Теперь я сожалею об этом, но тогда мне не приходило в голову, что она, должно быть, была умнее меня, раз сумела с парижских улиц подняться до господствующего положения при дворе. Король любил ее до безумия. Он позволял ей садиться на ручку его кресла на заседаниях совета, вырывать у него из рук бумаги, требуя его внимания, и называть его «Франция» в самой развязной и фамильярной манере. Он находил все это очень забавным и, если кто-нибудь критиковал ее, говорил: «Она так прелестна и так нравится мне! Этого для вас должно быть достаточно». И все поняли, что, если они хотят сохранить благосклонность короля, им придется угождать мадам Дюбарри. Но я и без того пользовалась его благосклонностью. Мне не нужно было соответствовать обычным стандартам — так, по крайней мере, я тогда думала. В связи с этим я решила, что никогда не буду искать дружбы уличной женщины, даже если она любовница самого короля, и вела себя так, словно ее не существовало вовсе. Часто она искала возможность представиться мне. Но она не могла заговорить со мной, пока я сама не заговорю с ней первой, — это было запрещено правилами этикета, а перед этикетом даже она вынуждена была преклонять колени. Итак, я каждый раз игнорировала ее.
Хотя мадам Дюбарри не принадлежала к той категории женщин, которые способны таить злобу, она, несомненно, не отличалась так же особой почтительностью к людям. Эта особа придумала мне прозвище, назвав «маленькой рыжей австрийкой». Так как оно было подхвачено другими, я очень рассердилась и с еще большим усердием принялась передразнивать ее грубые манеры, продолжая смотреть как бы сквозь нее каждый раз, когда мы встречались. Наша вражда была настолько явной, что вскоре уже весь двор только об этом и говорил. Мадам Дюбарри была очень рассержена и в конце концов сказала королю, что не может больше все это выносить. Пусть он прикажет этой «маленькой рыжей австрийке» поговорить с ней.
Король, который терпеть не мог подобных проблем, был очень раздосадован. Мне не хватило здравого смысла, чтобы понять, что он злится на меня за мое поведение. Первое, что он сделал, — послал за мадам де Ноай. В беседе с ней он, конечно, не сразу перешел к сути дела. Мадам де Ноай, возбужденная, сразу же сообщила мне, что король беседовал с ней. По ее словам, он начал разговор с того, что отпустил одно или два лестных замечания в мой адрес, а потом начал критиковать меня.
— Критиковать! — в ужасе вскрикнула мадам де Ноай. — Очевидно, ты очень рассердила его. Ты разговариваешь слишком непринужденно, и твоя болтовня может оказать дурное влияние на жизнь всей королевской семьи, сказал он. Высмеивая людей, принадлежащих к королевскому окружению, ты вызываешь его недовольство.
— Каких это людей?
— Его величество не назвал никого конкретно, но я думаю, что, если ты скажешь несколько слов мадам Дюбарри, это будет ей приятно и она сообщит об этом королю.
Я твердо сжала губы. Никогда! Я решила, что никогда не позволю этой уличной женщине диктовать мне свою волю.
По глупости я сразу же пошла к тетушкам и рассказала им о том, что случилось. Какая суматоха поднялась в их апартаментах! Аделаида кудахтала и прищелкивала языком.
— Как настойчива эта шлюха! Значит, дофина Франции должна подчиняться проституткам?!
Она сказала, что, по ее мнению, эта женщина — ведьма и король попал под власть ее чар. Она не может найти другую причину его поведения. Как я права, что пришла к ним! Они будут защищать меня даже от самого короля, если понадобится. Она пока придумает какой-нибудь план, а я тем временем должна вести себя так, будто мадам де Ноай ничего не говорила мне. Я ни в коем случае не должна уступать этой женщине.
Аббат заметил мое негодование и спросил меня о его причине. Я все рассказала ему, и он немедленно направился к Мерси, чтобы сообщить ему обо всем. Мерси сразу же понял, насколько это опасно, и послал в Вену посыльного со срочным поручением, вручив ему полный отчет о происшедшем.
Бедная моя матушка! Как она страдала из-за моих глупостей! Все, что от меня требовалось, — это сказать хотя бы одно слово, а я никак не желала сделать этого! Тогда я была уверена в том, что поступаю правильно. Моя матушка была глубоко религиозной женщиной. Она всегда осуждала легкое поведение представительниц своего пола и даже учредила Комитет общественной морали, который помещал в исправительный дом всех проституток, обнаруженных в Вене. Поэтому я была уверена, что матушка поймет и одобрит мои действия. Мне не приходило в голову, что мой отказ разговаривать с любовницей короля являлся вопросом политическим хотя бы уже потому, что она была любовницей короля, а я — тем, кем была. Я не понимала, в какое трудное положение поставила матушку. Она должна была выбирать: либо отказаться от своего строгого морального кодекса, либо вызвать недовольство короля Франции. Может быть, она и была моралисткой, но прежде всего она была императрицей. Мне следовало понять всю трудность ее положения. Она не написала мне сама, как обычно, а распорядилась, чтобы вместо нее это сделал Каунитц.
Нарочный вернулся с письмом от него, адресованным мне. Он писал:
«Непроявление любезности по отношению к тем людям, которых король избрал в качестве своего окружения, унизительно для них. Все те, кого монарх считает своими доверенными лицами, должны считаться принадлежащими к этому окружению, и никто не должен судить, прав король или нет, поступая так. Выбор царствующего монарха нужно уважать безусловно».
Я прочитала это письмо и пожала плечами. Там не было четко выраженного приказа побеседовать с мадам Дюбарри. Когда я получила это письмо, Мерси был у меня, и мы читали его вместе.
— Я полагаю, вы поняли, насколько серьезно это письмо от принца фон Каунитца?
Все они ждали от меня, чтобы я заговорила с этой женщиной. Скоро уже весь двор узнал о том, какие указания король дал мадам не Ноай. Они полагали, что после этого я сдамся. Но мое решение было твердым. Возможно, это явилось проявлением глупого упрямства с моей стороны, но я действительно верила в свою правоту в данном случае. Мадам Дюбарри ждала, что я заговорю с ней. На каждой soiree[35], за каждой партией в карты она ждала этого, но каждый раз я находила какой-нибудь предлог, чтобы отвернуться от нее как раз в тот момент, когда она приближалась ко мне. Нет нужды говорить о том, что двор находил все это весьма забавным.
Аделаида и ее сестры выражали мне свой восторг. Когда мы бывали в обществе и мадам Дюбарри оказывалась где-то поблизости, они бросали в мою сторону лукавые взгляды. Тетушки не уставали поздравлять меня с тем, что я так стойко сопротивляюсь. Но чего я никак не могла понять — так это того, что, насмехаясь над любовницей короля, я тем самым насмехалась и над самим королем. Нельзя было допустить, чтобы это продолжалось.
Король послал за Мерси. После беседы с ним Мерси пришел ко мне, чтобы, по его словам, поговорить со мной более серьезно, чем когда-либо прежде.
— Король сказал настолько ясно, насколько это возможно, что вы должны поговорить с мадам Дюбарри.
Он вздохнул.
— Когда вы приехали во Францию, ваша матушка написала мне, что не желает, чтобы вы оказывали какое-либо влияние на государственные дела. Она сказала, что знает о вашей молодости и легкомыслии, о вашем недостаточном прилежании, о вашем невежестве, но знает также и о том, какой хаос царит во французском правительстве. Она не хочет, чтобы вас обвиняли в том, что вы вмешиваетесь в государственные дела. А сейчас вы вмешиваетесь, поверьте мне!
— В государственные дела? Это из-за того, что я отказываюсь разговаривать с мадам Дюбарри?
— Ваше поведение в данном случае затрагивает государственные интересы. Я умоляю вас выслушать меня внимательно. Фредерик Великий[36] и Екатерина, царица России, стремятся разделить между собой Польшу. Ваша матушка возражает против этого, хотя ваш брат, император, склонен к тому, чтобы поддержать Пруссию и русских. С моральной точки зрения, ваша матушка, конечно, права, но она вынуждена будет уступить, потому что не только ваш брат, но и Каунитц выступает за раздел Польши. Ваша матушка опасается того, как на это отреагируют французы. Если Франция примет решение противостоять разделу, Европа может быть ввергнута в войну.
— Но какое все это имеет отношение к моим разговорам с мадам Дюбарри?
— Вам необходимо знать, что очень часто самые глупые действия могут стать причиной грозных бедствий. Домашние дела оказывают определенное влияние на дела государственные. Ваша матушка в такое время особенно не желала бы обидеть короля Франции. Он надеется, что сможет уладить эту глупую ссору между двумя женщинами, которая служит предметом обсуждения по всей стране, а возможно, и в других странах. Неужели вы не видите опасности?
Я не видела ее. Все это казалось мне таким абсурдным! Мерси вручил мне письмо от матушки и наблюдал за мной, пока я читала его.
Я не видела ее. Все это казалось мне таким абсурдным! Мерси вручил мне письмо от матушки и наблюдал за мной, пока я читала его.
«Говорят, что ты отдала себя в распоряжение Королевских Мадам. Будь осторожна. Королю это скоро надоест. Эти принцессы сами оттолкнули от себя всех. Они никогда не умели ни завоевать любовь своего отца, ни уважать других людей. Всё, что говорится и делается в их апартаментах, сразу же становится известным. В конечном счете ты и только ты будешь нести ответственность за всё. Ты, а не они, должна задавать тон в своих отношениях с королем».
Она ничего не знает, подумала я. Она ведь не живет здесь.
— Я должен сейчас же написать императрице, — сказал Мерси, — и рассказать ей о своей беседе с королем. А пока я умоляю вас: сделайте это пустячное дело. Всего несколько слов! Это все, о чем она просит вас. Неужели это так трудно?
— С женщиной такого сорта дело не ограничится несколькими словами. Впоследствии она всегда будет искать моего общества.
— Я уверен, что вы сумеете предотвратить ваши дальнейшие контакты с ней.
— Что касается хороших манер, то в этом вопросе я не нуждаюсь в чьих-либо советах, — холодно сказала я.
— Это правда, я знаю. Но неужели вы не будете чувствовать угрызений совести, если австро-французский союз распадется из-за вашего поведения?
— Я никогда этого себе не прощу.
Улыбка осветила его старое лицо, и он стал похож на обыкновенного человека.
— Теперь я знаю, что вы последуете совету своей матушки и тех людей, которые желают вам добра, — сказал он.
Но мне так и не удалось выполнить свой долг. Оказавшись в апартаментах у тетушек, я рассказала им о своей беседе с Мерси. Глаза Аделаиды засверкали. Она заявила, что это безнравственно.
— Но у меня нет выбора! Этого хочет моя матушка. Она боится, что король рассердится не только на меня, но и на Австрию.
— Очень часто короля приходится спасать от него самого.
— Все же мне придется сделать это, — сказала я.
Аделаида успокоилась. Ее сестры сели, глядя на нее в ожидании. Я решила, что теперь даже она разделяет эту точку зрения.
Но мне следовало бы лучше знать ее.
По всему двору ходили слухи. «Сегодня дофина будет разговаривать с Дюбарри!», «La guerre des femmes[37] закончилась победой любовницы»… Все, кто держал пари против такого исхода, остались в дураках. Но им, несомненно, было бы очень забавно посмотреть на унижение «маленькой рыжей австрийки» и триумф Дюбарри.
В салоне собрались дамы. Они ожидали моего приближения. Обычно я проходила между ними, обращаясь к каждой из них по очереди. Но теперь среди них была мадам Дюбарри. Я видела, как нетерпеливо она ждала моего приближения. Ее голубые глаза были широко раскрыты, но в них был лишь слабый отблеск торжества. Она не желала моего унижения, а лишь пыталась облегчить свое положение, которое стало для нее непереносимым.
Мне было нелегко, но уступить было необходимо. Я не могла посмеяться над королем Франции и императрицей Австрии. Всего лишь две дамы отделяли меня от нее. Я старалась укрепить свой дух. Я была готова.
Вдруг я почувствовала легкое прикосновение к своей руке и, обернувшись, увидела Аделаиду. В глазах ее было лукавое и торжествующее выражение.
— Король ждет нас в апартаментах мадам Виктории. Не пора ли нам идти туда? — сказала она.
Вначале я колебалась, но потом повернулась и вышла из салона вместе с тетушками. Позади меня воцарилась мертвая тишина. Я унизила эту Дюбарри так, как еще никогда не унижала раньше.
В своих апартаментах тетушки возбужденно щебетали:
— Посмотри, как мы перехитрили их! Просто немыслимо, чтобы ты, супруга Берри, разговаривала с этой женщиной!
Я ожидала бури, и я знала, что мне не придется ждать долго.
Пришел Мерси и сообщил мне, что на этот раз король рассердился по-настоящему. Он послал за ним и холодно сказал, что его план, кажется, не удался и что ему придется вмешаться самому.
— Я послал нарочного в Вену с подробным отчетом о том, что произошло, — сказал Мерси.
На этот раз матушка сама написала мне:
«Страх и смущение, которые ты проявляешь, когда речь идет о том, чтобы поговорить с тем, с кем тебе советовали поговорить, — это и смешно, и наивно. Откуда это беспокойство, когда надо лишь сказать кому-то: «Добрый день»? Откуда это волнение из-за одного лишь торопливого слова… что-нибудь о платье или о веере? Ты позволила поработить себя, и даже чувство дола уже не является для тебя достаточно весомым основанием, чтобы изменить свое поведение. Я сама вынуждена писать тебе об этом глупейшем деле! Мерси сообщил мне о желании короля, а ты имела безрассудство обмануть его надежды! Какая причина может быть у тебя для такого поведения? Нет у тебя никакой причины! Совершенно неуместно с твоей стороны видеть мадам Дюбарри в каком-либо ином свете, кроме как в качестве дамы, которой король оказывает честь своим обществом. Ты — первая из подданных короля и обязана подчиняться ему. Ты должна подавать хороший пример. Ты должна показать дамам и господам Версаля, что готова повиноваться своему господину. Если бы тебя попросили о чем-нибудь интимном, о чем-нибудь предосудительном, то ни я и никто другой не посоветовали бы тебе повиноваться. Но тебя попросили всего лишь сказать несколько слов, посмотреть на нее благосклонно и улыбнуться — не ради нее, а ради твоего дедушки, который является не только твоим господином, но и твоим благодетелем!»
Прочитав это письмо, я почувствовала себя смущенной. Казалось, все те идеалы, которые так защищала моя матушка, были отброшены из соображений целесообразности. Ведь я всего лишь вела себя так, как она учила меня, а теперь оказывается, что я не права. Это письмо ясно, как никогда прежде, означало приказ.
Мой ответ был готов через несколько минут. В нем говорилось:
«Я вовсе не хочу сказать, что отказываюсь разговаривать с ней, но не могу согласиться с тем, что должна заговорить с ней в заранее назначенный час или в определенный, заранее известный ей день, чтобы она могла торжествовать по этому поводу».
Все эти объяснения — лишь пустая игра слов. Мое поражение в этой войне было очевидным.
Я заговорила с ней в день Нового года. Все знали, что это случится именно тогда, и были готовы к этому. По очереди, в порядке согласно занимаемому положению, дамы проходили мимо меня, и среди них была мадам Дюбарри.
На этот раз не случилось ничего, что могло бы помешать мне заговорить с ней. Тетушки пытались настроить меня соответствующим образом, но я не стала их слушать. Мерси обратил мое внимание на то обстоятельство, что хотя они поносили мадам Дюбарри, тем не менее, оказавшись с ней лицом к лицу, вели себя достаточно дружелюбно по отношению к ней. Неужели я не замечала этого? Не следует ли мне быть поосторожнее с дамами, которые могут вести себя подобным образом?
И вот теперь мы стояли с ней лицом к лицу. У нее был немного извиняющийся вид. Она как бы хотела сказать: «Я не хочу доставлять вам слишком больших неприятностей, но вы же видите, что это необходимо сделать!»
Если бы я была благоразумнее, то поняла бы, что она и в самом деле чувствовала это. Но для меня в ту пору все имело либо черный, либо белый цвет. Она была грешной женщиной, а следовательно, злой.
Я сказала ей фразу, которую отрепетировала заранее:
— II у a bien du mond aujourd’hui a Versailles.[38]
Этого было достаточно. Ее прекрасные глаза засияли от радости, ее прелестные губы нежно улыбнулись. Но я прошла мимо.
Наконец-то свершилось! Весь двор говорил только об этом. Когда я встретила короля, он обнял меня. Мерси держался великодушно. Мадам Дюбарри была счастлива. Только одни тетушки выражали недовольство. Однако я заметила, что Мерси был прав: они действительно всегда были приветливы с мадам Дюбарри лично и в то же время говорили о ней такие оскорбительные вещи за ее спиной.
Но все же моя гордость была уязвлена.
— Итак, поговорила с ней один раз, — сказала я Мерси, — но больше этого никогда не случится. Никогда больше эта женщина не услышит звук моего голоса!
Я написала моей матушке следующее:
«Не сомневаюсь, что Мерси рассказал вам о случившемся в первый день года. Надеюсь, Вы будете довольны. Хочу заверить Вас в том, что всегда готова принести в жертву свои личные предубеждения, если только от меня не потребуют того, что идет против моей чести».
Никогда прежде я не писала матушке в таком тоне. Я становилась взрослой.
Разумеется, весь двор потешался по этому поводу. Встречаясь на главной лестнице, все шептали друг другу: «Il y a bien du mond aujourd’hui a Versailles». Служанки тоже хихикали в спальнях. Какое-то время это была самая популярная фраза во дворце.
Зато, по крайней мере, занявшись обсуждением этой бессодержательной фразы, брошенной мной в салоне, они на время перестали строить всевозможные предположения по поводу того, что происходило в нашей спальне.