашли.
— Поехали, Костя.
Сказано было по-свойски, но тоном понятным.
— Куда? — Спросил Костя.
— Сам знаешь, поехали.
— Мне там делать нечего, — отрезал Костя.
— Ты чего — мальчик? Сказано — значит, поехали!
Костя все понял и прыгнул на соседний катер.
— Хрен вам! — крикнул он в бешенстве. — Никуда не поеду. Мне там делать нечего!
— Поедешь, Костя…
— Хрен вам! — снова крикнул он, пьянея от злости. Ведь его, Любаря, самого Любаря, какие-то щенки, как мальчишку, за ухо хотели взять… — Бакланье поганое! Понавешали лычек, погон! Как повесили, так и снимете! Запомните и другим передайте! Со мной игрушки плохи! Кормить вас да поить — лучший друг! А теперь — поехали… Хрена! — кричал он. А увидев, что милиционеры идут к нему, сунулся в рубку, схватил ружье, которое по весне всегда наготове висело, и закричал: — Не подходи!
И долбанул из одного ствола, никуда не целясь, но поверх голов.
Рухнули на палубу милиционеры и другая братва.
— Я вас, сволочей! Понавешали звезд! — кричал Костя. Ненависть сжигала его. — Не поднимать головы! Всех постреляю!..
Он прыгнул в лодку, оттолкнулся от борта, с ходу завел мотор. Кто-то шевельнулся на катере. Костя выстрелил из второго ствола и, газанув, разом ушел во тьму, к проходу. Ожидая ответных выстрелов, он пригнулся к мотору, пряча голову. Но сзади, на катере, лишь крикнули:
— Любарь! Дурак! Чего делаешь! Вернись! Любарь!!!
— Хрен вам… — шепотом проговорил Костя, направляя лодку в проход, а потом на течение, вверх и вверх.
Пробежав по воде километр-другой, Костя опомнился. Горячка спала, волна бешенства, накатившая там, на катере, улеглась. Он сбавил ход, огляделся, прислушался: конечно, никто за ним не спешил, не собирался догонять его.
Ночь обступала лодку, реку, округу. Позади, где остался затон и катера, свет не брезжил. Займищный лес лежал темным тяжелым облаком, небо было светлее.
Проход к старым озерам — Некрасихе, Лопушину, Линеву — Костя угадал вовремя. Повернул лодку, пробежал десяток метров протокой и ткнулся в берег.
Лодка мягко наползла на песок и встала, смолк мотор. Тихая ночная жизнь, испуганная ночным вторженьем, замерла. Лишь гулко, отчетливо колотилось Костино сердце. А сам он, на корме у руля, распрямился и увидел во тьме наведенные на него зеленые огни. Сердце сдвоило удары и замерло. Костя невольно вскрикнул, но тут же по урчанию понял, что это глядит на него кот Рыбалкин, невесть как попавший в лодку.
— Черти тебя занесли… — выругался Костя, но потом погладил прыгнувшего к нему кота и усмехнулся: живая душа была рядом. Он закурил и стал ругать себя за глупость и дурь: кому он что доказал этой стрельбой… Пустое ружье лежало в ногах, бешенство улеглось. А те два выстрела теперь будут записаны в протокол. Менты умеют писать, когда надо. Такие слова они выучили: "при исполнении…", "применение огнестрельного…" Наплетут — сразу к стенке ставь.
По-доброму надо бы вернуться, пока не поздно. Вернуться, покаяться и помириться с ментами. Рыба, господь с ней, теперь от нее не отвертишься. А вот ружье — это хуже. Это бы нужно уладить сейчас.
Но гордость, проклятая гордость мешала. Как вернуться? Как просить их, эту мразь поганую? Он их всегда презирал. Покупал за ящик рыбы, за "пойло", глядел, как жадно они все хватают, и презирал! А теперь им кланяться? Они будут выламываться, цену набивать, хотя не стоят гроша. А надо льстить им, просить, унижаться. Даже думать об этом было горько.
Любарь нагнулся и пошарил рукой в кормовом отсеке. Есть на свете бог! Рука нащупала сумку, а в ней — бутылку. Кто-то приготовил или припрятал "пойло". Оно так было теперь кстати.
Прямо из горлышка, с бульканьем, жадно выглохтал Любарь добрую толику поллитровки, минуту-другую ждал, пока набитой дорогой пройдет и ударит в голову хмель, кровь бодрее побежит в жилах и отмякнет душа, в ней засветит теплый огонек надежды, который так нужен был Косте в этой весенней темной ночи. Так было всегда, так и теперь случилось. Эта минута пришла. Костя закурил, погладил кота Рыбалкина и усмехнулся, вспомнив, как валились менты на палубу.
Потом он стал прикидывать: где ночевать ему, куда податься. Подсказала хмельная удаль: "К подруге, в станицу". Пусть ищут его здесь, а он будет с бабой. Костя рассмеялся и сказал коту Рыбалкину: "Поехали… Будешь лодку стеречь. А может, тоже… Там много кошарочек, — погладил кота и добавил: — Мы не пропадем".
В это время послышался звук лодки. Она шла снизу, от стана. Костя напрягся, определяя мотор и лодку. Это шел не милицейский "Крым", а казанка. Но все равно он прыгнул на берег, подтянул лодку в сень вербы, а сам остался сидеть на корточках, в любой момент готовый кинуться и исчезнуть в займищной уреме.
Лодка подбежала и повторила давешний Костин маневр, сбавив ход и свернув в протоку. Смолк мотор, и послышался сипящий голос Форкопа:
— Любарек… Ты где?
Костя не ответил.
— Где ты? Не боись. Ментов нету. Это я…
Костя откликнулся:
— Чалься…
Не включая мотора, Форкоп подгреб к берегу.
— Это я… Я сразу понял, куда ты кинешься. Я же слушал. Они там — халды-балды, а я говорю: сиди не сиди, а работать надо, денежку зарабатывать. И поплыл. Они там галдят, протокол на тебя собираются писать. А я слинял. Без дурака. Его там оставил. Пойла тебе привез. Давай выпьем.
Они выпили. Как всегда, самогон у Форкопа был крепкий и вонючий.
— Натаня тебя продала… — продышавшись и закурив, выложил Форкоп. — Ее прихватили, нашли рыбу, больше трех тонн. Она все на тебя повесила. Баба ушлая. Они все, стервы, такие. Мои вон… Что — бывшая, что — сейчас…
— Не может быть… — отказался верить Любарь. — Я там ни одного хвоста не держал. Все ее…
— Повесила на тебя. Протокол весь на тебя. Видно, с ментами снюхалась, на лапу им и на тебя свалила. Шея, мол, крепкая, бугаиная. Менты не брешут. Так что тебе надо…
Любарь его не слышал. Лишь в первое мгновенье он не хотел верить, а потом ясно понял: все правда. Облава была, кто-то Наталью продал, ее прихватили, и она скумекала: все свалить на него. Без особых раздумий и угрызений совести. Какая совесть… Спали в одной постели, ели за одним столом, а были чужими. Он приезжал-уезжал, а у нее — свои заботы, своя жизнь. Припекло, Наталья все свалила на него, а сама уедет чистая. Деньги есть, положит на лапу. Приглядная, переспит с кем надо. И все дела.
Осознав до конца и поэтому не особенно сетуя и вроде даже понимая Наталью, Костя стал ко всему безразличным и вялым. Он послушно пил самогон, внимая сиплому говорку Форкопа, непонятно зачем поехал с ним сеть кидать. Сидел на веслах, подгребаясь.
Кинули сеть, проплыли, подняли хороший улов. Шла чехонь, даже во тьме посвечивая прогонистым серебряным телом.
Потом снова мчались куда-то. Костя не понимал и не хотел понимать, куда плывут они.
В конце концов оказались в тесной, крохотной землянке с железной печкой и кроватью.
— Не боись… Тут не боись ничего. Живи хоть год… — втолковывал Форкоп. — Харчи, пойло… Спи тута. Я буду надбегать.
Костиной душе и телу был нужен лишь отдых, спасительное отрешенье. Он упал на кровать и заснул.
13
Проснулся он поздним утром, разбуженный настойчивым мяуканьем. Кот Рыбалкин за дверью землянки повещал, что новый день давно пришел и пора заняться обычными делами.
Костя поднялся и, выйдя на волю, оглядел свое пристанище.
Землянка-копанка скрывалась в отрожье глубокого буерака, полного вешней водой. Обступала буерак густая займищная урема: тополя да вязы с легкой весенней зеленью, промеж них — багряный и сизый вербовый тальник. Над маковками деревьев, вдали, виднелись холмы Задонья.
Костя понял, где он находится: протока, старые озера, меж ними и Доном — займище, теперь, по весне, затопленное. Землянку копали какие-нибудь городские "бракуши", прячась от инспекции. А теперь Форкоп ее приглядел.
День разгорался ясный. Светлые солнечные пятна играли под деревьями. Костя умылся с бережка, прогоняя сонную и похмельную одурь, потом пошарил в землянке, сыскал Форкоповы припасы: тушенку да засохший хлеб. На железной печке стояла в бутылке похмелка: Форкоп не забыл оставить.
Собрав все харчи, Костя вышел на волю и здесь, у воды, на зеленой редкой траве, позавтракал. Кот Рыбалкин глядел на его трапезу, презрительно щуря глаза. От консервов да черного хлеба он, конечно, отказался. "Гляди, парень, — попенял ему Костя. — Как бы тебе не похудать".
Завтракал он не торопясь. Похмелялся, медленно жевал. Спешить было не к чему и некуда. Отспешился. Теперь осталось одно: ждать Форкопа. Что скажет он, какие вести принесет. А Форкоп прибудет лишь ночью. Значит, впереди долгий день. Нужно было коротать его.
Кот Рыбалкин, подняв трубою хвост, терся возле ног, о себе напоминая. Любарь посмеялся над ним: "Все бы тебе свежатины…" Но поискал и нашел в землянке удочку, червяков накопал и поймал на завтрак Рыбалкину две рыбешки.
В займище было покойно и тихо. Безмолвные тяжелые цапли медленно проплывали над головой; где-то вдали, на озере, над чистой водой, кричали, бранясь, сварливые крачки; полосатая сысподу кукушка тихим, ныряющим лётом проскользнула раз и другой, то там, то здесь начиная свой вещий кукушечий счет и обрывая его. А может, просто чей-то век был коротким. Золотая иволга, слепя опереньем в редкой листве, то кричала, сердясь, то выпевала долгую нежную песнь.
Костя, оставив удочку, пошел по весеннему, светом пронизанному займищу. Мягко пружинил под ногой прелый лист прошлогодний, пробивая его, тянулась к свету молодая трава: чистотел, одуванчик, стрельчатый пырей, морщинистый шершавый филовник, конский щавель; над головой, смиряя солнечный жар, зеленела свежая листва. В займище было светло и просторно. Диких голубей воркованье, синичье треньканье тишину не пугало.
Шагал Любарь неторопливо, обходя рукава да ерики; кое-где он брел, поднимая голенища высоких сапог. Садился под кустами, курил и снова шел, избегая просторной воды озер, где его могли заметить.
Понемногу он миновал займище и увидел впереди, за открытой луговиной, приманчиво желтые песчаные бугры. Они янтарно сияли в солнечном свете.
Пески — так звал их местный народ. Песчаные бугры-кучугуры. Костя много раз видел их издали, с задонских холмов: волнистая, сияющая в солнце равнина, уходящая к горизонту. Видел, но лишь издали. Теперь спешить было некуда, можно и ближе взглянуть.
После тихого зеленого займища, но с ропотом листвы, птичьим пеньем, пески лежали безжизненно-мертвыми. Бугор и падина, бугор и падина. Сутулые, желтого песка кучугуры расходились вправо и влево и впереди, насколько хватало глаз, теснились друг подле друга, понемногу расплываясь и теряясь в далеком мареве. Песок и песок. Редкая ость травы-резанки с жестким листом, старый колос ее. Редкий молочай зеленеет, кустик-другой невзрачной травы-свистухи. И все. Словно под ветром зыбятся, волна за волной, желтые пески. Обморочно-тихие: ни птицы здесь и ни зверя. Ящерка греется, прикрыв глаза. Тощая, облезлая по весне лисица-корсак, оставив в вонючей норе корсачат, охотится за ней. Другой ведь поживы нет.
Солнце поднимается, греет. Тишина. Мир иной, но приманчивый. Чем-то тянет он, зовет в глубь песков. Бугор за бугром. Волна за волной. Все глохнет, пропадает. Тишина и покой. И тело просит покоя.
Костя лег и уснул, разморенный на солнцепеке, прямо на песке. Он спал и проснулся в тишине. Ничто в мире не шевельнулось, не дрогнуло, лишь солнце безмолвно катилось по небу, меняя на земле свет и тень. Он проснулся, но остался лежать. Медленное, по каплям, течение времени было впору теперь, потому что, может быть, завтра ждала его иная жизнь, взаперти, без солнца и неба, без вольного духа, каким дышал он всю жизнь. Даже нынешний вечер, приезд Форкопа, ничего доброго не сулил. И потому грех было торопить время.
Лежать и лежать, чуя тепло земли и солнца. Подняться и брести с песчаного бугра на другой. Где-нибудь снова заснуть. И проснуться. Снова идти.
Костя встал и поглядел в даль желтого, волнистого пространства. Ему вдруг подумалось, что если он уйдет туда и скроется, то в мире никто не заметит его исчезновенья. Жена будет привычно грешить на гулящих баб, у которых он время проводит. О детях нечего и говорить. Мать месяцами его не видит. Пьяный Форкоп приедет, плечами пожмет и будет туго соображать: был здесь Костя Любарь или все это лишь пригрезилось его вечно хмельной голове. Посоображает, выпьет с досады и махнет рукой. Лишь кот Рыбалкин будет искать хозяина и кормильца. Вот и все.
Костя усмехнулся этой мысли. Но чем-то она его царапнула больно. Тишина, покой песчаных холмов сразу показались тягостными. Он привык к многолюдью. Подумалось, что Форкоп мог уже и приехать с какими-то новостями. Не найдет его и увеется. Потом дожидайся.
Обратный путь занял гораздо меньше времени. Костя спешил и шел напролом, торопясь к землянке. Но там не было ни Форкопа, ни следов приезда его. Оставалось одно — ждать.