Строй постепенно распался, ширина колонны уменьшилась. Подгоняемые морозом, люди были вынуждены все время прибавлять шаг. Раненые и обмороженные оставались позади.
Я отдал позаимствованное в русской избе одеяло Канделе, чтобы он обмотал им плечи и голову. И сам тоже набросил одеяло на голову: вязаный шлем был для нее далеко не лучшей защитой. Так что мы временно перестали видеть, что делается вокруг, видя лишь маленький кусочек дороги под ногами. Так мы и шли, поддерживая друг друга, стараясь не думать о холоде, а только идти, идти, идти...
Вскоре Кандела начал стонать, он с видимым трудом волочил отказывающиеся подчиняться ноги. Ну, парень, не сдавайся! Иди!
Мы прошли мимо длинной шеренги итальянских грузовиков. Очевидно, их бросили несколько дней назад. Они выглядели так, словно были сделаны из стекла. Господи, помоги тому, кто рискнет дотронуться до этого стекла рукой!
Прямо перед нами медленно всходила луна.. Она тихо поднималась из-за величественных белых холмов. Это была очень большая и румяная луна. Но мы не могли думать ни о луне, ни о чем-то еще. Надо было идти.
Марш постепенно перешел в забег. Кандела умолял меня идти медленнее.
Я старался удерживать его на левой стороне колонны, чтобы те, кто идут справа, прикрывали моего друга от ветра, который мог убить несчастного. На снегу все чаще попадались лежащие без сил люди. Нечего было и думать о том, чтобы остановиться и попытаться растормошить их, приказать идти вперед. Остановка означала неминуемую гибель. Нужно было двигаться, чтобы выжить.
Неудивительно, что люди теряли рассудок, начинали бредить, видеть то, чего не было на самом деле. Некоторым казалось, что они входят к себе домой. Они тянули руки, чтобы обнять жену и детей, шли к бару в углу, чтобы выпить чего-нибудь согревающего.
Со всех сторон неслись бессмысленные реплики, бессвязные восклицания. Один солдат постоянно монотонно бубнил одни и те же слова: "Немножко супа, немного тепла... Немножко супа, немного тепла..."
Я же чувствовал себя отлично, был, пожалуй, даже воинственно бодрым. Я почти хотел, чтобы этот марш никогда не закончился. Меня переполняло желание идти вперед. Я явственно чувствовал, как по телу разливается тепло. Ветер только подстегивал мои ноги, я едва сдерживался, чтобы не перейти на бег.
Уроженец Палермо, Кандела не привык к отрицательным температурам, поэтому ему было так плохо.
Неожиданно я почувствовал желание облегчиться. Даже в таких условиях не следовало забывать о естественных потребностях человеческого организма. Я не боялся остановиться, поскольку ощущал в себе достаточно сил, чтобы совершить затем хороший рывок и догнать колонну. Но я не мог бросить без помощи Канделу. Если он отстанет, то уже никогда не догонит немцев, а это означало верную смерть. Поэтому я решил поручить его кому-нибудь из солдат. В конце концов я отыскал солдата, который показался мне обязательным человеком и согласился некоторое время позаботиться о Канделе. Я убедился, что солдат запомнил имя моего друга, так как очень боялся, что, когда я буду его звать, сам Кандела не откликнется.
Облегчившись, я совершил непростительную ошибку - вымыл руки снегом. И моментально перестал их чувствовать. Я принялся ожесточенно растирать их, хлопать в ладоши, но эффекта не было. Рук не существовало. Тогда я натянул свои изношенные до дыр перчатки, засунул руки поглубже в карманы и побежал вперед, не забывая истово молиться: "Господи, не дай мне лишиться рук, Господи, помоги..."
Довольно скоро я почувствовал, что руки возвращаются к жизни. Воодушевившись, я бодро зашагал вдоль колонны, время от времени звучно выкрикивая имя моего друга. Голос у меня довольно громкий, в ночной тишине на слышимость тоже было грех жаловаться. Но все равно ответа не было.
Я так долго метался взад-вперед, громко вопя одно и то же имя, что, наверное, мог показаться спятившим. Когда я совсем потерял надежду, то неожиданно услышал тихий голос Канделы. Я снова взял его за руку, и мы пошли дальше. Но он себя явно чувствовал с каждой минутой все хуже и хуже. Внезапно он задрожал и начал лихорадочно шептать: "Сердце... В моем сердце..." Из обрывочных фраз я понял, что он видит свой госпиталь на Дону и собирается туда войти. Пришлось немного сбавить темп. Нельзя было забывать, что у Канделы дома осталось двое детей. Я предпринял еще одну напрасную попытку найти для него место на санях. В довершение ко всему Кандела потерял очки. Совершенно неожиданно мне удалось устроить его на лошади за спиной еще одного раненого. Лошадь, медленно переставляя ноги, двигалась вперед. Я шел рядом, держась с левой стороны от животного так, чтобы оно закрывало меня от непрекращавшегося ветра. Вдруг мне пришло в голову, что лошадь не меньше нас страдает от холода, ее правый бок тоже покрывала ледяная корка. На войне страдают и гибнут не только люди, но и животные, втянутые в нее волей людей.
Через некоторое время Кандела захотел слезть с лошади. Небольшой отрезок пути он довольно бодро прошагал пешком, но затем снова почувствовал непреодолимую слабость. Мне снова помог случай. Я увидел лошадь без ездоков. Раненые, которых она везла, недавно слезли, чтобы дальше идти пешком. Сидя без движения на лошади, замерзаешь очень быстро.
Я заметил, что Кандела где-то потерял перчатки, и отдал ему свои. Кандела уже ничего не соображал. Мне показалось, что он выпал из действительности. Он капризничал и не желал ехать на лошади. Я отругал его, как ребенка, и пригрозил наказанием. Он послушно затих. Подумать только, всего лишь два дня назад этот человек сознательно рисковал жизнью, вернувшись вместе со мной и Марио Беллини в Арбузов, чтобы спасти людей!
Всю ночь я опекал друга, следил, чтобы он передвигался то пешком, то на лошади.
Яркая луна освещала дорогу и бескрайнюю степь вокруг.
Через несколько часов справа от дороги показались избы.
Я услышал одинокий голос, который снова и снова звал какого-то незнакомого мне сержанта. Точно так же я совсем недавно бегал вдоль колонны и выкрикивал имя друга.
Прошел слух, что мы вышли из страшного "котла" и находимся на занятой немцами территории. Миллерово было уже близко. Я решил остановиться вместе с Канделой в первой же попавшейся по пути избе, хотя мне очень не хотелось останавливаться. Я был полон желания идти дальше.
* * *
Изба оказалась набитой настолько плотно, что в нее невозможно было войти. Но рядом располагался приземистый хлев, и я попытался найти там место. Мне потребовалось приложить немалые усилия, чтобы затащить Канделу в помещение. Он был безучастен ко всему происходящему и молча стоял опустив голову, никак не реагируя на шум, поднятый солдатами. Я увидел, что вместе с нами в хлеву находится корова, и приказал выгнать ее на улицу, чтобы освободить место. На мой грозный приказ никто не обратил внимания. В помещение набилось столько народу, что, казалось, оно вот-вот развалится. Опасаясь, что хлипкие стены не смогут выдержать такое давление изнутри, я ухватил корову за рога, повернул в сторону двери и сильно пнул в зад подкованным ботинком. Но тут рядом с коровой возникла чета русских, которые плача стали заталкивать ее обратно. Я рявкнул, что пристрелю их вместе с коровой, только тогда они исчезли. Я вытолкнул животное на улицу, и мы устроились на его месте.
Первым делом я усадил Канделу на низкую скамейку в углу. Он продолжал бормотать какую-то чепуху. К примеру, он мне заявил, что помещение, где мы находимся, предназначено для солдат, а для нас, офицеров, подготовлена его нора, которую хорошо протопили.
Я расстелил одеяло прямо на свежие коровьи лепешки, и мы легли. Кандела умиротворенно заявил, что теперь все в порядке, и засопел.
Я тоже немного поспал, хотя солдаты все время бранились и ужасно шумели, а в дверь постоянно ломились желающие найти место для ночлега. В хлеву было довольно холодно, но мне не нравились попытки солдат разжечь огонь. Пожар мог вспыхнуть моментально. И я решил двигаться дальше. Кандела вроде бы немного оправился и пришел в себя. Мы вышли в ночь.
По дороге тянулись солдаты. Это были изрядно поредевшие остатки колонны. А Кандела сразу же снова ослабел. Я отыскал лошадь, усадил на нее друга и запретил слезать.
* * *
Мы шагали по белой пустыне. Щуплый солдат вел лошадь под уздцы. Несчастное животное еле передвигало ноги и все время норовило остановиться. Солдату приходилось постоянно подгонять лошадь большой сучковатой палкой. Несколько раз я сам требовал, чтобы солдат как следует стукнул хилую клячу, упорно не желавшую идти, одновременно содрогаясь от мысли, что лошади тоже больно. Так мы и шли вперед, оставляя за собой километр за километром.
Теперь Кандела утверждал, что вдоль дороги стоят высокие, красивые дома, и хныкал, чтобы ему позволили войти в один из них. И всякий раз после моего строгого окрика обиженно замолкал.
Теперь Кандела утверждал, что вдоль дороги стоят высокие, красивые дома, и хныкал, чтобы ему позволили войти в один из них. И всякий раз после моего строгого окрика обиженно замолкал.
В темноте мы увидели грузовик, который ехал нам навстречу. Он остановился перед нами, оттуда вылезли немцы и начали возиться в снегу. Я спросил, сколько километров осталось до Миллерова. Оказалось, что всего два. Слава богу!
Меня уже некоторое время изводила постоянная боль в ногах. Голые пятки с трудом выносили соприкосновение с холодной и твердой, как железо, внутренней поверхностью ботинок.
Слева виднелось сооружение весьма внушительных размеров. Это была очистная станция.
Наконец вдали показались огни. Населенный пункт! У меня не было выбора, пришлось идти к первому попавшемуся дому, в окнах которого виднелся свет. Кандела умирал. Его красивое лицо, покрытое ледяной маской, застыло в ужасной гримасе.
Я постучал в дверь. Из дома выглянул незнакомый итальянец. В небольших бревенчатых сенях горел огонь, наполнявший помещение удивительно вонючим дымом. Там сидели итальянские солдаты. Я устроил Канделу возле них на полу.
Чертково
Глава 19.
27 декабря
Основную часть дома заняли немцы. Я постучал, дождался, пока мне откроют, и вошел: две комнаты были заполнены людьми, сидящими и лежащими в самых различных позах. Я вежливо объяснил, что я офицер и сопровождаю другого офицера, который находится при смерти. После чего попросил их приютить моего друга на некоторое время. А я пока подыщу для него какое-нибудь пристанище. Мне не отказали.
Я привел Канделу и усадил его на единственное свободное место у самой двери. Затем я решил немного посидеть рядом с ним, успокоить и посмотреть, как он будет себя чувствовать. В доме было тихо, только слышалось тяжелое дыхание спящих. Почему-то это успокаивало. Здоровенный монгол, тоже служивший в немецких войсках, повернул свою круглую желтую физиономию и молча уставился на нас. Причем он безостановочно жевал, поминутно доставая что-то из кармана и, не глядя, отправляя это в рот. (Я иногда думаю, что стало с этим человеком и его соотечественниками, которых немало было на службе в 298-й немецкой дивизии.)
Кандела вскоре задремал. А я отправился искать место для ночлега, а заодно и штаб.
Светало. В населенный пункт входили все новые и новые солдаты. Оказалось, что это не Миллерово, а Чертково. Вскоре должна была начаться его осада.
Сколько из нас добрались до Черткова? По нашим подсчетам получалось, что из 30 тысяч человек, принимавших участие в боях на Дону, в Чертково пришло не более восьми тысяч. Остальные были убиты, умерли или, что зачастую было еще хуже, попали в плен к врагу. И попавших в плен, вероятно, больше, чем умерших.
Ночь была ужасной. Гвидичи, младший лейтенант из 82-го пехотного полка Торино, который вошел в Чертково на несколько часов позже меня, рассказал, что дорога буквально почернела от мертвых тел. Измученные люди падали на снег, чтобы больше никогда не подняться. Некоторые сходили с ума и не понимали, что умирают. Самые упорные еще долго ползли по дороге, пока силы окончательно не покидали несчастных.
Чаще всего я слышал о случаях помешательства. Помню, как меня потряс рассказ о человеке, который неожиданно начал смеяться, сел в сугроб, разулся и принялся закапывать свои босые ноги в снег. Отсмеявшись, он громко запел что-то очень веселое. Аналогичных случаев было великое множество.
* * *
Я долго ходил по маленькому провинциальному городку, разыскивая штаб. Через некоторое время я выбрался на главную улицу. Здесь я встретил итальянца-патрульного, который сообщил мне все новости. Было приятно видеть, что солдат аккуратно одет и хорошо вооружен. По его словам, в Черткове было расквартировано примерно 500 итальянцев и столько же немцев. С трех сторон подошли русские, но их немного. Путь на запад пока свободен, поэтому есть шанс вырваться. В городке находятся склады продовольствия и обмундирования, а также оперативный штаб.
* * *
Я немедленно направился к штабу, но очень скоро был вынужден идти медленнее. Ноги болели немилосердно.
Возле избы я заметил труп немецкого солдата с разбитой головой. Видимо, в городе побывали еще и партизаны.
Я прошел мимо наших грузовиков, брошенных на дороге довольно давно. Среди них было несколько машин с красными крестами. Глядя на них, я вспомнил первые дни отступления, когда эти грузовики нескончаемой шеренгой тянулись по дорогам, до отказа нагруженные людьми. Позже я узнал, что то же самое происходило и в Черткове.
Группа русских танков прорвала оборону и подошла вплотную к городу, вынудив тыловые службы поспешно бежать. Мы еще сражались и не помышляли об отступлении, а далеко за нашими спинами уже двигались колонны грузовиков и солдат в пешем строю, охваченные неописуемой паникой. Люди пытались любыми правдами и неправдами найти место на машине, а когда это не получалось, ложились на брезентовый верх, стараясь вжаться в него всем телом. Если больше не было сил держаться, они скатывались на землю и зачастую тут же оказывались под колесами едущей следом машины. Солдаты предпринимали попытки остановить проезжавшие мимо машины, блокируя дорогу, и часто погибали. Водители не останавливались, понимая, что даже при самом незначительном увеличении нагрузки донельзя перегруженный транспорт не сдвинется с места.
Двадцатилетний водитель из Комо рассказывал, что однажды, когда он переехал двух или трех солдат, загородивших дорогу машине, ему на ветровое стекло упала отрезанная кисть руки.
* * *
Я обошел заваленные снегом насыпи непонятного назначения и вышел на прямую улицу, где находились штаб и различные службы. Я поменял свое изношенное, грязное и рваное одеяло на новое. Солдат, выдавший мне эту изумительную вещь, достал ее из большой кипы, брошенной прямо на обочине.
- Извините, signor tenente, - нерешительно проговорил он, - вы сами заберете одеяло или пришлете за ним своего ординарца?
Я несколько минут подозрительно рассматривал солдата, почувствовав в его словах насмешку. Но вскоре понял, что он абсолютно серьезен и не думал смеяться. Быть может, он мне даже сопереживал и желал показать, что я попал в такое место, где люди понимают смысл дисциплины и порядка.
- Да, конечно, - с неохотой ответил я, - наверное, я пришлю ординарца.
Но одеяло было таким восхитительно мягким и приятным на ощупь, особенно в сравнении с моей грязной тряпкой, что я не мог заставить себя с ним расстаться.
- Хотя, ладно, - добавил я, - давайте, я его заберу сам.
В конце концов я разыскал здание, где разместился штаб. Войдя, я сразу же попал на кухню. Два повара (высокий бородатый солдат преклонных лет и молодой парнишка) без лишних слов поставили передо мной коньяк, горячее мясо, галеты и мармелад. Тут же в комнату вошли другие солдаты, в их числе были Беллини и Антонини. С какой жадностью мы поглощали еду! Проглотив свою порцию коньяку, я сказал друзьям, что оставил Канделу у немцев в доме на самом краю деревни, что мы должны найти для него место и как можно быстрее привести сюда.
Мы послали кого-нибудь за ним? Не помню. Зато помню, что неожиданно почувствовал непреодолимую тошноту и меня вырвало. Затем я подвинул поближе к печке табуретку, снял ботинки, протянул ноги поближе к огню, поставил локти на колени, опустил голову, уткнулся лицом в ладони и моментально заснул. Проснулся я через час. Кандела! Я вскочил на ноги. Натягивая ботинки, я подумал, что свалял дурака, подвергнув ноги столь интенсивному нагреву после такого длительного переохлаждения. Будь они хотя бы немного обморожены, их бы уже нельзя было спасти. Да и так они у меня болели еще много дней.
* * *
Солдаты из штаба проводили нас в расположенное по соседству одноэтажное здание. В нем была только одна большая комната, где двумя длинными рядами стояли наспех сколоченные деревянные кровати с тюфяками, обтянутыми грубой тканью. Вероятно, здесь спали штабисты. В помещении было холодно, и нам пришлось разжечь огонь. Беллини и Антонини заняли каждый по кровати. Лично мне место не понравилось, и я вышел. Вместе с сержантом из чертковского гарнизона, который вызвался быть моим гидом, я зашел в несколько домов, расположенных на противоположной стороне улицы. В одном из них, приземистом, но довольно приятном на вид, я увидел комнату, где стояли скамьи с тюфяками и небольшая железная кровать. Несколько солдат как раз заканчивали уборку. Я решил обосноваться в этом приглянувшемся мне месте, занял кровать и одну из скамеек для себя и Канделы и отправился на его поиски. Неожиданно я наткнулся на него сразу же, как только вышел на улицу. Он медленно брел по дороге, освещенной неярким утренним солнцем.
Его лицо больше не покрывала ледяная маска. Он шел сгорбившись и всхлипывая, поскольку считал, что я его бросил. Я затащил его в помещение и принялся оправдываться. Кандела рассказал следующее.