Слева от нас, на удалении саженей десяти, занимали тогда места секунданты. Еще дальше, у опушки, сбоку у кустов, стояли слуги с лошадьми.
Я теперь стал медленно поднимать руку – сжав кулак, словно стиснув воображаемый пистолет – и, как тогда, пошел в сторону противника. «Сближайся!» – крикнул я Никите. Тот обычно понимает меня с полуслова – правда не все приказания исполняет одинаково охотно. Вот и сейчас он двинулся в мою сторону, словно бы с выражением: «Будет, барин, баловать да ворошить былое!» Я вскинул руку – именно так, с явным перебором, как в то утро, чтобы пуля прошла выше головы Владимира, лишь испугав, но ни в коем случае не ранив и тем более не убив его. Снова мелькнуло лицо Ленского на фоне берез, прошлое событие вдруг нахлынуло на меня своим хладом, и я уже не различал, кто стоит передо мной, верный Никита или мой несчастный друг, июнь сейчас или январь, восстанавливаю ли я в памяти ту дуэль или вновь переживаю ее. И вдруг РАЗДАЛСЯ ВЫСТРЕЛ. Нет, не теперь, второго июня 1825-го! Выстрел прозвучал из прошлого, из четырнадцатого января двадцать первого года! Я снова необыкновенно ясно вспомнил, что в тот роковой момент, когда спускал курок своего верного «лепажа», мне пригрезился ЕЩЕ ОДИН ВЫСТРЕЛ, слившийся с моим в один! Тогда я не придал ему никакого значения – вернее, отметил его машинально и тут же выбросил из головы, посчитав, что слышал лишь эхо от того, как ударил мой собственный пистолет! Но теперь мне вдруг снова пригрезилось, что он был и слился с моим в единый залп!
Я велел своему человеку оставаться на месте, а сам, прикинув, куда могла уйти моя пуля в то роковое утро, двинулся к березовой опушке, находившейся за спиной Ленского на расстоянии, как я, кажется, уже упоминал, саженей десяти.
Я пошел по траве, полной утренней росы, измочившей мои панталоны до колен, – в ту пору здесь лежал снег, однако покров был неглубокий, ведь тогда первый снегопад случился только в январе, в ночь на третье. Никому в тот день, разумеется, и в голову не пришло после поединка осматривать окрестности. Но теперь я решил внимательнейшим образом оглядеть их. Ведь пуля, убившая злосчастного В.Л., прошла навылет. Разумеется, затем ее никто не нашел – да и искать не стал. Значит, есть вероятность, что она, пробив грудь горемычного молодого человека, устремилась в сторону леса и на излете упала наземь. Однако сейчас найти ее в густой траве возможным все равно никак не представлялось.
Но тут другая идея пришла мне в голову, и я стал осматривать стволы берез, куда, по моему разумению, мог отлететь смертоносный снаряд. Я исследовал три, пять, восемь деревьев – ничего. Я оглянулся. Никита покорно скучал в той позиции – на месте Ленского – в какую я его поставил. Я махнул ему рукой: можешь уйти, мол, и он охотно повиновался.
И тут новый замысел поразил меня. От своей няни я знал, что не в юном, но в молодом возрасте березы растут быстро, до полуметра в год вымахивают. А тут, на опушке, деревья были еще не старые. Значит, отметина от пули (если она, конечно, осталась) могла вместе с растением подняться над землей. И я, чуть отступив, стал глядеть на бересту не прямо перед собой, а на метр-полтора-два над головой. И вдруг… На стволе одной из раскрасавиц, на вышине примерно вытянутой руки, я заметил небольшое черное пятно правильной формы, и это был не след от сучка и не повреждение коры (или что там еще бывает у деревьев? – из меня, признаюсь, ботаник неважный).
Я немедленно призвал Никиту и велел достать из дерева находку, чем бы она ни была. Тут же поднялась суматоха. Никита побежал за кучером, потом они оба подбежали ко мне, затем кучер устремился назад к своей колеснице за ножом, за ним следом бросился мой слуга и зачем-то притащил веревку. Затем люди долго стояли у ствола, чесали в затылках и высказывали друг другу различные предположения о том, как они будут выполнять заданный мною урок – в числе оных имелись самые фантастические, включая немедленное вырубание всей рощи с последующей продажей древесины на дрова и чрезвычайным обогащением обоих. Если бы русский народ, замечу между прочим, столь же деятельно трудился, как обсуждает обычно способы выполнить работу, мы бы давно вышли в лидеры среди всех европейских наций (не говоря уже об отсталой Азии или северо-американских штатах)!
Наконец, мне пришлось пригрозить, что я вздую их обоих, и только тогда дело стало двигаться. Никита, вооружившись ножом, влез на закорки кучера и после аккуратно вырезал требуемое мне «пятнышко» из ствола. Я с нетерпением схватил находку.
То и вправду оказалась пуля! Смятый – очевидно, при ударе о древесину, смертоносный кусочек свинца лег на мою ладонь. И тут я понял, что он никак не может быть тем, что я выпустил из своего «лепажа». И вообще – не может быть пистолетной пулей. Я думаю, вы знаете, княгиня, что современные пистолеты – в том числе мой дуэльный, из которого я совершал свой роковой выстрел, – являются оружием с гладким (внутри) стволом. Пуля в них закладывается с дула. Она – в данном случае это обстоятельство является главным – представляет собой идеальную сферу. Проще говоря, шарик. И при выстреле, после прохождения в стволе пистолета, поверхность его не меняется. Конечно, при попадании в дерево металл сплющился, изменил свою форму. НО! На поверхности той пули, что мне вынули из дерева, были видны – внимание! – бороздки! Знаете, вроде насечки или линии, проведенные ножом или шилом! Такой пуля никогда не бывает, если вылетела из пистолета (то есть оружия с гладким внутри стволом). Такой пуля может быть, только если ею стреляли из оружия нарезного: ружья или штуцера. Должен вам заметить, подобное оружие стреляет гораздо дальше, чем дуэльный «лепаж», и бьет намного точнее!
Простите меня, сударыня, за эту небольшую стрелковую лекцию, но иначе я никак не смог бы объяснить вам выводы, к которым я пришел. Разумеется, вы можете возразить, что пуля, найденная мной, могла вонзиться в березу в результате любой другой оказии, а не только моей злосчастной дуэли. Конечно, я соглашусь с вами. Могла. Но места здешние далеко отстоят от привычных охотничьих угодий. Разве вы слышали, покуда тут жили, чтобы кто-то отправился на охоту на мельницу? А иначе – можете ли вы себе представить, что кто-то вдруг пришел на тихий берег местной речушки и стал палить по березам?! Начал охотиться на ворон или сорок? Подобного не было заведено даже у моего дяди, злоупотреблявшего, по правде сказать, смородиновой.
Тут еще одна счастливая мысль пришла мне в голову. Я приказал Никите встать на прежнее место – то есть в точку, где помещался в дуэльное утро мой неудачливый друг Владимир. А кучеру велел: занять ту позицию, в которой находился в момент фатального выстрела я сам. После этого я стал, как говорит мой друг, мареман Федор Матюшкин, брать пеленг – то есть выстраивать на одной линии три предмета: березу, в которую вонзилась пуля, Никиту (бедного В. в день дуэли) и кучера – то есть как бы себя самого, как я располагался в момент стрельбы. Вы, княгиня, конечно, можете поспорить, являются ли мои люди предметами, то есть существами, мало одушевленными? Знаете, мне порой кажется, что да… Однако не буду отвлекаться.
В итоге, береза, мой камердинер и кучер никак в одну линию не выстраивались. Сдвиг получался изрядный – будь вы, книягиня, сильны в навигации, я бы сказал, что он составляет едва ли не сорок пять градусов – однако не буду морочить вам голову и лишь повторю еще раз: да, расхождение было весьма заметным. Конечно, вы можете возразить мне (если дочитали до сего места и еще не отложили мое письмо со скукой на лице), что смертельный свинец мог изменить направление полета, пройдя сквозь тело моего горемычного друга (простите меня, и вы, княгиня, и покойный, и сам Господь за мой бесстыдный цинизм!) Да, так могло быть, соглашусь я с вами, – однако подобное предположение лишь еще раз убедило меня в мысли, что фатальная пуля выпущена не из моего «лепажа». У пистолетов вообще, простите за очередное назидание, весьма малая убойная сила (в сравнении с ружьями), а представить себе, чтобы свинец прошел навылет сквозь тело, а потом еще пролетел около двадцати саженей и вонзился в дерево, да так, что не отскочил, а задержался внутри его – и вовсе невозможно.
Далее, велев Никите, исполнявшему роль жертвы (то есть В.Л.), оставаться на прежнем месте, я приказал кучеру занять иную позицию. Такую, чтобы все трое – он, камердинер и береза с пулей – наконец образовали одну линию. Для этого кучеру пришлось передвинуться шагов на пять в сторону. Потом я заметил, какому месту соответствует эта новая позиция. И вышло, что воображаемая линия, соединяющая кучера, Никиту и березу, если ее продолжить, в точности попадает на окно мельницы!
Освободив, наконец, слуг от исполнения ролей в моей живой картине, я скорым шагом отправился к мельнице. Окно…Окно… Как бы ни была фантастична моя мысль, но нахлынувшее воспоминание о том, что одновременно с моим выстрелом в то утро прозвучал еще один… Идея, что, быть может, некто, притаившись с ружьем, выпустил пулю в злополучного В.Л. …Все это обрушилось на меня в один миг, словно помилование, которое бедному рабу вдруг решает объявить сам император! И я кинулся внутрь заброшенной мельницы.
Освободив, наконец, слуг от исполнения ролей в моей живой картине, я скорым шагом отправился к мельнице. Окно…Окно… Как бы ни была фантастична моя мысль, но нахлынувшее воспоминание о том, что одновременно с моим выстрелом в то утро прозвучал еще один… Идея, что, быть может, некто, притаившись с ружьем, выпустил пулю в злополучного В.Л. …Все это обрушилось на меня в один миг, словно помилование, которое бедному рабу вдруг решает объявить сам император! И я кинулся внутрь заброшенной мельницы.
Бог его знает, что я хотел там найти. Обнаружение пули, застрявшей в березе, раззадорило меня. Я потребовал огня, чтобы осветить полутемное помещение мельницы. После многих высокомудрых предположений и бестолковых метаний мои слуги, наконец, отправились заготовлять лучину. Я и сам к тому времени внимательным образом осмотрел пол мельницы – особенно подле оконца. Кроме горсти просыпавшейся муки, клока сена, гвоздика и веревочки, ничего мне обнаружить не удалось. Разве что… На истоптанном земляном полу у окна под лавкой имелось в глине давнее, характерное углубление. Отпечаток был изрядно оплывший. Чувствовалось, что ему уже не один месяц, а то и год. А представлял он собой след от вдавленного в землю приклада!
Конечно, вам известно, княгиня, что перед тем, как выстрелить из ружья, надобно зарядить его. Сделать это сложнее и дольше, чем выстрелить. Происходит сие следующим образом: ружье упирается прикладом в землю, в дуло его засыпается порох, сверху кладутся пыж и пуля, которая впоследствии забивается в глубь ствола при помощи шомпола, по которому, в свою очередь, колотят молотком. От этого на земле, куда напирает приклад, остается характерная отметина – отпечаток от него.
Тут с лучинами явились люди. Я возжег их и стал заново осматривать помещение – теперь при свете. Углубление в виде приклада под лавкой хоть отчасти и расплылось, но, на мое счастье, было не затоптано – видимо, оттого, что вскорости над ним водрузили скамью. Я тщательно еще раз осмотрел его и подтвердил свой вывод: след не могло оставить не что иное, как приклад. Я отошел от окна и стал осматривать пол мельницы дальше. И тогда мне вновь улыбнулась удача. Под лавкой я обнаружил сработанный кремень.
Я снова вынужден попросить прощения за очередной урок, который должен вам преподать, но как вы, наверное, слышали, сударыня, ружья и пистолеты, что применяются в наш просвещенный век, являются кремневыми. Это значит, что запалом, который возжигает порох при выстреле, является кремень – тот же самый, что служит несносным мужчинам для высечения искры, чтобы воскурить трубку или сигару. Насаженный на курок ружья или пистолета, кремень в момент выстрела с силой ударяет об огниво, возжигает порох – взрыв которого в дальнейшем и выталкивает пулю из дула мушкета, ружья или пистоля. И вот в пыли и в грязи мельницы я вдруг обнаруживаю кремень! Разумеется, это ни о чем не может свидетельствовать с достоверностью – однако легко предположить, что именно в тот день, четырнадцатого января 1821 года, некто, вооруженный ружьем, пришел сюда на мельницу. Пришел с тем, чтобы убить Владимира. Он стал заряжать свой штуцер, но вдруг обнаружил, что кремень истерся. Он заменил его на новый, а старый, по оплошности или не придав значения, стряхнул на пол. Затем он навел дуло, высунутое из оконца мельницы, на Ленского. Дождался, когда я в ходе дуэли тоже направлю на того свой пистолет, – и выстрелил, да так, что раскат от его пальбы слился с грохотом, произведенным моим «лепажем». А дым и запах пороха остались внутри мельницы, и потому также были не замечены никем.
Воодушевленный, я выскочил из прохладного полумрака строения и велел везти меня домой. Люди мои, кажется, вздохнули с облегчением.
По пути я попросил обоих сидеть молча и даже песен своих заунывных не затягивать. Мне требовалось подумать. Из событий минувшего утра я сделал вывод, что мне непременно надо поговорить с секундантами – господином Зарецким и моим бывшим камердинером мосье Гильо, как бы неприятно мне ни было вспоминать былое, особенно в компании с первым.
Что ж! Это письмо, моя дорогая, я пишу спешно – в ожидании обеда, которым меня, возможно, моя любезная Анисья, наконец, покормит. Можно было бы вновь отложить его – а после вернуться к нему, тем более что мой конфидент в Петербурге, наверное, не станет доставлять вам каждую эпистолу поодиночке, а принесет, экономя свои подметки или подковы лошадей, всю корреспонденцию чохом. Но нет сил, как хочется поделиться с вами своей появившейся надеждой: а вдруг и впрямь я невиновен?! И пусть я даже не увижу и не услышу вашей реакции, но все равно: скажите, вы ведь будете рады за меня? Может быть, даже счастливы?
Я у ваших ног, я целую ваши руки и обещаю завтра написать еще, и в новой эпистоле клянусь уделить больше внимания не своим собственным заботам, но выражениям восторга и благоговения перед вами – каковые я неизменно испытываю.
Ваш Е.О.
5-е письмо Онегина Татьяне. 3 июня 1825 года
Моя дорогая Татьяна Дмитриевна!
То, что происходило со мной вчера вечером… Право, нет в человеческом языке слов, чтобы выразить все чувства, обуревавшие меня, и описать происшедшие события… Любой гений слова в бессилии опустил бы свое перо! И я только потому берусь за него, что знаю: вы будете ждать моего послания. Вам интересно, что со мной происходит. Вы неравнодушны ко мне. О, как это приятно! Вы не представляете себе, насколько жизнь моя наполнилась светом и смыслом с тех пор, как вы полюбили меня! Если раньше мое существование было пустым и холодным, то теперь оно имеет свое оправдание – потому что я делаю то, что вы мне посоветовали делать, и потому что я впоследствии должен рассказать вам обо всем, что со мной происходило.
Итак, после того, как я нашел пулю в стволе березы, а кремень на полу мельницы, я возвратился в имение. Я был слишком возбужден, чтобы ехать с визитом к вашей маменьке, княгиня. Я приказал подавать обед. На сей раз кухарка расстаралась, а я отяжелел. Сняв лишь туфли, я прилег на диван и – дало знать мое раннее утреннее пробуждение – мгновенно погрузился в объятия Морфея.
Проснулся я лишь в седьмом часу. Солнце уже клонилось к закату, однако стояло еще высоко. Как же нравится мне июнь в наших широтах, когда день все длится, длится и никак не кончается – словно жизнь праведника или Мафусаила.
Я прошел по комнатам. Странная тишина царила в доме. Никто из дворни не попался мне на пути. Я вышел на крыльцо. Во дворе я тоже не увидел ни одного человека. Голова моя еще была тяжела от дневного сна, и я, конечно, подивился, что никого не встретил, – однако удивление, как и прочие мои чувства, оказалось глухим, словно притупленным. Я постоял на крыльце в раздумье, чем заняться мне теперь, после того, как я сделал столь поразительные открытия. Вдруг меня посетила мысль, что мне надобно обязательно сейчас поехать на могилу моего друга, бедного В.Л.
Неужели это правда? Неужели он пал жертвой не моей пули? Неужели другой злодей послал ему смертоносный свинец прямо в грудь? Я не мог поверить в это.
Я крикнул людей, чтобы седлали коня, однако молчание было мне ответом. За мое столь долгое отсутствие дворня моя, разумеется, разбаловалась. Теперь они, видать, все спали после обеда. Однако искать их, расталкивать, а потом распекать я не имел ни малейшего желания. Я прошел на конюшню и сам оседлал своего любимого жеребца. Гнедой радостно и непокорно косил глазом.
Я поскакал. Вы, конечно, помните, княгиня, что до Красногорья, имения Ленского, расстояние небольшое. Я ехал неспешно, почти шагом. Странный туман, последствие дневного сна, кружил мне голову. Я дивился полному молчанию, вдруг обуявшему природу. Ни единого ветерка не колебало купы деревьев. Облака, казалось, неподвижно застыли на небосклоне. Ни со стороны деревни, ни из лесу, ни с пастбищ не доносилось ни звука. Тишину вечера не нарушали ни клики пахарей, ни голоса ребятишек, ни песня баб. И мне все казалось, что наступившее затишье отчего-то тревожно. Будто надвигается что-то страшное и вскоре разразится буря или пойдет дождь – хотя безветрие и синее небо с взбитыми белыми облаками никак не предвещали перемены погоды.
И вот странность! Я помнил, что до той раздвоенной сосны, под которой похоронили бедного В.Л, скакать около получаса – но тут я оказался у нее буквально через несколько минут.
Я спешился. По-прежнему ни единого человека не видел я в округе. И вдруг – чу! Откуда-то донесся топот копыт. Благодаря поразительной тишине слышен он был издалека. Все ближе, ближе… И вот появилась коляска. На козлах возвышалась мрачная фигура ямщика. Рядом с ним на облучке почему-то сидел еще один человек в темном одеянии. В самом экипаже помещался господин в сюртуке и шляпе. Черты его показались мне знакомыми.
Коляска приблизилась. Ямщик правил ровно к тому месту, где стоял я, – к могиле Ленского. И тут я узнал седока. То был Зарецкий, мой друг и секундант на злосчастной дуэли. Почему-то в тот момент я даже не удивился его появлению. Конечно, я собирался посетить моего здешнего приятеля – после того, как я обнаружил пулю, след от приклада и кремень, я постановил, что это надо сделать непременно. Однако я не ожидал, что воплощение пословицы «на ловца и зверь бежит» окажется столь стремительным.