Митяй остался один. Спать не хотелось. Подкинул дров в печку, заменил затухающую лучину. В землянке кто-то заботливо разложил всю его одежду и снаряжение, повесил на стену новый арбалет и колчан со стрелами. Пошарив на полке над нарами, обнаружил там трофейный «Викторинокс».
От нечего делать взял берестяную книгу, забытую Прохором на столе. Прочитал странный заголовок: «Кама-сутра. Трактат о любви». Поудивлявшись похабным рисункам на первой странице, открыл на закладке:
«…Знатоки учения говорят, что существует четыре вида любви: от привычки, от воображения, а так же от веры и чувственных наслаждений. Та любовь, что связана с чувственным восприятием, — очевидна и утверждена в мире, ибо несёт превосходные моды: остальные же виды подчинены ей.
При первом наслаждении мужчина стремителен и быстр во времени, при последующих — наоборот. У женщин же это наоборот — пока не истощится семя. И истощение семени у мужчин наступает раньше истощения семени у женщин.
Женщина удовлетворяет желание не так как мужчина. Благодаря мужчине зуд её облегчается непрерывно. И в этом чувстве рассудок её удовлетворен….»[18] Покрутил головой Митяй. Ну и книженции читает Прохор! Ай да старый чёрт! Видать не брехали люди, когда говорили, что частенько то вдовы, то пленные бабы поутру со склада крадучись выходят…
Уже поздно вечером Прохор, вместе с клубами морозного воздуха, ввалился в землянку.
— Митяйко! — закричал он с порога: — Всё спишь? Глянь-ко, чо я принёс!
Стремительно подкатив к нарам, он сунул ему под нос что-то зажатое в огромном кулаке.
Ничего не понимая спросонья, Митяй взял небольшой мешочек из крысиной замши.
Развязав шнурок, вытряхнул на ладонь блестящие наручные часы. По циферблату резво скакала секундная стрелка. Повернув их к свету, с трудом разобрал надпись, написанную крохотными буковками: «Командирские».
Недоумённо посмотрел на Прохора:
— Это ещё зачем? Такая роскошь только атаману впору.
— Точно, угадал! Часики эти ты вместе с другими трофеями атаману оттащишь. Он у нас на подарочки падкий. Глядишь и помилует тебя. Терять-то нечего…
— Да как же нечего терять? Да за такие часы целый мешок грибного зелья дадут! А вы, дядько, их за просто так отдаёте. Негоже так…
— Да ладно ты, Митяй! Дают — бери, бьют — беги! Если жив останешься, как-нибудь потом со мной рассчитаешься. — Прохор, давая понять, что разговор окончен, отъехал к печке и загремел посудой:
— Вот я парочку крысок ещё притащил из своего питомника. Счас мы с тобою ужинать будем. Жарёху сделаем, да супец из потрошков заварганим. У меня чуток грибовочки припасен. Отметить надо твоё выздоровленье-то…
* * *Когда рассвет забрезжил в крохотном оконце, затянутом мутной пластиковой плёнкой, Митяй был уже на ногах. Помолившись, надел на счастье под низ кальсоны, подаренные Прохором. Сложив в мешок подарки, предназначенные атаману, с тяжёлой душой вышел на улицу.
Морозный воздух, после спёртого земляночного духа, шибанул в голову не хуже вчерашней грибной настойки. Багровое солнце сквозь утренний туман выползало из-за зубцов частокола. «Эх, доживу ли сегодня до заката…» — некстати подумалось Митяю: «Тьфу, тьфу, тьфу!» — суеверно сплюнул он, гоня дурные мысли.
Узкой тропинкой, протоптанной среди высоких, в рост человека сугробов, прошёл к командирской землянке в центре станицы. Постоял у двери, собираясь с духом и, постучав, решительно толкнул дверь.
Жил атаман в своей землянке роскошно. На стене висело большое красное полотнище с вышитым на нем профилем бородатого Бога и надписью: «Будь готов!». Чуть пониже висел длинный искривленный нож — символ атаманской власти. Просторное и высокое помещение, где можно было стоять в полный рост, вместо лучины освещало целых три жировых лампы. «Людям жрать нечего, а он жир зазря на свет переводит…» — подумалось Митяю.
Отсалютовав, он неловко потоптался у порога:
— Здрасьте вам! Вызывали, дядько Остап?
Атаман, не глядя на вошедшего, продолжал со смаком хлебать берёзовую кашу.[19]
Не спеша, Остап опорожнил всю миску, облизал ложку, сыто отрыгнул и только тогда взглянул на вошедшего:
— Давно я тебя, Димитрий, поджидаю. Поди догадываешься, зачем?
— Догадываюсь, догадываюсь дядько Остап! А я вот, лично для вас, подарки из вылазки принёс, — метнулся Митяй за дверь, где оставил объемистый мешок:
— Вот арбалет трофейный со стрелами, вот ножичек «Викс» швейцарский, а вот ещё часы… командирские… как спецом для вас, дядько…
Нахмурился Остап, сумрачно глядя на подношения. У Митяя захолонуло сердце. Вся его жизнь и судьба решались в этот момент. Томительная тишина повисла в землянке. Даже грудной младенец, жалобно всхлипывающий в закутке на дальних нарах, затих.
Неспешно потянулась мохнатая лапища атамана к часам. Повертел он их перед глазами и швырнул на стол. Небрежно отодвинул сверкающий красной пластмассой и полированным металлом нож. На чудо-арбалет даже не взглянул.
«Вот и всё» — подумалось Митяю: «К вечеру, наверное, на корм пустят меня…»
— Ладно, Димитрий, — наконец нарушил молчание Остап, — хоть и сильно ты виноват пред станичным обчеством в том, что бабу, тобой пленённую, трахнул, однако прощаю тебя. Забирай её и живи пока с ней! Вот только паёк ты будешь получать на себя одного. Да не как на взрослого мужика, а как на малолетку — потому как испытание не прошёл. Всё! Ступай прочь!
Весь в поту выскочил Митяй из командирской землянки. Сняв шапку, подставил голову морозному ветру, в момент покрывшему волосы бархатистым инеем. Разговор с Остапом привёл в недоумение. Атаман сказал, чтобы Маша с ним жила — тогда получается, что вроде как мужем и женой они станут! Может даже и дети у них пойдут…. А испытание-то он, получается, не прошёл…. Снова на правах ребёнка в станице будет. Да ещё с девкой на руках! Да ещё новое испытание впереди!
Наверняка коварный атаман его вскорости назначит.
Пожалуй, лучше бы уж к смерти приговорил его Остап! На двоих крошечной порции провизии, полагающейся малолетке, никак не хватит. Через пару месяцев загнутся они от голодной смерти вместе с девкой, если только Митяй ещё раньше в вылазке не погибнет…
При мыслях о Марии что-то тёплое всколыхнулось в душе. И тут же стало неловко от того, что он думает о ней как о родном и близком человеке. Встреча с девкой отчего-то страшила. Неизвестно ведь как она посмотрит она на него после всего того, что между ними случилось.
* * *Заплетающимися ногами шёл Митяй по плохо расчищенной, пустынной станичной улице.
Сугробы почти полностью укрывали крыши землянок. Вход в них можно угадать только по натоптанным тропинкам, снег вокруг которых был обильно окрашен в различные оттенки жёлтого цвета — не считали нужным станичники отходить далеко от жилья по малой нужде. В зимнюю стужу атаманским указом разрешалось не бегать в отхожие места — всё равно весеннее половодье и летние дожди всё вычистят.
Когда Митяй вернулся в свою землянку, Прохора там уже не было. На столе парила ароматным запахом разогретая вчерашняя похлёбка. Схватился он было за ложку, но огнём ожгла мысль — ему же ещё Машу надо приводить в дом! А она, поди, всё это время, пока он больным валялся, голодом сидела. Чужую бабу никто кормить не будет! Надо ей еды оставить.
Сглотнув слюну, схватился за веник из еловых лап и бросился подметать земляной пол. Заодно смахнул морозную изморозь из дальних от печки углов. Поправил свою постель и застелил пустующие нары старой вытертой медвежьей шкурой. Критическим взглядом окинул землянку. Да уж, не дворец…. Крысятники в своих каменных домах живут, конечно, просторнее. Только знающие люди говорят, что они там от холода загибаются — дров-то у них постоянно не хватает. А у него в землянке хоть и тесно, и полоток низкий, а зато тепло. Бревенчатые стены всего на два венца наверх выходят. Землица-то хорошо греет. Главное надо протапливать регулярно, чтобы сырость не скапливалась. Ничего, авось понравится крысятнице жить в казачьей станице! Не первая она плененная баба и не последняя…
Вот вроде бы и привёл в порядок своё жильё. Можно девку сюда приводить. Самому идти за ней нельзя — обычаи не позволяет, потому как стрёмно для настоящего казака за бабой бегать. Прошлось крикнуть соседского мальчишку чтобы бежал до землянки, где пленное бабьё жило и звал сюда его пленницу им приведённую.
По правде сказать, взволновался Митяй. Отчего — не понятно! Подумаешь, пленная баба! В его власти казнить её через три месяца, когда бабки-повитухи определят что не обрюхатилась она. Чего тут переживать?
Успокаивая себя подобным образом, он вслушивался в звуки снаружи. Вот раздались на улице невнятные голоса, заскрипел снег под легкими шагами, и в землянку вошла фигура, замотанная в непонятные клочья старых шкур. Пальцы грязных босых ног поджималась от холода. Охнув, Митяй схватил её на руки и, усадив на нары, стал растирать крошечные побелевшие ступни. Через мгновение краска стыда залила лицо Митяя — это хорошо, что никто не видит как он, стоя на коленях, растирает ступни какой-то бабе-крысятнице.! Совсем дошёл…
Спохватившись, кинул ей большой лоскут, сшитый из клочков крысиных шкур, служивших одеялом:
— На вот! Укутайся, согрейся!
Поправив горящую лучину, пристально взглянул в лицо Марии. За эти несколько дней она сильно изменилась. Черные волосы были спутаны и потеряли свой блеск. Лоб закрывала широкая повязка из грязной тряпицы. Сквозь бледную кожу на скулах проступала зловещая синева кровоподтеков. Щёки впали, а глаза приобрели лихорадочный блеск.
— Где ж обутка и одежда-то твоя? — спросил Митяй, не переставая удивляться жалкому виду своей пленницы.
— Отдала всё… на еду сменяла и на мази лекарственные — чуть слышно прошептала Маша.
Мысленно чертыхнулся Митяй, но ничего не сказал. По закону вся одежда на пленнице принадлежала только ему — добытчику. Никто не имел права ни забирать её и не выменивать. Только разве пойдёшь сейчас в женскую землянку разбираться, почему так произошло? С бабьём спорить — себе дороже!
Молча пододвинул девушке ложку и котелок с варевом. Отвернувшись, чтобы не видеть как она ест, стал шурудить в печке кочергой. Глядя на мерцающие рубиновым цветом уголья и сполохи голубоватого пламени над ними, пытался разобраться в своих чувствах. Что-то непонятное творилось в душе. Отчего-то появлялась робость перед пленницей и это раздражало. Баба, она и есть баба, а вот только волнует она его. Неужто влюбился?
Злясь на себя, улёгся на нары и отвернулся к стене. Вскоре звяканье ложки о днище котелка прекратились. Слегка скрипнули доски на соседней постели. Уголёк лучины с шипением упал в воду. В землянке воцарился полумрак. Зимний день угасал и мутное оконце едва светилось в противоположной стене под потолком. Тихо потрескивали дрова в печи, да слегка подвывал ветер в трубе.
Митяю хотелось перелезть на соседние нары и сладко обнять девушку, но он чего-то стеснялся. Наконец решился. Откинув одеяло, нащупал согревшее в тепле землянки тело. Ласковые женские руки потянулись ему навстречу…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Часто и гулко кто-то колотил по сигнальной рельсе. Тяжёлые, звенящие металлом звуки больно отдавались в висках: — «Буммм… Буммм…. Буммм…»
Митяй вскочил, больно ударившись спросонья о потолок головой. Тревожный набат не прекращался. Что это? Неужто боевая тревога? Да такого сроду среди зимы не было!
На пожар не похоже — тогда было бы по три удара с длинным перерывом. Может спьяну кто-то шалит? Не, не может быть…. За такие шуточки головы вмиг можно лишиться. Вправду значит боевая тревога.
В таком случае Устав казачьей службы предписывал всем взрослым мужикам с оружием к командирской землянке бежать, а старикам, бабам и малым детям дома сидеть не высовываясь. Да ещё к обороне своего жилья готовиться на всякий случай.
От досады аж зубами заскрипел Митяйка. Со слов атамана получается, что испытание он так и не прошел. Значит не казак пока… Обидно! В землянке как малолетка сидеть должен! Небось даже безногий Прохор сейчас лихо катит по улице на свой лыжной тележке с арбалетом за плечами. Какой-никакой, а тоже вояка!
А делать-то нечего. Устав службы нарушать никому не позволено. За это вмиг, скорый на расправу атаман «берёзовой кашей» угостит. Только не настоящей кашей, а совсем другой…. Задницу заголят и раком без порток в специальный станок на центральном костровище поставят. На потеху всей станице, вицами берёзовыми, в воде мочёными, хлестать будут, да при этом ещё присказку приговаривать издевательскую: — «Будешь жить по Уставу — завоюешь честь и славу! Будешь жить по Уставу — завоюешь честь и славу…». Стыдоба!
На всякий случай быстро оделся Митяй по-походному, примотал запасной нож к прочному древку на манер копья и сбоку от двери расположился. Что не говори, а боевая тревога — это не шутки. Когда последний раз она объявлялась, он даже и не помнил…
Горящую лучину пришлось затушить — если враги ворвутся в землянку, они ничего не должны увидеть, а он их и в темноте легко сможет на ножи поставить.
— Митя! Что случилось-то? — неожиданно прошептала из сумрака Маша. У Митяя радостно обмерло сердце — первый раз она его назвала по имени, да ещё так нежно, как никто его ещё не называл.
— Не знаю, что случилось. Тревога боевая в станице! Да ты спи, спи. Не страшно это. Обойдётся… — ответил Митяй, сам не веря в свои слова. Происходящее не предвещало ничего хорошего.
Снаружи доносились невнятные крики. Гулко ахнули, один за другим, два ружейных выстрела. Кто-то истошно заорал как от сильной боли. Дела… Если до огнестрела дошло, то значит какая-то серьёзная заварушка случилась. Неожиданно набат стих.
Но отбоя тревоги — ударов с длительными промежутками не было. Криков тоже больше не было слышно.
Медленно тянулось время. Митяй терялся в догадках о том, что же произошло.
Неожиданно заскрипел снег возле землянки под тяжёлыми шагами. Судя по звукам, идущих было несколько человек. Руки крепче сжали копьё и он слегка отклонился назад чтобы удобнее было нанести неожиданный удар.
— Спит наверное парнишка с бабой своей — послышался чей-то голос.
— Да не, он не такой. Сейчас наверное с колотушкой за порогом поджидает.
Шагнёшь, и башку-то зараз проломит!
— Эй, Димитрий! Встречай гостей!
Облегчённо вздохнув, метнулся Митяй к печи и, раздув тлеющие уголья, запалил сразу две лучины.
В землянку ввалилась толпа мужиков. Вместе с ними степенно вошёл атаман Остап собственной персоной. Неспешно прошагав к красному углу, он без приглашения уселся за стол. Все остальные остались топтаться у порога, неловко согнув головы под низким потолком. В землянке в момент стало тесно. От удивления Митяя столбняк хватил. Творилось что-то невероятное. В жизни такого не бывало, чтобы сам атаман к простому казаку в землянку заходил!
Остап, между тем, хмурясь, осматривался кругом. Задержал взгляд на полке с книгами и, заметив забившуюся в углу на нарах Машу, многозначительно хмыкнул. Долго пялился в лицо Митяя и молчал. Все присутствующие тоже почтительно молчали. Сердце ёкнуло в предчувствии чего-то недоброго. Просто так атаманы в гости не заходят, а ничего хорошего в Митяевом положении ждать не приходилось.
— Вот что Димитрий, — наконец-то заговорил Остап: — Девку твою мы забираем.
— К…как так з…забираете? — неожиданно сорвавшимся голосом выдавил из себя Митяй.
— А вот так! На станицу крысятники напали. Отбить-то мы их отбили, только добром они уходить не хотят. Девку твою требуют выдать, да выкуп большой за неё обещают. Дочкой она самого главного крысятного князя оказалась. Потому и забираем штоб обратно отдать.
Митяй растерялся. Он ничего не понимал. Закон запрещал отдавать бабу на сторону, если в ней зреет семя казачье. Да ещё, кроме того, была Маша его собственностью. Он её пленил, в станицу притащил и потому принадлежала она только ему одному.
— Нельзя её отдавать. Не по закону это, — едва слышно выдохнул Митяй: — Семя моё в её чреве. Не отдам…
— Ах ты паскудник! — грохнул кулаком по столу атаман:
— Да кто же тебя малолетку спрашивать-то будет! Смотри-ка на него — бабу он не отдасть! Твоё дело щенячье — сиди да помалкивай, пока тебя самого в расход не пустили. Что я сказал — так тому и быть!
Голова у Митяя пошла кругом. Горячая волна поднялась от сердца и хлестнула в висках. Внутри словно что-то оборвалось. Не помня, себя шагнул он к атаману и, глядя прямо в его заросшую до самых глаз волосатую харю, с ненавистью выкрикнул:
— Хоть вы и глава наша, дядько Остап, а закон нарушать никому не можно! Биться с вами буду в поединке! Мне терять нечего! Сволочь вы, дядько! Сволочь![20]
С этими словами Митяй смачно харкнул в лицо атамана.
Стоящие в землянке казаки ахнули. Такое оскорбление и плевок в лицо могли смыться только кровью в смертельном бою. Слыханное ли дело, чтобы самого атамана вызывали на поединок! Больше всех растерялся сам Остап. Митяев плевок стекал по побагровевшему носу и капал на густую с проседью бороду. Через секунду вскочил он из-за стола, с грохотом опрокинув скамью, и потянулся лапищами к горлу Митяя:
— Да я ж тебя сейчас придушу щенок! Урою!!!
Подскочившие казаки повисли у него на руках:
— Охолони, охолони, Остап! Не бери грех на душу. По правилам всё делать надо. В поединке его прям сейчас и прикончишь!
Заматерившись, стряхнул атаман казаков с себя, утёрся, ни на кого не глядя, ринулся к двери. Не рассчитав, в полумраке гулко хлопнулся лбом о притолоку и, не закрыв дверь, выскочил наружу.
— Зря ты так Митяй! — сказал кто-то из казаков:
— Да разве ж плетью обух перешибёшь? Прав, не прав атаман — а приказы его выполнять надо. Вот сейчас смерть свою из-за бабы и примешь. Эх-ма, дурашка ты, дурашка… Малохольный, как твой батька Ботаник! Всё правду ищешь…. Собирайся давай на поединок.