Исповедь королевы - Виктория Холт 10 стр.

По ее словам, это были грандиозные торжества. Ее хорошо информировали обо всем, что делалось в мою честь. Она сказала, что на всем протяжении Елисейских полей деревья были украшены фонариками, которые, наверное, будут выглядеть великолепно, когда стемнеет. Центром празднества должна была стать площадь Людовика XV, где рядом со статуей короля был возведен коринфский храм. Кроме того, там были установлены изваяния дельфинов, а также большая картина в медальоне, изображающая меня и дофина. По берегам Сены было разбрызгано масло бергамота, чтобы заглушить отвратительное зловоние, которое иногда исходило от этой реки, а из фонтанов струилось вино.

— И все это в твою честь, моя дорогая, и в честь твоего супруга!

— Тогда мне непременно следует быть там, чтобы увидеть все это, — ответила я.

— Но только никем не узнанной.

И она засмеялась своим странным крикливым смехом.

— По этикету не допускается, чтобы люди увидели меня прежде, чем я буду официально представлена им?

— Конечно, нет! Так что сегодня вечером мы будем всего лишь двумя знатными дамами, которые приехали посмотреть, как люди веселятся.

Когда наша карета подъехала ближе к городу, небо внезапно осветилось фейерверком, хотя еще не стемнело. Я воскликнула от изумления, потому что никогда прежде не видела такого прекрасного зрелища.

Мы уже почти добрались до площади Людовика XV, на которой я еще ни разу не была, когда наш эскорт внезапно остановился. Наш экипаж тоже резко затормозил. До меня донеслись визг и крики. Я смутно видела толпы людей, но понятия не имела, что все это могло значить. Кучер развернул наш экипаж, и, окруженные телохранителями, мы с большой скоростью помчались обратно по той же самой дороге, по которой приехали.

— Что это? — спросила я.

Мадам Аделаида не ответила. Она сама была испугана и не произнесла ни слова, пока мы мчались обратно в Версаль.

На следующий день я узнала, что случилось. Некоторые заряды, предназначенные для фейерверка, внезапно взорвались, и начался пожар. Пожарный экипаж, прибывший на площадь, столкнулся с толпой людей и с каретами, несущимися прочь от огня. Но в это время другая толпа людей неожиданно хлынула на площадь, чтобы посмотреть, что там произошло. Образовался ужасный затор, и никто не мог двинуться с места. На улицах Руаяль, Бон-Морю и Сен-Флорентен скопилось сорок тысяч человек. Началась паника. Многие упали, и бегущие наступали на них. Экипажи опрокидывались, лошади бились, пытаясь высвободиться. Люди карабкались по телам упавших в напрасной попытке спастись бегством, и многие были затоптаны насмерть. Таков был страшный рассказ о событиях той ночи.

На следующий день во дворце все говорили об этом ужасном происшествии. В нашу спальню вошел дофин. Он был глубоко потрясен и из-за этого казался старше и энергичнее, чем обычно. Он сообщил мне, что в прошедшую ночь погибли сто тридцать два человека.

Слезы выступили у меня на глазах. Дофин посмотрел на меня, но не отвел свой взгляд сразу же, как всегда делал прежде.

— Это моя вина, — сказала я. — Если бы я не приехала сюда, ничего бы не случилось.

Он все еще смотрел на меня.

— Я должен сделать все, что в моих силах, чтобы чем-то помочь, — сказал он.

— О да! — ответила я горячо. — Пожалуйста, сделай что-нибудь!

Он сел за стол и начал что-то писать. Я подошла и взглянула поверх его плеча.

«Мне стало известно о бедствии, — писал он, и я заметила, как быстро скользило по бумаге его перо, — которое произошло в Париже по моей вине. Я глубоко огорчен и посылаю вам сумму денег, которую король выдает мне ежегодно на мои личные расходы. Это все, что я могу дать. Мне бы хотелось, чтобы эти деньги были направлены на помощь тем, кто пострадал больше всех».

Он поднял глаза, посмотрел мне в лицо и коснулся моей руки — но всего лишь на мгновение.

— Это — самое большее, что я могу сделать, — произнес он.

— Мне тоже хотелось бы отдать то, что я имею, — сказала я ему.

Он кивнул и снова стал смотреть вниз, на стол. Тогда я поняла, что в действительности он вовсе не испытывает ко мне неприязни. Была какая-то другая причина, по которой он не обращал на меня внимания.

Об этом ужасном происшествии говорили еще довольно долго, считая его еще одним дурным предзнаменованием. Первым, как вы помните, была гроза, испортившая свадебные торжества; потом — клякса, которую я посадила, подписывая бумаги, и, наконец, это ужасное несчастье, когда тысячи парижан пришли, чтобы отпраздновать нашу свадьбу, а вместо этого встретили смерть, принесшую во многие семьи горе и слезы.

Битва слов

Шуази

Мадам, моя дорогая матушка!

Не могу выразить, как я тронута великодушием Вашего Величества. Уверяю вас, что, получая каждое ваше столь дорогое для меня письмо, я испытываю сожаление о том, что нахожусь в разлуке с Вами. И, хотя я очень счастлива здесь, все же я совершенно серьезно мечтаю о возвращении домой хотя бы на короткое время, чтобы увидеться с дорогой, бесконечно дорогой мне семьей.

Мы находимся здесь со вчерашнего дня. С часу пополудни, когда мы обедаем, и до часу ночи мы не может вернуться в наши апартаменты, и это очень меня тяготит. После обеда мы играем в карты до шести часов. Потом мы идем в театр, где остаемся до половины десятого, затем ужинаем, после чего снова карты до часу ночи, иногда даже до половины второго. Только вчера король, увидев, как я устала, к моей большой радости, великодушно отпустил меня, и я прекрасно спала до половины одиннадцатого.

Ваше Величество, вы очень добры ко мне, проявляя интерес к моей жизни до такой степени, что даже спрашиваете, как я обычно провожу время, находясь в Версале. Сообщаю вам, что я встаю в десять или в девять часов и, одевшись, читаю молитвы. Потом я завтракаю, после чего иду навестить моих тетушек. У них я обычно встречаю короля. Это продолжается до половины одиннадцатого. В одиннадцать я иду делать прическу. В полдень все собираются в зале, и туда может войти любой человек, занимающий достаточно высокое положение. Я делаю макияж и мою руки прежде всех. Затем мужчины выходят. Дамы остаются, и я одеваюсь перед ними. В двенадцать начинается месса. Когда король находится в Версале, я иду к мессе вместе с ним, с моим мужем и тетушками. Если его нет, я иду с мсье дофином, но всегда в одно и то же время. После мессы мы обедаем вместе. Обед заканчивается в половине второго, так как мы оба едим быстро. Потом я иду к мсье дофину. Если он занят, я возвращаюсь в мои личные апартаменты, читаю, пишу или работаю. Ведь я вышиваю жилет для короля, хотя дело продвигается не слишком быстро. Но я уверяю Вас, что через несколько лет, с Божьей помощью, жилет будет готов. В три часа я иду к тетушкам. В это время там обычно находится и король. В четыре ко мне приходит аббат. С пяти до шести часов я занимаюсь с учителем игры на клавесине или с учителем пения. Вы, должно быть, знаете, что мой муж часто навещает тетушек вместе со мной. С семи до девяти мы играем в карты. Если погода хорошая, я выхожу погулять, и тогда игра в карты проходит в апартаментах у тетушек, а не у меня. В девять — ужин. Если короля нет, тетушки приходят ужинать с нами. Если король присутствует, то мы идем к ним после ужина и ждем короля. Обычно он приходит без четверти одиннадцать. Я ложусь на софу и сплю до его прихода. Если же его приход не ожидается, мы ложимся в одиннадцать спать. Вот так проходит мой день. Я умоляю Вас, моя дорогая матушка, простить меня, если мое письмо — слишком длинное. Но для меня величайшее удовольствие поддерживать таким образом связь с Вашим Величеством. Я прошу прощения также за то, что письмо с кляксами. Мне пришлось писать его в течение двух дней подряд в моей туалетной комнате, так как другого времени в моем распоряжении не было. Может быть, я не отвечаю подробно на все ваши вопросы. Однако я надеюсь, что Ваше Величество примет во внимание, что я, повинуясь Вашему желанию, сожгла ваше письмо. Я заканчиваю свое послание, потому что мне необходимо одеться и идти к королевской мессе. Имею честь быть покорнейшей дочерью Вашего Величества.

Это письмо, написанное мной в Шуази, одном из королевских дворцов, который мы время от времени посещали, рисует картину однообразия моей жизни в то время. Я думала, что жизнь во Франции будет увлекательной, полной новизны, но на самом деле она оказалась более скучной, чем та, что я вела в Шонбрунне.

В течение тех первых месяцев моей жизни при французском дворе я ужасно тосковала по дому и по матушке. Тем не менее, получая ее письма, я дрожала от страха, не зная, что в них содержится. Тогда я не понимала, до какой степени Мерси вникал во все самые интимные подробности моей жизни. Для меня он всегда был старым и суровым государственным деятелем. Казалось нелепым, что он мог интересоваться тем, что надевала молодая девушка и сколько раз она пересмеивалась с той или иной служанкой. Вот в чем проявилась моя глупость. Я почти не изменилась с того времени, когда еще ребенком возилась со своими собаками в садах Шонбрунна. Я была очень непосредственной и ни о чем не подозревала! Тогда я, к своему несчастью, не понимала того, что дофина Франции, которая однажды станет королевой, — это не столько девушка или женщина, сколько символ, ведь ее действия могли стать причиной как войны, так и мира, а допущенное по легкомыслию безрассудство было в состоянии даже пошатнуть трон. Когда я писала матушке и спрашивала ее, откуда ей известно о моих незначительных и наивных глупостях, она отвечала так: «Мне пропела это одна маленькая птичка». Она никогда не упоминала о том, что этой «маленькой птичкой» был Мерси. Мне, конечно, следовало об этом знать, потому что Мерси, по крайней мере, был моим другом, хотя не очень удобным, и я должна была быть ему за это благодарна.

В то время у меня была еще одна важная проблема, которая омрачала мою жизнь: необычные отношения между мной и моим мужем. Я знала, что при дворе все говорят об этом, некоторые всерьез, но большинство — хихикая и потешаясь. Граф Прованский, которого я никогда не любила, несмотря на то, что его поведение по отношению ко мне было в высшей степени корректным, насколько я знаю, радовался этому. Он не был старшим из братьев, но думал — и многие соглашались с ним, — что был бы лучшим дофином, чем мой муж Луи. Артуа был веселый и занимательный юноша, большой любитель пофлиртовать. Он постоянно смотрел на меня с грустным выражением, за которым, однако, как я подозревала, скрывались недобрые намерения. Мерси всегда намекал, что мне следует быть осторожной с Артуа. Потом еще были тетушки, которые высказывали мимоходом сотни предположений, постоянно пытаясь выяснить, что происходит между «бедным Берри» и мной.

Когда матушка написала мне, что это, может быть, даже к лучшему, что все происходит именно так, потому что «мы оба еще очень молоды», я почувствовала, что могу на время выбросить эту проблему из головы и наслаждаться жизнью, насколько это возможно.

При дворе был еще один человек, который был моим другом. Это был герцог Шуазельский. Он страстно желал, чтобы мой брак был успешным, потому что именно он его устроил. К моему несчастью, я приехала во Францию в то время, когда его власть уже клонилась к закату. Герцог мог бы оказаться мне так же полезен, как и Мерси, к тому же он был гораздо более могущественным, поскольку занимал пост главного королевского министра. Его можно было назвать даже несколько уродливым, но это было очаровательное уродство. Да, он был очарователен, и я была в восторге от него с той самой минуты, когда мы впервые встретились. Матушка говорила, что я могу доверять ему, потому что он был другом Австрии, и это еще больше привлекало меня в нем. Но теперь он был в немилости. Мадемуазель Жене рассказывала мне, что герцог сделался другом мадам де Помпадур, но при этом недооценил могущество мадам Дюбарри. Это и стало одной из причин его падения.

Хотя вначале я нашла мадам Дюбарри очаровательной, теперь я чисто по-детски испытывала к ней отвращение из-за того, что король позволил ей присутствовать на том моем первом семейном ужине. Ведь, по словам Мерси, это было оскорбительно для меня. Я писала матушке: «Она глупая и дерзкая женщина!» Я полагала, что, зная о том, чем эта женщина занимается при дворе, матушка будет считать мое отношение к ней правильным.

«Не вмешивайся в политику и не лезь в дела, которые тебя не касаются…» — ответила мне матушка. Тогда я не поняла, что она имела в виду мадам Дюбарри. Как и многие другие важные вещи, это замечание прошло мимо моего сознания. Я не хотела вмешиваться в политику. Это было выше моих возможностей. Я хотела только наслаждаться жизнью. Мне хотелось посмотреть Париж, но мне не позволяли сделать это до тех пор, пока я не смогу поехать туда официально. Такой важный вопрос нужно было рассмотреть со всех сторон, прежде чем начать действовать. «Этикет!» — тяжело вздыхала я.

— Я хотела бы по крайней мере держать здесь двух моих собак, которых можно привезти из Вены, — как-то сказала я Мерси.

— У вас уже есть две собаки, — строго ответил он.

— Да, конечно, но я так люблю именно тех, да и они будут тосковать по мне там, в Вене! Маленький мопс будет очень скучать, я точно знаю. Пожалуйста, попросите, чтобы его прислали мне сюда!

Он хотел отказать мне, но не смог открыто пойти против моих желаний. Я получила четырех своих собак. Когда щенков привезли, я захотела, чтобы их было еще больше, и уже не расставалась с ними, хотя Мерси намекал, что на их нечистоплотность в вычищенных до блеска апартаментах Версаля будут смотреть неодобрительно.

В течение тех первых недель герцог Шуазельский часто навещал меня и также говорил о том, как мне следует вести себя с королем.

— Будь серьезна и естественна, — предупреждал он, — и не веди себя как ребенок, хотя его величество, конечно, вовсе не ожидает от тебя осведомленности в сфере политики.

Я ответила, что меня это радует, и сообщила ему о неприязни, которую питала к мадам Дюбарри.

— Не выношу ее глупую манеру шепелявить, — призналась, — Кажется, она возомнила себя самой важной дамой при дворе. Встречаясь с ней, я всегда смотрю сквозь нее, как будто бы ее вовсе нет. Тем не менее она всегда смотрит в мою сторону с надеждой, как будто умоляя меня поговорить с ней.

Мсье Шуазельский засмеялся и сказал, что она, вполне естественно, хочет показать, будто дружна с дофиной.

— Ей не удастся добиться моего расположения, — возразила я. Это было как раз то, что мсье Шуазельский желал услышать от меня, и я решила, что так и буду вести себя впредь.

Милый мсье де Шуазель! Он был такой очаровательный и в то же время такой искренний во всем, что касалось меня. Уверена, что, если бы он мог оставаться рядом со мной, я была бы спасена от многих безрассудных поступков.

Когда я прибыла во Францию, эта отвратительная Дюбарри уже стала центром партии, члены которой называли себя баррианцами. Среди них были некоторые из самых влиятельных министров: такие, как герцоги Эгийонский, Вогийонский и Ришелье. Все они были врагами герцога Шуазельского и добивались его смещения. В конце концов им это удалось. Они обвинили его в неудачах Семилетней войны, начавшейся в год моего рождения. Моя страна тоже участвовала в этой войне. Его обвинили также в потере французских колоний, перешедших к Англии. В чем только его не обвиняли! Впоследствии я поняла, что задуманный им брак дофина Франции с представительницей австрийской династии был с его стороны своего рода попыткой восстановить свое влияние. Должно быть, во время тех наших встреч он был очень обеспокоен, однако не показывал этого. Герцог был одним из самых веселых людей, которых я знала.

Когда он получил от короля «lettre de cachet»[27], извещавший о его высылке в родовой замок в Шантлу, это было ужасным ударом для меня. Все произошло так неожиданно, в Сочельник, накануне Рождества. Герцог Шуазельский просто исчез, и я не могла поверить, что он уехал. Было так грустно потерять друга! В то же время меня поразило, как быстро, я бы даже сказала внезапно, злой рок может настичь человека. Особенно меня обидело отношение Мерси к герцогу.

— Он сам навлек на себя немилость своей неосмотрительностью, — сказал Мерси. — Я был бы удивлен, если бы он оставался у власти еще долгое время. Будем надеяться, что его преемник окажется более осторожным и не станет вмешиваться в дела, непосредственно его не касающиеся.

— Но ведь он наш друг! — в ужасе вскрикнула я.

— Теперь он совершенно бесполезен для нас, — цинично ответил Мерси.

Я была очень задета этим и огорчена. Время от времени до нас доходили слухи о герцоге. Он жил в Шантлу в большой роскоши и посылал оттуда скабрезные chansons[28] о мадам Дюбарри, которую считал своим главным врагом. Она постоянно находила в своих апартаментах клочки бумаги, исписанные непристойными стихами. Но Дюбарри лишь посмеивалась над ними, и от этого литературные опусы герцога, казалось, теряли всю свою остроту.