– Нет уж! Нечего за эстонских коммунистов прятаться! Давай-ка сам на трибуну, Егор Дмитриевич! Слово предоставляется товарищу Лузгачеву! – объявил он.
Лузгачев привычно взгромоздился на трибуну и достал из кармана заготовленную речь. Он начал с неожиданного обращения непосредственно к Беляеву:
– Послушай, Борис! Кто дал тебе право пачкать своими грязными словами партию? Ну ладно – вчера ты меня обвинил в догматизме! Сегодня – товарища Горбачева обвинил в стяжательстве… Но партию-то… Как ты только решился на такое? Ведь она тебе все дала – должность, высокую зарплату, машину персональную… Ты уже лет пятнадцать как живешь только за счет партии. Хочешь, скажу пленуму, какая у тебя зарплата? Хочешь?
– Говорите уж, раз начали! – послышалось из зала.
– …Полторы тысячи рублей у него зарплата плюс шесть окладов к отпуску…
В зале зашумели.
– Все продукты по госцене, а кое-что и бесплатно! – напористо продолжал Лузгачев, подбадриваемый нарастающим возмущением участников пленума. – Костюмы он себе и жене шьет в нашем ателье с пятидесятипроцентной скидкой. «Волгу» недавно получил без очереди! Сыну – «Жигули» «семерку» приобрел. И это все тебе дала партия, Борис! А ты ее… Лучше бы ты, Борис… застрелился, что ли! Как белый офицер… – Лузгачев смутился и поправился: – Я имел в виду, что белые офицеры стрелялись, когда понимали, что терпят поражение. А ты, Борис, сегодня проиграл начисто!
– Надо будет – и застрелюсь! – неожиданно выкрикнул из президиума Беляев. – А «Жигули» – так это же ты мне свои, Егор Дмитриевич, уступил. Сказал, что у тебя уже есть!
– Позор!!! – неслось из зала.
Лузгачев же расценил все эти выкрики как поддержку своего выступления и гордо завершил его:
– Действительно позор, товарищи! Позор, что партия столько лет таскала на своей могучей шее этого дармоеда, который изменил ей как последняя… – Лузгачев присмотрелся к своим записям и не решился прочитать написанное. – Как последняя… потаскуха, – наконец нашелся он. – Все, товарищи! – рубанул он рукой по трибуне и, не глядя в текст, завершил: – Изгоним эту Марию Мандалину из партии.
– Какую Марию? – не расслышал Горбачев.
– Мандалину! – не моргнув глазом повторил Лузгачев. – Ту, про которую Христос сказал… ну там что-то про то, что ее надо пожалеть. Но нашу, внутрипартийную Мандалину, жалеть нельзя. Жалеть надо партию! Все, товарищи!
В зале кто-то зааплодировал, а кто-то свистнул в два пальца. Лузгачев к этому моменту уже отошел от трибуны, но, услышав свист, вернулся назад и погрозил пальцем в зал:
– Я знаю этого свистуна! Я узнал тебя, сбитый летчик! Зайдешь после пленума ко мне. Думаешь, получил Звезду Героя и теперь тебе все позволено? Завтра же вернем тебя назад в твою часть! Жалко, что тебя в тот раз моджахеды не придушили. Не свистел бы сейчас…
– Садись, Егор! – грозно прикрикнул Горбачев.
Лузгачев еще раз погрозил кому-то пальцем и гордо занял свое место.
Горбачев тут же наклонился к нему, и первые ряды отчетливо услышали, как он спросил:
– Эстонца тренировали?
Лузгачев утвердительно кивнул.
– Ну смотрите мне!..Слово предоставляется товарищу Рейльяну, члену ЦК компартии Эстонии, учителю средней школы номер три города Тарту. Только прежде чем он выступит, я скажу так, товарищи: выступление Беляева, которое мы с вами слышали, – это выступление врага! Беляева надо не только из партии гнать! Его надо к суду привлечь за антисоветскую агитацию! По пятьдесят восьмой статье! Или какая она у нас теперь… Вот возьмите академика Сахарова. Ну, он же не говорит так, как Беляев. Он же за перестройку, за ускорение. А этот – просто бандит какой-то! Мы ему это все припомним по-настоящему! По-пролетарски! Так сказать, ребром припомним!
Горбачев помолчал, успокаивая себя, и наконец повторил:
– Пожалуйста, товарищ Рейльян!
Арнольд Янович Рейльян медленно шел через весь зал к трибуне, опираясь на трость, рукоятка которой была выполнена в виде головы леопарда. Эстонец был одет в черный костюм, который сидел на его грузной фигуре с каким-то особым лоском, причем вместо галстука ворот рубашки украшала бабочка. Густые седые волосы лежали на крупной голове плотными волнами, которые плавно покачивались в такт шагам.
Он молча постоял несколько минут на трибуне, дожидаясь полной тишины в зале, а когда тишина установилась, начал свою речь неожиданным вопросом:
– А что, товарищи, есть в этом зале люди, которые не согласны с тем, что сказал пленуму товарищ Беляев? Кроме товарищей Горбачева и Лузгачева, конечно! Есть?
– Есть! – раздались нестройные выкрики. – Конечно!
– Я тоже так думаю! Конечно же, есть! И таких пока большинство. Только еще год назад – выступи так Беляев или кто-то другой – против были бы все до единого. А сейчас, как я вижу, многие с Беляевым согласны. Кто открыто, а кто тайно. Мы изменились, друзья! И, кажется, навсегда! Я здесь представляю не только компартию Эстонии, но и созданный недавно Народный фронт, который объединяет большинство граждан нашей республики. Я от имени нашей делегации и по поручению руководства Народного фронта должен сделать заявление: мы, вся партия, коллективно выходим из КПСС, а Народный фронт начинает процесс по выходу Эстонии из состава Союза ССР.
– Ты что несешь, старый пень? – неожиданно заорал из президиума Гавриил Христофорович Дьяков. – Ты же вчера обещал только про Беляева говорить! Покритиковать, но поддержать!
В зале стало так шумно, что Горбачев был вынужден несколько раз призвать к тишине, а потом обратился к замолчавшему Рейльяну:
– Вы что, товарищ, с ума, что ли, сошли?! Я вам покажу независимость! Я вам покажу – из КПСС! Завтра же введем в Таллин войска! Где председатель КГБ? Ну-ка арестуйте этого провокатора!
В президиуме произошло какое-то шевеление, и из него стал выбираться маленький лысый человек, в котором все узнали председателя КГБ Николая Крюкова. Он двинулся в сторону трибуны, и зал мгновенно притих, с замиранием наблюдая, как Крюков будет арестовывать старого эстонца.
Навстречу Крюкову, с противоположной стороны президиума, решительно шагнул широкоплечий Беляев, который, после своего выступления, предназначенного, конечно же, не для пленума, а для митинга, успел хватануть хорошую порцию коньяку из припрятанной фляжки и теперь впадал в привычную алкогольную экзальтацию. Коньяк бодрил и способствовал росту отваги, перерастающей в готовность помахать кулаками прямо в зале.
– А ну не трожь эстонского ветерана! – заорал Беляев и, схватив Крюкова за ворот пиджака, стал оттаскивать от трибуны.
В этот момент в зале неожиданно погас свет и раздался голос Евгения Скорочкина, который говорил в микрофон откуда-то из-за кулис:
– Всем оставаться на своих местах! В стране вводится чрезвычайное положение. Создан коллективный орган временного управления: Государственный комитет по чрезвычайному положению – ГКЧП. Председателем ГКЧП является главный балетмейстер Большого театра. Кодовое название операции – «Лебединое озеро». Все члены Политбюро и все участники пленума объявляются временно задержанными. Держите Горбачева! – возвысил голос Скорочкин. – Уйдет! Вон он крадется вдоль кулис!
В зале заморгали многочисленные фонарики и прожектора, забегали вооруженные люди. Вскоре раздался торжествующий крик: «Попался, генсек хренов! У нас он, Евгений Иванович! Не уйдет теперь!»
– А что делать с Беляевым и эстонцем этим? – Это уже другой голос вопрошал из темноты.
– Арестовать всех, я сказал! – зычно командовал Скорочкин. – Всех на нары! И эстонца в первую очередь! Будет знать, как нарушать договоренности…
– Евгений Иванович! А нету их обоих! Ни Беляева, ни эстонца.
– Свет!!! – заорал Скорочкин.
Дали свет, который высветил следующую картину: в одном конце огромного зала с поднятыми руками, лицом к стене стояли делегаты, которых охраняли многочисленные автоматчики. Отдельно в углу охраняли сидящего в кресле Горбачева, который все время повторял:
– А это мы еще посмотрим, чья возьмет! ГКЧП – это незаконно. Я сегодня же улетаю в Форос и оттуда возьму на себя управление страной. Давайте-ка отпускайте меня! Я к вечеру должен быть в Форосе. Вы меня не имеете права держать в Москве!
– Да заткнись ты! – огрызнулся Скорочкин. – Отправим мы тебя в Форос. У самих это в планах… Ты пока пофорось там, в Крыму, с недельку, а мы тут порядок наведем. Вот только Бориса отыщем!.. Эй! Срочно ищите Беляева! Я знаю, где он. Он там же, где мы его утром нашли. Там у них еще дня на два запасы алкоголя. Туда давайте! И сделайте так, чтобы он хотя бы сутки не пил. Ему же надо страной руководить. А этих – этих всех в Лефортово. Напоить, накормить и брать с каждого присягу на верность новому генсеку, которого, будем считать, нынешний пленум выбрал – Беляева то есть. Кстати, кто отвечает за прессу? Готовьте отчет о пленуме, выступления там всякие, кто внес предложение, как голосовали. И чтобы все правдоподобно, как всегда… – Скорочкин по-хозяйски огляделся. – А с этими, с участниками пленума, поступим так: кто подпишется – тому сразу должность определяйте, и на волю, прямо на работу. Да, и вот еще что: вот тот мордастенький уже расписался и присягнул. Фамилия у него такая – он всегда впереди. Айдар! Так вот: раз первым присягнул, пусть пока премьером побудет. Ну, пару месяцев. А там посмотрим. К тому времени Борис уж точно протрезвеет… Тогда другого премьера найдем, и хорошо бы с основательной фамилией, такой, знаете ли, запоминающейся – типа Белоконев или, к примеру, Чернобровин. Поняли? Думайте давайте! И генсека ищите! Чтобы через час сидел на Старой площади и рулил страной!
Бонн, …1986 года. История архива Шевалье
…Перед Калениным во всей своей красе предстал профессор Адольф Якобсен. Был он в белоснежном костюме и в башмаках цвета молочной пенки, которые своей легкой матовой желтизной должны были подчеркивать бескомпромиссную белизну костюма. Распахнутый ворот нежно-розовой рубашки с длиннющими языками модного воротничка заполнял шейный платок кумачового цвета, завязанный узлом так, что в его центре располагалась золотая звезда, обрамленная серпом и молотом. Якобсен смешно тянул шею из кумачовой пены платка и неистово, с каким-то настойчивым садизмом, каждые две секунды наотмашь хлопал себя ладонью по лысине. Этим он демонстрировал крайнюю степень возбуждения и восторга. Было совершенно очевидно, что он искренне удивлен неожиданной встречей с Калениным.
Не меньше был удивлен и сам Каленин. Он сохранил о профессоре очень противоречивое мнение и помнил, что от взбалмошного немца можно ожидать всего, чего угодно. Его мучил вопрос: как профессор оказался в его жилище? Для чего? Да еще столь точно угадав время своего появления – ровно тогда, когда надо было вытащить Каленина из заточения… Поэтому, внутренне ликуя от нежданно полученной свободы, Беркас виду не подал и даже, напротив, соорудил на лице гримасу нескрываемой подозрительности.
Немец же выделывал вокруг него замысловатые телодвижения, норовя по привычке схватить за щеку или, того хуже, облизать своими обширными и вечно влажными губами. Не добравшись до лица, он схватил его за плечи и развернул к себе, так что полоса света упала Каленину точно на поврежденную щеку. Профессор по-детски ойкнул и испуганно отдернул руки, так как наконец-то разглядел на месте каленинского правого глаза огромную фиолетово-красную опухоль.
– Что это? Как это случилось? Тебя ударили? Кто, Беркас? Неужели эта мерзкая тварь? Это она закрыла тебя здесь? И избила? Вот змея! А зачем? Что ты натворил? – Профессор выстреливал вопросы как из пулемета, абсолютно не настаивая на ответах. – Давно тут?
– Минут десять… – успел вставить Беркас.
А профессор продолжил стрельбу, будто беседуя сам с собой:
– У меня давно есть ключи… Герман дал их мне за неделю до смерти… Я уже приходил сюда на днях…
– Да?
– Так зачем она вас закрыла?…
– Зачем вы приходили?…
– Как – зачем?… – Якобсен неопределенно хмыкнул. – По просьбе доктора Шевалье.
– Он позвонил вам с того света? Или, может быть, написал письмо?
Якобсен намек на письмо не понял и уточнил:
– Он просил, если что, помогать Констанции… Вот я и решил посмотреть, как тут дела, все ли в порядке. Ну… то есть… нет ли каких-нибудь проблем у вдовы…
– Значит, так, господин Якобсен, – раздраженно прервал профессора Каленин. – Мне надоело, что меня все пытаются держать за дурака! Либо скажите все как есть, либо давайте прекратим эту бессмысленную беседу. Я собираю чемодан и ухожу… Вы, если хотите, можете остаться. Фрау Шевалье отбыла в неизвестном направлении вместе с тем субъектом, с которым мы были у вас в гостях, с мистером Беккером, если помните. Но уверяю вас, она скоро вернется. И тогда вы сможете объяснить ей цель вашего визита. Может быть, она даже придет в умиление от предсмертной просьбы мужа присматривать за ней… Хотя не думаю…
– Ну ладно, ладно, – перебил его Якобсен. – Не сердись. Я скажу тебе правду! Я ищу кое-какие бумаги, которые оставил Герман…
– Если вы ищете так называемый архив Шевалье, то вынужден вас сильно огорчить…
– Ты знаешь про архив?! – Профессор буквально подпрыгнул на месте, что при его долговязости было вовсе не безопасно, учитывая низкие потолки полуподвала. – Где он? Ты его видел?
– Видел! Правда, мельком. Я толком не понял, что это за бумаги. Ну рисунки… И что? Тем обиднее, что именно из-за них эта ведьма заперла меня в подвале…
– Она заперла тебя из-за рисунков Германа? – искренне удивился профессор.
– Представьте себе, из-за них! – огрызнулся Каленин. – Она решила надежно спрятать бумаги до того, как я позвоню в посольство и расскажу про этот чертов архив.
– А глаз? Они тебя били?
– Не успели. Это случилось до того…
Каленин коротко рассказал про ночное нападение и закончил решительным выводом:
– Вокруг все взбесились из-за этого архива. Расскажите мне, в конце концов, что это за рисунки такие и почему их все ищут… Только давайте уйдем отсюда…
– Поехали! – согласился Якобсен. – Тут недалеко есть замечательная пивная под названием «Der Zwibel»[15]. Отличное место! Лучшее пиво в Бонне! Хозяин – мой студент. Я имею там сумасшедшую скидку… Поболтаем и вмажем! – Последнюю фразу Якобсен произнес по-русски и, шумно вздохнув, неожиданно запел, причем фальшиво и противно: – «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!»
…В пивной было не протолкнуться. В зале плотными группами стояли в основном мужчины, хотя в некоторых компаниях встречались и дамы. В этой густой человеческой массе стремительно и в то же время величаво плавали дородные официантки в баварских национальных костюмах. Были они все, как на подбор, в той выдающейся телесной кондиции, которая при внушительности массы исключает всякий намек на рыхлость и впечатляет здоровой упругостью.
Жарко дыша и элегантно прокладывая плотным бедром дорогу к очередному клиенту, барышни умудрялись нести перед собой до десяти полуторалитровых кружек с пивом, прижимая их к себе так, чтобы приподнять полуобнаженный бюст на рискованную высоту. Казалось, еще миллиметр, и пространства, оберегающего могучие округлости, не хватит и оно с треском разлетится, к всеобщему удовлетворению. Но ничего подобного, разумеется, не происходило…
Публика воспринимала официанток как неотъемлемую часть процесса поглощения пива. С ними перебрасывались шутками, успевали поинтересоваться всевозможными подробностями личной жизни, а иногда находился ловелас, который фривольно чмокал красавиц в тугую щеку или даже ловчился приложиться губами в область шеи, поближе к заветным округлостям.
Те достойно принимали ухаживания или, если того требовала ситуация, находили возможность тактично увернуться от назойливого клиента. При этом они продолжали безукоризненно выполнять свою нелегкую работу: без всякой записи запоминали заказ каждого клиента, отмечая количество выпитого им пива стремительным карандашным штрихом на картонной подложке под кружкой, которая обменивалась на полную ровно в ту секунду, когда янтарная полоска пива окончательно исчезала под осевшей на дно пеной…
Именно одну из таких див, тащивших гору пустых кружек, и ухватил за локоть Якобсен. Он развернул ее к себе и, обхватив своими длиннющими руками, сумел дотянуться влажными губами до лица.
– Привет, Грета! – неистово орал профессор, стараясь перекрыть мощный гул переполненного зала. – Нам надо поговорить!
– Со мной? – игриво улыбнулась официантка, но при этом выставила гору кружек так, чтобы не позволить профессору еще раз облизать лицо.
– С ним! – кивнул Якобсен на Каленина. – Мы сядем там… – Профессор показал куда-то наверх. – И принеси нам водки.
…В маленькой уютной комнатке оказалось на удивление тихо. Единственное, что мешало и создавало дискомфорт, так это стойкий запах табачного дыма, который проникал, казалось, через пол и туманил свет ламп, и без того не очень ярких.
– Это все Вилли, – начал свой рассказ Якобсен. – Брат Германа. Во время войны он был заместителем начальника Бухенвальда – это концлагерь.
– Слышал! – мрачно отреагировал Беркас.
– Всю эту историю с использованием Германа в качестве пластического хирурга придумал он. Сначала речь шла только о нем самом. Вилли, конечно, понимал, что брат ему не откажет, так как, попадись он к русским, те, в приступе благородной ярости, шлепнули бы его на месте без всяких колебаний. Но потом Вилли, видимо, поразмышлял и придумал чудовищную по своим последствиям аферу: он создал целый синдикат желающих поменять свою внешность. И в партнеры взял своего приятеля Бруно Мессера, который имел за спиной много неприятных историй с евреями на территории Польши и Западной Украины.
– Мессера? – механически переспросил Каленин.
– Ну да! Вы, конечно же, слышали об этой бестии. Тогда его звали именно Бруно Мессер. Полагаю, теперь у него другое имя… Они пообещали Герману хорошо заплатить, намекнув, что имеют доступ к так называемой «кассе Бормана»[16].
– Деньги партии?
– Именно! Те самые, что не найдены до сих пор! К тому же они брали деньги со всех участников этого страшного проекта. Каждый отдавал кучу золота, драгоценностей – короче говоря, все то, что было награблено этими людьми. Я даже говорить не берусь о происхождении всего этого… этих колец, камней, золотых слитков. Герман рассказывал, что видел полный чемодан этого… горя людского. Он говорил, что его тошнило от трупного запаха… Даже кожа этих ублюдков, которую он резал и штопал, пахла смертью…