— Маша, детка, куда ты пропала? — услышала я нежный голос своей тетушки Елизаветы Михайловны.
— Ох, Лиза, у меня грипп!
— Но почему же ты не сообщила? Я бы к тебе приехала, помогла… Как ты там одна?
— Да ничего, уже лучше, Татьяна меня опекает, и Костя заезжал…
— Костя? — в голосе ее прозвучало крайнее недоумение. — Когда?
— Ну, я точно числа не помню…
— Но Костя уже больше двух недель в Америке! Это более чем странно.
— В Америке? — упавшим голосом переспросила я. — Ты уверена?
— Еще бы! Маша, в чем дело?
— Если бы я знала!
— Когда у тебя был Костя?
— По-видимому, это был не Костя…
— Что за чушь? Ты что, родного брата не узнала? Маша…
— Я его не видела, но я предположила…
— Ну, вот что. Маша, я ровным счетом ничего не понимаю, кроме одного. Ты нуждаешься в помощи. Я скоро буду! — решительно заявила тетушка и бросила трубку.
Честно говоря, я страшно обрадовалась. Мне ведь предстояло снова мучиться догадками, а вдвоем с тетушкой это куда приятнее, тем более что она даже лучше, чем я, помнит мои любовные истории.
Не прошло и часа, как в дверь позвонили.
— Машенька, что за вид! Ты отощала! Вот тут грейпфруты, они тебе сейчас необходимы! Витамин С прежде всего! Я тебя не целую, ты еще можешь быть заразной. Ты сегодня хоть что-нибудь ела? О, да у тебя в квартире порядок! Господи, какие хризантемы! Откуда, Маша? — она многозначительно улыбнулась мне.
— Я думала, что от Кости.
— Позволь, что значит ты думала?
— Это значит, что я понятия не имею, кто принес эти цветы, эти конфеты, кто тут хозяйничал и наводил порядок. Если не Костя, то я уже не знаю, что и думать!
Она в ужасе уставилась на меня.
— Ты хочешь сказать, что ничего не помнишь?
— Абсолютно! Начисто!
— Это Инга!
— Инги нет в Москве!
— У, кого есть ключи от твоей квартиры?
— Теперь уже ни у кого, кроме Таньки. Я поменяла замки.
— Слава богу! Хоть один разумный поступок! Вот что, детка, расскажи мне все с самого начала. Попробуем разобраться вместе.
— Что ж, попробуем, — согласилась я и поведала любимой тетушке все, что знала сама.
— Но это же страшно романтично! — всплеснула руками она. — Просто невероятно! Неужели ты настолько приземленный человек, что не ощущаешь всей прелести?
— Всей прелести не ощущаю, — призналась я. — Меня слишком смущает выстиранное белье и вообще… Меня кто-то переодевал, я ничего не помню. И это мне совсем не нравится. Если бы все ограничилось цветами и конфетами, дело другое, а так…
— Да, может, ты и права, — задумчиво покачала головой тетушка. — А что, если их было двое?
— То есть? — насторожилась я.
— Ну, предположим, здесь были мужчина и женщина. Она занималась тобой, стирала-убирала, а его послала в магазин за продуктами и цветами. Может такое быть?
— В принципе может быть все… Но кто эти мужчина и женщина?
— Какие-нибудь твои друзья.
— Но как они сюда попали?
— Ты же сама их и впустила, только не помнишь этого.
— Амнезия, что ли? — фыркнула я.
— Никакая не амнезия, просто ты была с очень высокой температурой и совершенно ничего не помнишь. Ты открыла дверь, они увидели тебя в таком состоянии и решили помочь.
— Тогда почему они не оставили никаких следов? Могли хотя бы записку написать, мол, мы, такие-то, были тут…
— Может, они заторопились или решили таким странным образом подшутить над тобой. Мало ли что бывает. Возможно, это добрые, но не слишком умные люди.
— Да уж… Сроду не оказывалась в более идиотском положении.
— И у тебя нет даже никаких версий, кто бы это мог быть?
— Ни малейших. Все мои знакомые либо слишком умны, либо слишком бедны для подобных выходок. Сказать по правде, Лиза, мне это совсем не нравится. К тому же теперь еще Татьяна в курсе, а у нее никакие секреты не задерживаются. Так что в результате еще начнут говорить, что это я сама себе все устроила, чтобы напустить таинственности. Что я, наших баб не знаю?
— Ну, это не беда, тут есть простейший выход.
— Какой?
— Татьяна предположила, что это дело рук Кости?
— Ну да.
— Вот и отлично. Скажешь ей, что все выяснилось и это действительно был Костя. По дороге в Америку. Тогда обсуждать это станет неинтересно и вскоре все обо всем забудут.
— Да, это лучший выход… Но я-то не забуду.
— Со временем и ты забудешь. Но не исключено, что скоро это как-то прояснится. Вот тогда и поговорим. А ты успокойся, тебе вредно волноваться, да и не с чего. Ведь ничего плохого не случилось, верно? Любуйся цветами, ешь конфеты и берись за работу. А если тебе захочется поговорить на эту тему, для этого есть я. Я уж никому ничего не разболтаю.
— Лиза, какая ты мудрая! — с облегчением вздохнула я.
— Доживешь до моих лет, тоже помудреешь, — улыбнулась она. — А сейчас я хочу чаю с этими шикарными конфетами. И кстати, что будет с твоим сорокалетием?
— Ничего. Зажму! — ответила я, отправив в рот умопомрачительно вкусную бельгийскую конфету.
Тетушка вопросительно подняла брови, но ничего не сказала, так как тоже была занята конфетой.
— Мне некогда, и к тому же говорят, отмечать сорокалетие — плохая примета.
— Да, я тоже слышала… Маша…
Я точно знала, что последует дальше. И не ошиблась.
— Маша, а от Романа по-прежнему ни слуху ни духу?
Этот вопрос она задает мне вот уже почти десять лет. Я покачала головой. Сама я уже давно пережила эту свою любовную неудачу, а тетушка никак не может смириться.
— Девочка, но ведь это ненормально, что ты одна. В сорок лет нельзя жить без любви, без мужчины, наконец…
— Может, ты мне еще скажешь, где его взять?
— Но мужчин кругом уйма, а с твоей внешностью…
— Но мне не нужен первый попавшийся, да и вообще… Никто мне не нужен. Три мужа, и все козлы…
— А Роман?
— И Роман твой тоже типичный козел! Ты с этим не согласна?
— Нет! Решительно не согласна. Что касается твоих мужей, тут я не спорю… Но Роман…
Ну вот, завелась. По-моему, она сама немного к нему неравнодушна. Он и вправду был хорош…
— Впрочем, с мужьями все ясно, — пустилась в рассуждения на любимую тему тетушка, — ты никого из них по-настоящему не любила…
— А я, кажется, вообще еще не любила по-настоящему…
— А Романа?
— Да не знаю я, Лиза, ничего не знаю! И сейчас мне совсем не до любви, уж тем более бывшей. И вообще, ну ее, эту любовь, от нее одни неприятности. Мне сейчас надо деньги зарабатывать.
— Боже, что за поколение! — сжала пальцами виски тетушка.
Мы еще долго пили чай с конфетами, и когда наконец Лиза отбыла, я без сил повалилась в постель. Но, вероятно, я слишком много спала в последнее время, и сон не шел. Тетушкины разговоры все-таки взбаламутили меня, и я стала вспоминать свою дурацкую жизнь.
* * *Первый раз я выскочила замуж за Пашку Козелькова, когда мне стукнуло восемнадцать. Все говорили, что мы самая красивая пара в инязе. Он и вправду был хорош. И поначалу мы были влюблены друг в друга как сумасшедшие, но потом я вдруг стала замечать, что он очень подолгу смотрится в зеркало, любуется собой. Совсем как баба. Я никогда в жизни не торчала подолгу у зеркала, и так знала, что красива. А он… И еще он болезненно интересовался тряпками. И был вечно недоволен тем, что я, по его мнению, слишком небрежно одеваюсь. Однажды он сказал, недобро глядя на меня:
— Завтра мы идем на свадьбу, пожалуйста, приведи себя в божеский вид, мне не хотелось бы, чтобы люди сказали, что я женат на лахудре.
— Успокойся, Паша, так никто и никогда не скажет, поскольку с этой минуты ты на мне уже не женат! — И не успел он опомниться, как я собрала свои вещички и вернулась к матери. Она была до смерти рада. Паша ей никогда не нравился.
Наш брак длился всего год. Правда, Паша долго еще таскался за мной, просил прощения, канючил, но ничто уже не могло меня поколебать. Он для меня перестал быть мужчиной. Все кругом считали, что я должна страдать, но я нисколечки не страдала. Наоборот, я с новой силой ощутила радость жизни, которую едва не утратила в этом браке.
После окончания института я почти сразу вляпалась в новый брак. Александр Дмитриевич Козлитин был не чета Козелькову. Старше меня на десять лет, подающий большие надежды доктор технических наук, веселый, жизнерадостный, он умел красиво ухаживать, говорить именно те слова, какие мне хотелось слышать, и я без памяти в него влюбилась. И только Костя сказал мне тогда:
— Сестренка, тебя не настораживает сходство фамилий? Больно уж они однокоренные.
Но в тот момент я была слишком влюблена, а в этом состоянии, как правило, я начисто лишаюсь чувства юмора. И на завуалированное предостережение всегда очень деликатного брата попросту не обратила внимания.
Мама и тетушка тоже не были в восторге от нового жениха, хотя теоретически он должен был им понравиться. Из хорошей семьи, интеллигентный, начитанный, веселый… Я недоумевала, чем он их не устраивает. Но когда через полгода его послали работать по контракту в Западную Германию, мне многое стало ясно. Но, разумеется, не сразу. Поначалу я была на седьмом небе — еще бы, в те годы это было огромной удачей — поехать на несколько лет за границу, а в моем случае особенно: мне предоставлялась идеальная возможность попрактиковаться в живом немецком. Поселились мы в крохотном городке Рейнбах, неподалеку от Бонна. И вот тут началось! Уже через месяц я поняла, что абсолютно не знала собственного мужа. Оказалось, что он не то чтобы жаден, но чудовищно расчетлив. Я должна была экономить каждый пфенниг, что было мне глубоко чуждо.
— Пойми, — говорил он мне, — у нас в жизни может уже не быть такой возможности заработать приличные деньги, а нам еще столько нужно…
Я все терпела, единственное, что позволяла себе — иногда посидеть в кафе, да и то не в Рейнбахе, а в Бонне, куда время от времени моталась на распродажу в одном из универсальных магазинов. Я не съездила за год никуда, кроме Кельна. И однажды я взмолилась:
— Саша, давай на выходные съездим хотя бы в Мюнхен, я так давно мечтаю туда попасть, или, еще лучше, в Любек!
Он посмотрел на меня как на полоумную, укоризненно покачал головой и спросил:
— А ты представляешь себе, сколько это будет стоить?
— Сашенька, ну пожалуйста, я очень тебя прошу!
— Машка, кончай бодягу! — ответил мне доктор наук, рафинированный интеллигент.
Я заткнулась, но затаила зло. И когда неделю спустя в боннском уличном кафе под цветущими розовыми каштанами ко мне приклеился Райнер, симпатичный веселый немец, который давно не сводил с меня глаз, я не стала кочевряжиться, а с удовольствием приняла приглашение поужинать и потанцевать нынче вечером. Поскольку Козлитин обычно возвращался довольно поздно, я могла спокойно уйти из дому, что я и сделала, наведя немыслимую красоту и оставив мужу записку следующего содержания: «Умираю с тоски. Решила развлечься сама. Материального урона ты не понесешь. Целую. Маша».
Райнер ждал меня на станции с машиной. Мы весело болтали всю дорогу, потом ужинали в уютном маленьком ресторане. Он ухаживал за мной по всем правилам, а я все время думала, интересно, как Козлитин отнесется к фразе о материальном уроне? Мне казалось, что я невероятно остроумна. Райнер в этот вечер ничего себе не позволил, был галантен и безупречен. Зато мой супруг встретил меня увесистой затрещиной и потоком самой отборной ругани, произносимой, впрочем, почти шепотом — чтобы соседи не услышали. От этого все казалось каким-то ненастоящим, глупой и некрасивой игрой. Однако утром я обнаружила, что щека здорово вспухла, и этого я уже не смогла перенести. Я позвонила маме и попросила прислать мне срочную телеграмму с просьбой приехать в Москву. Телеграмма пришла. Козлитин не стал возражать против моего отъезда.
Так, закончился мой второй брак. И я приняла непоколебимое решение больше не выходить замуж. Очевидно, я не создана для семейной жизни, тем более выяснилось, что у меня не может быть детей. А раз так, то зачем? Можно прекрасно жить и не связывая себя брачными узами.
Но прошло несколько лет, — и я познакомилась с человеком, который показался мне надеждой и опорой. Правда, меня немного смутила его фамилия — Козлов, но желание к кому-то прислониться — в стране уже «бушевали ветры перестройки» — оказалось сильнее, и я вышла замуж. И снова ошиблась. Козлов был человеком жестким, умел зарабатывать деньги, по мере возможности стараясь избегать криминала. И еще увлекался политикой, входил в Межрегиональную группу, а на меня почти перестал обращать внимание. Вся его любовь ограничивалась деньгами. Теперь я иногда думаю, что это было не так уж плохо, но тогда я ужасно огорчалась. Посудите сами, каково молодой влюбленной женщине смириться с тем, что супруг в постели обсуждает с нею политическую ситуацию в стране, не замечая восхитительной ночной рубашки или полного отсутствия таковой? Я обижалась, злилась, потом пыталась проявить понимание, вникнуть в его дела, но ничего не помогало. Наша близость случалась не чаще раза в месяц, да и то наспех, невнятно, и не приносила никакого удовлетворения, даже морального. Я не выдержала, высказала ему все, что думаю, и ушла. Он страшно расстроился, пытался меня вернуть, а потом вдруг выяснилось, что ему все-таки не удалось избежать криминала, его прижали, и он был вынужден срочно смотаться за границу. Слава богу, мы до этого успели развестись.
Я погоревала, но недолго; надо было думать о куске хлеба, а переводы, которыми я раньше неплохо зарабатывала, стали приносить все меньше и меньше, хотя работала я все больше и больше. Пришлось еще давать уроки немецкого, но как ни трудно мне было, думать о новом замужестве не хотелось. Конечно, случались какие-то романы, вполне мимолетные. В то время всем было не до любви, и мужчинам и женщинам… Когда меня спрашивали, почему такая красивая женщина живет одна, я отвечала: «С меня хватит, я трижды была замужем, и все мои мужья были козлы».
А потом вдруг я влюбилась, до сумасшествия, до отчаяния. Он был известным, даже знаменитым пианистом, невероятной романтической красоты, умным, ироничным, — словом, я видела в нем одни только достоинства. Еще бы: высокий, стройный, с густой гривой седых волос, жгучими черными глазами, великолепный музыкант, интеллектуал, умница. Женщины из-за него сходили с ума. Но… он был алкоголиком. Настоящим, запойным. Когда мы встретились, он не пил уже полтора года, был в прекрасной форме. И очень много гастролировал, из-за чего мы виделись нечасто, но тем упоительнее были эти встречи. А потом он сорвался, запил… И куда что девалось? Он превратился в обычного подзаборника. Я искала и находила его в каких-то жутких компаниях, пыталась лечить, но результатом было лишь то, что он начал пить один, дома, и это было страшнее всего. Мое сердце разрывалось от жалости, и вместе со мной страдала тетушка Лиза, которой я только и могла излить душу, ибо мама и подруги все как одна уговаривали меня бросить Романа и твердили, что его запои не должны быть для меня неожиданностью, что о них давным-давно знает вся Москва, и вообще, у него есть законная жена, она не дает ему развода, вот пусть с ним и возится. Но я была не в состоянии так легко отказаться от своей великой любви. Мне чудилось, что только я смогу его спасти, что я отчасти виновата в его срыве — словом, воображала себя новой декабристкой и готова была на любые подвиги. И я их совершала. Я отыскивала каких-то лекарей-знахарей, петом знаменитых профессоров. Некоторым из них удавалось приводить его в чувство на неделю или даже месяц, а потом все начиналось сначала.
Но вдруг ему стало лучше, начался долгий просвет, он вновь целыми днями сидел за роялем, словно черпая в нем новые силы, а я по мере возможности улаживала его дела, здорово пошатнувшиеся из-за долгого пьянства — короче, трудилась, что называется, в поте лица и даже, встав на уши, поехала с ним на гастроли по странам Бенилюкса и Германии. Не могу передать, какой гордой и счастливой я себя чувствовала, сидя в зрительном зале, когда публика награждала его овациями. Он опять играл изумительно, особенно Шопена, Листа, Дебюсси. Я снова ощущала острую влюбленность в этого ослепительного мужчину и музыканта, напрочь забывая о том, каким он бывал во время запоев.
Он был мне благодарен или делал вид, что благодарен, и, безусловно, нуждался во мне. Но любил ли он меня? Не уверена, что он вообще был способен на настоящую любовь в моем понимании этого слова. Слишком много душевных сил уходило у него на борьбу со своим недугом и на любовь к музыке. Но я готова была смириться со своим третьим местом в его жизни. Однако не ниже! Четвертое меня уже не устраивало, и потому, когда мне его предложили, я категорически отказалась.
Дело было так: мы уже неделю жили в Вене. Он давал там концерты, а потом еще должен был провести мастер-класс, после чего мы собирались две недели отдохнуть в чудесной горной деревушке, где был крошечный уютный отель с прекрасным старым «Бехштейном». То есть перспективы были самые радужные. И вдруг меня вызвали в Москву. Тяжело заболела моя мама. Я застала ее в больнице, задыхающуюся, с посиневшими губами, и она умерла у меня на руках пятидесяти семи лет от роду. Меня душило отчаяние и чувство вины. Мне казалось, если бы я была в Москве, с нею, может, я сумела бы ее выходить, хотя врачи сказали, что сердце ее было безнадежно изношено и вообще непонятно, как она жила с таким сердцем.
Тетушка Лиза уже через несколько дней после похорон стала настаивать, чтобы я вернулась к Роману.
— Пойми, — говорила она, — маму уже не вернуть. А он там один. Он нездоровый человек, и к тому же артист, у него куча поклонниц, и уж кто-нибудь из них непременно попытается занять твое место, тем более что ты-то ему не жена.