— Он сам навлек на себя немилость своей неосмотрительностью, — сказал Мерси. — Я был бы удивлен, если бы он оставался у власти еще долгое время. Будем надеяться, что его преемник окажется более осторожным и не станет вмешиваться в дела, непосредственно его не касающиеся.
— Но ведь он наш друг! — в ужасе вскрикнула я.
— Теперь он совершенно бесполезен для нас, — цинично ответил Мерси.
Я была очень задета этим и огорчена. Время от времени до нас доходили слухи о герцоге. Он жил в Шантлу в большой роскоши и посылал оттуда скабрезные chansons[28] о мадам Дюбарри, которую считал своим главным врагом. Она постоянно находила в своих апартаментах клочки бумаги, исписанные непристойными стихами. Но Дюбарри лишь посмеивалась над ними, и от этого литературные опусы герцога, казалось, теряли всю свою остроту.
Я продолжала получать вести из Вены. Каждый раз, когда мне вручали письмо от матушки, я дрожала. Что же это я делаю, писала матушка. Я больше не ношу свой корсет, этот ненавистный corps de balein[29], который вынуждал меня сидеть совершенно прямо и причинял множество неудобств. Матушка уверяла, что мне необходимо носить его, особенно сейчас, ибо я должна всегда отдавать себе отчет в том, как я выгляжу. Французы очень чувствительны к внешнему виду, и я постоянно должна думать о том, как понравиться моему мужу. По поводу моих отношений с мужем я постоянно встречала в ее письмах намеки. Например, она писала:
«Тебе не следует слишком спешить, потому что от этого он будет себя чувствовать еще более неловко, что, в свою очередь, только осложнит дело».
Однажды она написала:
«Не принимай любые разочарования слишком близко к сердцу. Не показывай его. Никогда не будь сварливой. Будь мягкой, но ни в коем случае не будь излишне требовательной.
Лаская мужа, проявляй сдержанность. Если ты выкажешь нетерпение, то только навредишь этим».
Кажется, не только французский двор, но и все дворы Европы обсуждали неспособность дофина выполнять свои супружеские обязанности. Говорили, что он импотент и что, если даже такая привлекательная девушка, как я, не может возбудить его, значит, дело безнадежно.
Все это ужасно смущало нас обоих. Я цеплялась за свою наивность, стараясь делать вид, что ничего не понимаю, даже тогда, когда в действительности я все прекрасно понимала. Я играла с моими собаками, танцевала, когда представлялась возможность, и пыталась притворяться, что не вижу в нашем браке ничего необычного. Мой муж избрал другую форму поведения, которая заключалась в том, чтобы притворяться безразличным ко всему, хотя я знаю, что на самом деле все было совсем не так. Он защищался, прикидываясь скучающим, или закрывался со своими друзьями — слесарем и строителями. Он ездил на охоту, когда представлялась возможность, и ел очень усердно — как будто, кроме этого, его ничто не интересовало. Но я поняла, что он чувствовал себя так же неловко, как и я, может быть, даже еще хуже — потому что он был более серьезным человеком и, кроме того, во всем виноват был в конечном счете он. В течение прошедших месяцев он всячески пытался показать мне, как страдает от того, что не может быть хорошим мужем. Он часто старался доставить мне хоть какую-нибудь радость и, несмотря на то, что его вкусы были полностью противоположны моим, никогда не пытался препятствовать мне делать, что я хочу.
Я все больше и больше любила его и верила, что он тоже любит меня. Но эта ненавистная проблема стояла между нами. Если бы мы были страстными любовниками, над нами бы снисходительно посмеивались, потому что секреты нашей спальни касались всей Европы. Посланники ездили взад и вперед, из Версаля в Сардинию и Пруссию, а также в Австрию. На улицах о нас пели песенки: «Может он или не может?.. Есть у него или нет?..» Если причиной слабости моего мужа были какие-то сложности психологического порядка, то всего этого было вполне достаточно, чтобы он никогда не преодолел их.
Моя матушка то и дело повторяла, чтобы я информировала ее о своих делах во всех подробностях. Я должна была сообщать ей обо всем, что дофин сказал или сделал. Я должна была читать ее письма и, прочитав, сразу же сжигать. Для меня не было тайной, что меня окружали шпионы, и главным среди них был учитель моего мужа, герцог Вогийонский. Он был другом мадам Дюбарри. Однажды, когда мы были вдвоем с мужем, один из слуг, присутствовавший в комнате, внезапно распахнул дверь. За ней, согнувшись, стоял герцог. Очевидно, он подслушивал, приникнув ухом к замочной скважине. Возможно, слуга пытался предостеречь нас таким образом. Я заметила Луи, как это неприятно, что люди подслушивают у нас под дверью. Герцог Вогийонский был очень смущен и пробормотал какое-то извинение. Но я не думаю, что после этого Луи был о нем столь же высокого мнения, как прежде.
Однако не в моем характере было размышлять о том сложном положении, в котором я оказалась. Мне хотелось наслаждаться жизнью. Ничто я не любила так, как верховую езду. Но мне запрещали кататься на лошадях, потому что моя матушка опасалась, что подобного рода развлечения могут привести к бесплодию. Поэтому она и Мерси приняли решение попросить короля отдать приказ, запрещающий мне ездить верхом.
Это было для меня тяжелым ударом. Мне хотелось кричать во всеуслышание, что мне надоел французский двор, что я была так счастлива, когда скакала верхом, и ветер бил мне в лицо, и мои волосы не были стянуты этими ненавистными шпильками, которыми так мучил меня парикмахер!
Я пошла к королю и упрашивала его как только могла. Я называла его дорогим папой и рассказала ему, как несчастна из-за того, что мне не разрешают ездить верхом.
Он был в замешательстве. Мне следовало бы знать, что ситуации, подобные этой, раздражали его. Он терпеть не мог, когда его просили принять решение, которое могло кого-нибудь обидеть, в особенности хорошенькую девушку. Но он не показывал своего раздражения. Он расточал улыбки и сочувствие. Откуда мне было знать, что в душе ему глубоко безразличны мои детские проблемы и он мысленно желал в ту минуту, чтобы я находилась как можно дальше от него? Он положил руку мне на плечо и очень мягко объяснил мне, что моя матушка не желает, чтобы я ездила верхом. Неужели я не хочу доставить матушке удовольствие?
— О да, дорогой папа, конечно же, хочу… Но я больше не могу жить без верховой езды!
— Считается, что лошади слишком опасны, и я согласен с тем, что тебе не следует ездить на них.
Он поднял руки, и его лицо озарилось той очаровательной улыбкой, которая делала его столь прекрасным, несмотря на мешки под глазами и бесчисленные морщины.
— Но ведь, кажется, они ничего не говорили насчет ослов, — сказал он и принял решение: — На лошадях нельзя… Но можешь немного покататься на осле.
Итак, мне пришлось довольствоваться катанием на ослах. Я считала это унизительным для себя.
И все же однажды я вылетела из седла. На самом деле это была просто нелепая случайность. Осел стоял неподвижно, и я сидела на нем, расслабившись. Внезапно он круто повернулся, и следующее, что я поняла, было то, что я лежу на земле. Я нисколько не ушиблась, но мои слуги выглядели весьма обеспокоенными и поспешили ко мне. Я лежала и смеялась над ними:
— Не трогайте меня! Я нисколько не ушиблась. Меня даже не встряхнуло. Это просто глупейшее падение.
— Значит, вы не позволите нам помочь вам подняться?
— Конечно, нет. Вы должны позвать мадам Этикет! Видите ли, я не знаю точно, какие именно церемонии полагается соблюдать, когда дофина падает с осла.
Все засмеялись, и мы весело продолжали нашу верховую прогулку. Но, разумеется, об этом случае кто-то доложил. Моя матушка обо всем узнала и была очень обижена на меня из-за того, что я ездила верхом, тем более на осле! Теперь я знаю, что она опасалась потерять свое влияние на меня. Но с ее стороны это не было просто стремлением властвовать надо мной. Дело в том, что она хорошо знала особенности характера своей дочери и испытывала ужасный страх, думая о том, что могло со мной случиться. Для нее я была невинным ягненком среди французских волков. И она была как обычно права.
Матушка писала мне:
«Я узнала, что ты ездишь верхом на осле. Я уже говорила тебе, что не питаю любви к верховой езде. Это не только испортит твой цвет лица и фигуру, но может принести тебе гораздо больший вред».
Читая это письмо, я раскаивалась в том, что огорчила ее, и поклялась, что не буду больше ездить верхом до тех пор, пока она мне не разрешит. Это случится, думала я, когда я стану немного постарше, когда буду настоящей женой и докажу, что могу рожать детей. Опять все сводится к этому! Но вскоре я забыла об этом и уже через несколько дней снова отправилась на прогулку на своем осле.
Я часто виделась с тетушками, которые сильно влияли на меня. Аделаида всегда на кого-то злилась. Ей нужен был только повод, чтобы ринуться в бой, и она подолгу обсуждала любые, даже самые незначительные дела. Главной ее мишенью была мадам Дюбарри. Но когда она узнала, что мне запретили ездить на лошадях, то переключила свое внимание на эту проблему.
Я часто виделась с тетушками, которые сильно влияли на меня. Аделаида всегда на кого-то злилась. Ей нужен был только повод, чтобы ринуться в бой, и она подолгу обсуждала любые, даже самые незначительные дела. Главной ее мишенью была мадам Дюбарри. Но когда она узнала, что мне запретили ездить на лошадях, то переключила свое внимание на эту проблему.
— Это просто нелепо, — заявила она. — Не ездить на лошадях! Все должны ездить верхом! Осел — для дофины Франции! Какое оскорбление!
Виктория кивнула, а через несколько секунд — и София.
— Всем виной происки наших врагов, — мрачно сказала Аделаида.
Я уже собиралась было возразить, признавшись, что запретил мне ездить верхом не кто иная, как моя матушка, а Мерси и король только поддержали ее. Вряд ли их можно было назвать моими врагами. Но Аделаида никогда не слушала никаких доводов, если у нее был предлог для борьбы. Со мной нельзя плохо обращаться, говорила она. Меня нельзя унижать! Она и ее сестры будут моими защитниками. У нее уже есть план.
Этот план заключался в следующем. Я должна была как обычно выехать на прогулку на моем осле. Тетушки пошлют ко мне конюшего с лошадью, и я встречусь с ним в условленном месте. Потом я слезу с осла, сяду на лошадь, покатаюсь верхом и вернусь на то же самое место, где меня будет ждать мой осел. Затем я сяду на него и поеду обратно во дворец. Все было очень просто.
— Мы их всех перехитрим, — победоносно крикнула Аделаида.
Я заколебалась.
— Это не понравится моей матушке.
— А как она узнает об этом?
— Все равно, я не хочу идти против ее желания.
— Она далеко отсюда, в Вене. Кроме того, она не знает, что ты, катаясь верхом на осле, служишь здесь объектом насмешек.
Они наконец убедили меня, и мы долго перешептывались с заговорщицким видом. В положенное время я выехала на прогулку в сопровождении некоторых моих слуг и встретилась с конюшим, который ждал меня с лошадью. Все были сильно напуганы, потому что знали, что сам король, а также моя матушка запретили мне ездить верхом. Мне вдруг стало стыдно. Я дала согласие не ездить рысью и галопом, а только шагом, и что при этом конюший будет вести лошадь на поводу.
Но, когда я в самом деле снова оказалась верхом на лошади, меня охватила такая радость! Я забыла о том, что веду себя неправильно, и смеялась до слез, представляя себе, какое выражение лица было бы у Мерси, если бы он мог видеть меня в тот момент.
Я сказала об этом одному из моих слуг, и все они стали смеяться вместе со мной. Было так весело! Потом мы поехали обратно, к тому месту, где один из слуг ждал меня с ослом, и я торжественно вернулась на нем обратно во дворец. Тем временем конюший ускакал на лошади.
Один из слуг, который сопровождал меня и смеялся вместе со мной, поспешил рассказать Мерси о том, что произошло. Когда Мерси пожаловал в мои апартаменты, я сразу же догадалась по его строгому взгляду, что он знает об обмане. Мое поведение причинило ему боль и страдания. Я сразу же выпалила:
— Значит, вы знаете, что я ездила на лошади?
— Да, — ответил он.
— Мне следовало сразу же рассказать вам об этом, — призналась я и добавила, защищаясь: — Все, кто видел меня, радовались тому, что я получила такое удовольствие.
— Я заслуживал бы оскорбления, — ответил Мерси в своей торжественной манере, — если бы, как ты думаешь, присоединился к тем, кто был в восторге от этого. Я глубоко обеспокоен тем, как обстоят твои дела, и могу только сожалеть о твоем поведении, потому что, если случится что-нибудь, что принесет вред тебе, императрица будет в большом горе.
Как обычно при мысли о матушке я почувствовала страх. Я быстро сказала:
— Я чувствовала бы себя несчастной, если бы считала, что действительно обидела императрицу. Но, как вы знаете, верховая езда — любимое занятие дофина. Неужели я не могу делать то, что доставляет ему такое удовольствие?
Мерси ничего не сказал в ответ, а просто заметил, что он удаляется и оставляет меня поразмыслить над тем, что я натворила.
Я расстроилась и пожалела о своем поступке. Но потом я рассердилась. Все это было так глупо! Почему мне нельзя ездить на лошади, если мне этого хочется?
Тем не менее я была очень расстроена. Лишь одно четко запечатлелось в моей ветреной голове: моя матушка заботится о моем благополучии так, как больше никто в мире. Власть ее была настолько велика, что она предостерегала меня даже здесь, во Франции, точно так же, как она делала это в Вене. Конечно, она получала информацию обо всем, что я делала. Она писала мне, страдая из-за моих необдуманных поступков. Она допускала, что оба, и король, и дофин, могут дать свое согласие на то, чтобы я ездила верхом. По ее словам, они должны были «распоряжаться всем, что касается тебя». Но все же она была очень недовольна.
«Я больше ничего не скажу и постараюсь больше не думать об этом» — так закончила она свое письмо.
Матушка, должно быть, знала о том, какую роль сыграли во всем этом тетушки, потому что вскоре уже предостерегала меня относительно их:
«Придерживайся во всем нейтральной позиции. Желаю тебе быть более сдержанной, чем когда-либо, принимая во внимание возможные последствия. Не старайся узнать чужие секреты и не будь любопытной. Мне жаль, но я вынуждена сказать тебе: не доверяй никому, даже своим тетушкам, которых я очень уважаю. У меня есть причины, чтобы говорить так».
У нее действительно была очень веские причины. Возможно, даже более веские, чем она сама думала в то время.
Через год после моего замужества подобрали невесту для моего деверя Прованса. Она прибыла в Версаль в мае, так же, как и я. Ее звали Мария Жозефа Савойская. Мне она не понравилась с первого же взгляда, потому что была ужасно уродлива и совершенно лишена очарования. И это не только мое мнение. Прованс казался очень разочарованным. Все проводили сравнение между нею и мной. Это достигло ее ушей и привело в ярость. Я знала, что она ненавидит меня, хотя, будучи довольно умной, ловко притворялась, что это не так. Но мне было абсолютно безразлично, как она ко мне относится, потому что в то время я подружилась с принцессой де Ламбаль. Она оказалась мягкой и кроткой. Правда, аббат Вермон считал ее глупой. Дело было в том, что он не хотел, чтобы я слишком близко подружилась с кем-нибудь, кроме него самого. Я защищала принцессу от его нападок.
— У нее хорошая репутация, — сказала я, — чего нельзя сказать ни о ком другом при этом дворе.
— Возможно, завтра она потеряет это достоинство. Зато ее репутация глупой женщины только укрепляется с каждым днем, — парировал он.
Я посмеялась над ним, ведь мы были в очень дружеских отношениях.
У меня появилась еще одна подруга, и, хотя ему она тоже не нравилась, он уже не мог сослаться на ее глупость. Это была Жанна Луиза Анриетта Жене, работавшая чтицей у моих тетушек. Я часто встречала ее в их апартаментах, и меня привлекали ее спокойные манеры и довольно строгий вид. Это было влечение противоположностей. Я чувствовала, что, хотя она питает глубокое уважение к моим тетушкам и ко мне тоже, я ей вдобавок еще и нравлюсь.
Я спросила у короля, могу ли я также пользоваться услугами чтицы моих тетушек, и он сразу же ответил утвердительно. Так что мадемуазель Жене стала посещать и мои апартаменты, чтобы читать мне. Но я все же предпочитала беседовать с ней, потому что она знала так много историй о жизни при дворе, что, думаю, от нее я узнала больше, чем от кого-либо еще.
Моя новая приятельница была всего на три года старше меня, но казалась старше по крайней мере лет на десять, такой сдержанной и серьезной она была. Уверена, что матушка отнеслась бы к ней одобрительно. Иногда я думала о том, что благоразумная Жанна Луиза была бы гораздо более подходящей дочерью для моей матушки, чем я. Ее отец служил в министерстве иностранных дел, и его заметил герцог Шуазельский. Так Жанна Луиза получила место при дворе. Она была прилежной девочкой, удивлявшей всех своими познаниями. Одним из главных ее достоинств была очень четкая дикция. Другим ее достоинством была способность целыми часами без перерыва громко читать. Так она стала чтицей у моих тетушек.
Ей было пятнадцать лет, когда она появилась при дворе. Я любила слушать рассказ об ее первых впечатлениях. Я отвлекала ее от книги и говорила:
— Ну а теперь, мадемуазель чтица, я бы хотела послушать ваш рассказ.
Она, колеблясь, закрывала книгу. Вид у нее при этом был очень виноватый, но я знала, что на самом деле она любила болтать не меньше меня.
— Расскажи мне о твоем первом дне при дворе, — однажды попросила я.
Она рассказала мне, как в тот день она пришла в кабинет своего отца, чтобы попрощаться с ним, и как он плакал, увидев ее в придворном наряде.
— Я впервые надела тугой корсет и длинное платье с кринолином. Мое бледное лицо было покрыто румянами и пудрой. Это было необходимо как неотъемлемая часть придворного этикета, обязательного даже для такой скромной особы, как я.